тала расставлять тарелки  на  столе:
прикопченное, с розоватым оттенком свиное сало,  толстая  и  красная,  как
недоваренное мясо,  колбаса  Пашки  Долбача,  бьющая  на  аршин  чесноком,
зеленый лук, крупно нарезанный хлеб и курники с картошкой...
   Потом Надежда Васильевна поставила на конфорку посреди  стола  пылающую
чугунную жаровню с яичницей,  две  поставки  темной,  как  гречишный  мед,
браги, а водку Андрей Иванович достал откуда-то из-за комода.
   - У вас тут прямо ураза, - усмехнулся Кречев и поглядел на  Успенского.
- Это что, к вашему приходу готовились?
   - Павел Митрофанович, вы сегодня первым пожаловали, - сказала  Маша.  -
Вы и есть виновник торжества.
   - Он власть...  Он  чует,  где  пирогами  пахнет,  -  также  усмехаясь,
поглядывал на Кречева Успенский.
   - Будет вам тень на плетень наводить,  -  крикнула  от  порога  Надежда
Васильевна, она побежала за рюмками. -  Угощение  осталось  от  праздника.
Андрей, скажи, какое веселье выпало нам на Вознесение.
   - Они знают. -  Андрей  Иванович  поставил  две  поллитровки  на  стол,
откупорил пробки, залитые белым сургучом. - Вознеслась моя кобыла... А  мы
гостей собирались пригласить... Все ж таки праздник.
   - А что слышно про кобылу? На кого думаете? - спросил Кречев.
   - Думает знаешь  кто...  -  Андрей  Иванович  стал  разливать  водку  в
граненые рюмки. - Ты вот говоришь - обострение классовой борьбы. А знаешь,
как у нас поступали с конокрадами в такие годы обострения?
   - Да вроде бы слыхал, - ответил Кречев.
   - Живьем жгли! - с силой произнес Андрей Иванович. -  А  то  на  морозе
холодной водой обливали. В сосульку превращали. Мне конокрадов  не  жалко.
Им поделом. Но видеть обозленный, озверевший народ -  упаси  господь!  Ну,
поехали!
   Все дружно подняли рюмки, чокнулись и выпили, крякая, точно с мороза, и
закусывая.
   - Ты, Павел Митрофанович, хотя и недальний, но все ж таки  приезжий  из
города. Да и молодой еще, чтоб хорошо судить о двадцатом  годе,  -  сказал
Андрей Иванович, скручивая цигарку.
   - Мне двадцать три года, - вскинул голову Кречев.
   - Это не возраст, - усмехнулся Федот Иванович.
   - Да вы  что?  Вон  в  гражданскую  войну  в  восемнадцать  лет  полком
командовали!
   - Командовать одно дело, а жить - другое. - Андрей Иванович,  попыхивая
цигаркой,  начал  свой  рассказ:  -  Вот  слушайте.  Повадились  у  нас  в
девятнадцатом году коней угонять. Сначала угоняли  с  лугов,  как  у  меня
теперь кобылу... А потом до того обнаглели, что крали с  выгона.  У  моего
тестя двух чистокровных жеребят угнали -  Карего  и  Гаврика.  Объезженных
жеребят!.. По четвертому году пошло. Да ведь  откуда  угнали?  С  ночного.
Шуряк мой уехал вечером на кобыле с двумя жеребятами, впристяжку. А  утром
возвращается один. Где лошади? Проспал, так твою разэтак?! Нет, не  спали.
Ночью, говорит, переполох был: лошади заржали и метнулись  к  костру.  Мы,
говорит, думали - волк. Ну, пошли  в  обход.  Согнали  лошадей  поближе  к
костру. Считаем... Нет Карего и Гаврика. Сели  на  лошадей  -  туда,  сюда
поскакали. Нет их, и след простыл. Ну, тесть волосы на себе  рвал.  Месяца
два по всей округе ездил, все базары искрестил. Так и не нашел.  Дальше  -
больше... С весны двадцатого года что, бывало,  ни  день,  то  оказия.  Из
Гордеева угнали, из Желудевки, из Прудков...  У  нас  в  Тиханове  лошадей
десять угнали! Жеребца у Малафеева, у Мишки Бандея рысачку... Была у  него
Лысая кобыла - картина. Да что там породистые? У  Маркела  мерина  угнали.
Шерстистый был, заморыш. И тем не побрезговали.  Вот  мужики  и  озверели:
"Поймать мироедов!" А тут  еще  красноармейцы  с  войны  возвращались,  да
подкинули жару: кто, говорят, поднял руку на  трудового  крестьянина,  тот
есть классовый враг. А с классовым врагом расправа известная - к ногтю! Мы
теперь сами хозяева. Расправляться  научились.  Ну,  ладно,  стали  ловить
классовых врагов. Но как? В овраге день и ночь сидеть не станешь...  Взяли
на заметку мужиков, которые лошадьми торговали. Кономенов: Лысого, Салыгу,
Страшного, Горелого... И потихоньку, назерком сопровождали их на базары да
на ярмарки. И вот однажды в Агишеве на базаре  у  Лени  Горелого  опознали
краденую лошадь. Народ собрался...  Шум,  гвалт.  Милицию  позвали.  Стали
протокол составлять: ты чей? Он испугался... И говорит - я  чужой.  С  тех
пор его и прозвали Чужим...
   Все засмеялись и выпили еще по рюмке водки.
   - Это кто? Синюхин, что ли? - спросил Кречев.
   - Он самый, - ответил Федот Иванович.
   - Дак его что, забрали тогда?
   -  Нет.  Милиция  свое  дело  сделала,  протокол  составила...   Лошадь
отобрали, вручили законному владельцу. Леня  Чужой  прикинулся  обманутым.
Ну, ступай. Впредь будь разумным... Не попадайся на обман.  Ладно.  Продал
он кое-как с перепугу остальных лошадей, поехал домой... А там в лесу  его
свои ждали. Цоп за уздцы лошадь. Останавливайся! Приехал! Он  бежать.  Его
за шиворот - топорик показали: кто привел тебе  краденую  лошадь?  Говори!
Или душа из тебя вон. Чужой видит -  дело  плохо.  Это  тебе  не  милиция.
Соврешь - хуже будет. Куда от них денешься? Свои! Он и признался  -  Мишка
Савин привел. С кем? Фамилии не знаю, а по имени - с  Игнатом.  Ну,  те  к
Савину. Явились ночью. Стучат. Хозяин дома? Хозяйка спрашивает  из  сеней:
"Кто такие?" Ей тихонечко в дырку, через щеколду: свои,  мол,  от  Игната.
Лошадок привели. Она им так же шепотком: в  Желудевку  ступайте...  Они  у
Никанора Портнягина. Третий двор с краю,  от  леса.  Ребята  прихватили  с
собой еще  Мишку  Бандея,  Малафеева...  Два  ружья  зарядили  и  впятером
нагрянули в Желудевку к тому Портнягину. Сперва во двор  заглянули  -  три
лошади стоят. Потом постучали... Хозяина ложей оглоушили и связали.  Савин
убежал через задние ворота. А Игната живьем взяли. Сунули стволы в брюхо -
не шевелись! не то кишки выпустим. Одна лошадь оказалась хозяйская, две  -
краденые. Откуда? Игнат молчит. А хозяин признался: я, говорит, ребята,  с
ними не якшался. Только на ночлег  пустил.  А  лошадей  они  из  Еремеевки
пригнали. Послали в Еремеевку. К утру и хозяева  явились.  Признали  своих
лошадей. Игната тоже узнали. Касимовский шибай оказался... Ударили в набат
- все села окрестные сбежались. Убить ирода! Живьем растерзать!
   Привязали его к телеграфному столбу  возле  почты.  Рубаху  спустили  с
него, сапоги сняли, одни портки оставили, чтоб  срам  прикрыть.  Граждане,
говорит  Бандей,  давай  судить  по  совести.  Давайте  судью  выберем.  А
еремеевский мужик, который лошадь свою признал, зашел от  столбца  да  как
ахнет того конокрада калдаей от цепа по голове. Тот и  язык  высунул.  Вот
ему и закон! Тут все как с цепи сорвались: кто хворост несет, кто  солому,
кто спички чиркает и прямо к волосам конокраду подносит. Живьем  сжечь!  И
не успели толком оглянуться, как уж костер запалили под конокрадом. Только
охватило его огнем,  он  очнулся  и  закричал.  А  толпу  этот  крик  лишь
подстегнул: жги его, ирода! Повыше подложи! Сунь ему  под  ширинку,  пусть
покорчится. Да что вы делаете, окаянные? Столб телеграфный сожжете!  Тогда
копай яму! Живьем его в землю! Закопали. И яма-то неглубокая. Так верите -
часа полтора еще земля шевелилась...
   Андрей Иванович как-то сухо кашлянул и налил еще по рюмке.  Выпивали  и
закусывали молча. Надежда Васильевна и Маша присели на  деревянный  диван,
обтянутый черной клеенкой, и тоже молчали.
   - И никто не заступился? - спросил наконец Кречев.
   - Какое там заступиться! Я же говорю - все были  как  ошалелые.  Игната
зарыли - бросились к Портнягину. Тот: я не я и лошадь не моя. Нет,  врешь!
Не способствуй! Избили его до полусмерти. Бьют его, бьют -  отольют  водой
из колодца и опять лупцевать. У лошади его гриву остригли, хвост  отрезали
по самую сурепицу. Жену его остригли и  по  селу  сквозь  строй  прогнали.
Заплевали! А потом гаркнули: Савина вешать! Где Савин? Вся толпа хлынула в
Тиханово. Дома его не нашли. Все  стекла  повыбивали.  Плетень  растащили,
воротища со столбов сняли, расщепали и сожгли  посреди  села.  А  Савин  в
Волчьем овраге спрятался, в Красных  горах.  Переждал  до  ночи,  а  ночью
прокрался в Тиханово да Леню Чужого поджег. На беду ветер сильный был. Ну,
прямо ураган разыгрался. А изба Чужого была щепой покрыта. Так, веришь или
нет, эту горящую щепу за  версту  несло.  Загорелось  сразу  в  нескольких
местах - на трех, на четырех улицах. Половина  Тиханова  к  утру  сгорела.
Полсела очистило, по конную площадь...
   - Озлобление на бытовую тему, - усмехнулся Кречев.
   - Не знаю, на какую тему. Но озлобление до добра не доводит.
   - Ты прав, Андрей Иванович, - вступился Успенский, волнуясь. - Тут  вся
штука  вот  в  чем:  всякое  озлобление  портит  народ.  Расшатывает   его
нравственные устои...  Одни  вашу  борьбу  принимают  чисто  теоретически,
по-конторски, так сказать; обсудили и пришили в дело. А другие возьмут как
сигнал для сведения счетов. А там где насилие,  там  и  зло.  Вы  сами  не
заметите, как изменитесь. И думаете, к лучшему?
   - Не знаю, как другие, а я лично не собираюсь  меняться  от  того,  что
кто-то с кем-то хочет счеты сводить, - сказал  Кречев.  -  Революция  тоже
есть насилие. Но разве революция порождает зло?
   - Революция - это другое, -  отмахнулся  Успенский.  -  Революция  есть
взрыв от действия насилия, то есть это контрдействие насилию. Я не  против
революции. Я ж говорю о том, что  нельзя  давать  права  одним,  повторяю,
сводить счеты с другими.  Пора  жить  впритирку,  приноравливаясь  друг  к
другу. Терпеть друг друга... Хотя мы понимаем, что люди  разные  и  думают
по-разному. А жить обязаны вместе... Вместе, а не  врозь!  -  закончил  он
возбужденно, на  высокой  ноте,  метнул  быстрый  взгляд  на  Машу,  потом
потянулся к поставке и слегка подрагивающей  рукой  налил  себе  в  стакан
густой пенистой браги.
   Маша  потемневшими  от  возбуждения  глазами  прикованно  смотрела   на
Успенского.
   - Да, сказано: не живи  как  хочется,  а  как  бог  велит,  -  произнес
назидательно Федот Иванович, пальцами в сторону разгоняя бороду.
   - Да при чем тут бог? - возразил Кречев. - И никто  вас  не  заставляет
жить поневоле. Просто я вам рассказывал об усилении борьбы.
   - И вся-то наша жизнь есть борьба! - продекламировал Якута и  хохотнул.
- А насчет разных людей, это ты правильно сказанул,  Дмитрий  Иванович.  В
тот раз, когда Тиханово горело, одни мужики воду качали, в огонь лезли,  а
другие возле казенки [государственная лавка, торгующая водкой] собрались и
ждут - когда она загорится, чтобы водку растащить.
   - А Вася Соса рубаху с себя снял, намочил ее да голову повязал.  Теперь
мне, говорит, ништо. И в горящую казенку нырнул. Дак ему пупок  поджарило,
инда шкура треснула, - сказал Левка Головастый, и все засмеялись.
   - Вам, мужикам, лишь бы отравы этой нализаться. А там  хоть  сгори  все
синим пламенем, - подхватила свое Надежда Васильевна. - Вы за водкой и про
власть забываете. Вам все едино.
   - Ты, Надюша, не в ту сторону поехала, - возразила ей Маша. - Говорят о
том, что стихию надо держать в рамках. Беда, если она расхлестнется.
   - А водка не стихия? Это самая зловредная стихия.  Хуже  пожара.  Через
нее и воровство  идет,  -  стояла  на  своем  Надежда.  -  Возьми  тех  же
конокрадов. Пьяницы они. Или вон Ганьшу. Через  водку  тоже  пропадает.  И
воровкой стала от пьянства. Это у нас в Больших Богачах бедолага живет,  -
обернулась она к мужикам. - Ее тоже в двадцатом году, как того  конокрада,
понужали. Только ее не жгли, а морозили. Коров чужих доила, кур  воровала,
поросят, гусей... Что под руку попадет. Поймали ее на дворе  у  Аринцевых,
раздели до исподней рубашки, привязали. А дело было постом, в  аккурат  на
Вербной. Морозы еще держались крепкие. Народ сбежался... Что с ней делать?
Хватились, а она пьяная. Протрезвить ее! Тащи воду из колодца! И начали ее
поливать, прямо с головы, как утку. Но, правда, насильничания не было. Тут
и милиционер  стоял,  в  толпе,  с  наганом.  Она  отряхнется  от  воды  и
милиционеру: "Родимый, застрели меня! Стреляй прямо в рот. О!" Разинет рот
да к нему повернется. А он ей: "Пошла ты. Буду я с тобой связываться..." И
муж ее, Семен, тут же ходит. Хоть вы,  говорит,  проучите  ее.  Ну,  прямо
сладу с ней никакого нет. Если она с утра ничего не сопрет, то ходит,  как
бурая Яга - лается на всех, горшками гремит, все кидает, бросает. Но ежели
утащит чего да еще выпьет - прямо на пальцах носится...
   - Мать, у тебя, поди, и самовар-то остыл, - прервал ее Андрей Иванович.
   - Ой, я и забыла совсем! Заговорилась с вами.
   Надежда Васильевна вихрем умчалась в летнюю избу и через  минуту  несла
оттуда, окорячась, огромный, ярко начищенный самовар.  Маша  принесла  две
большие тарелки с нарезанным  пшенником  и  желтыми  драченами,  покрытыми
запеченной сливочной пенкой шоколадного цвета.
   - Фу-ты ну-ты, лапти гнуты! - сказал  Федот  Иванович.  -  Вы  что,  на
свадьбу, что ли, наготовили?
   -  Ешьте,  ешьте,  не  пропадать  же  добру,  -  приговаривала  Надежда
Васильевна, расставляя чашки с блюдцами. - Это вы конокрадов  благодарите,
не то за праздник все бы гости поели.
   Якуша Ротастенький выпил целый ковш браги и, благодатно уставившись  на
драчены, только головой покачал:
   - Да, Андрей Иванович... Ешь-пьешь ты сладко и  спишь,  как  барин,  на
перине да на пуховиках... Кровать у тебя вон длинная  да  просторная...  У
меня ж, расшиби ее в доску! И кровать-то вся в два аршина. Днем гнешься от
работы, а ночью от нужды. Дак я рядом с кроватью табуретку ставлю, на  нее
и кладу ноги. Иначе не распрямишься...
   - А чего ты в артель не вступаешь? - спросил его Кречев. - Вот  хоть  к
Федоту Ивановичу или к Успенскому?
   - Успенский каменщиков набрал да штукатуров... Я ремеслу не  обучен.  А
Федот Иванович жену родную в свою артель не пустит...
   - А ты просился к нему? У Федота Ивановича дела много  -  летом  кирпич
бить, зимой - шерсть, - сказал Андрей Иванович.
   - Как-то боязно... А  вдруг  шерстобитку  поломаешь?  Она,  чай,  денег
стоит... - усмехнулся Якуша.
   - Не то, Яков Васильевич,  мы  спим  помалу  и  не  на  кровати,  а  на
кожушке... Где усталость свалит, - усмехаясь,  в  тон  ему  ответил  Федот
Иванович, - а это нашему Кузе не по пузе. Тебе нужна такая артель, где  бы
работали за столом, и то языком.
   - А кто за меня в поле работает? Ты, что ли?!
   - А что ты берешь в поле-то?
   - У меня всего четыре едока! - все больше раскалялся Якуша.
   - У Ивана Климакова вон  тоже  четыре  едока...  А  намолачивает  вдвое
больше твоего.
   - У него навоза много.
   - А ты свой навоз в прошлом году куда дел?..
   - Да будет вам расходиться, мужики! - сказал Андрей  Иванович.  -  Чего
нам в чужие сусеки заглядывать?  И  делить  нечего.  Все  уже  поделено  в
восемнадцатом году, - он налил в рюмки водки. - Вот и  давайте  выпьем  за
это, значит. За Советскую власть! Поехали!
   Гулко грохнула наружная дверь, и на пороге горницы вырос Федька Маклак.
   - Эй, голубь! Давай к столу! - позвал его  Кречев.  -  У  нас  тут  еще
осталось немного. Причастись!
   - Я ему причащусь ковшом по лбу, - сердито сказал Андрей Иванович. - Он
и без вина натворил делов.
   - Чего я натворил? - хмуро  спросил  Маклак,  но  благоразумно  ушел  в
летнюю избу.
   - А где у тебя ребятня младшая? - спросил Кречев.
   - В кладовой спят, - ответил  Андрей  Иванович.  -  Решетки  открыты...
Благодать.
   - Что ж они натворили?
   - Те чего натворят? Вон хлюст... Вдвоем с его атаманом, - он кивнул  на
Якушу, - сняли с забора мокрые портки Степана Гредного и  затолкали  их  в
печную трубу.
   - Не может быть! - Кречев так и покатился, отваливаясь от стола, за ним
и другие засмеялись.
   - Они  все  могут,  -  словно  ободренный  смехом  председателя,  Якуша
воспрянул, отвернулся всем корпусом от Федота Ивановича -  послушай,  мол,
блоха, - и пошел работать на публику: - Вы Степана знаете? У  него  окромя
портков да свиты никакой одежды нет.  Когда  ему  баба  портки  стирает  и
вывешивает их ночью на забор, он  ложится  спать  прямо  в  свите.  Ладно.
Переспал он в свите... Утром ему Настя и говорит:  "Степан,  порток  твоих
нет!" - "Куда они делись?" - "Не знаю. Только на плетне их нет".  Ну  кому
они нужны? Ты вспомни, говорит, куда их повесила, а я посплю еще  малость.
Ладно. Затопила Настя печь... Что такое? Дым в трубу не идет, а в избе  по
полу стелется. Ну, не продохнуть. Степан ползком через порог да на  улицу.
А тут уж человек пять ждут его не дождутся. Ты чего, спрашивают, ай костер
посреди избы разложил? Сжечь село захотел? Что вы, говорит,  православные?
Милосердствуйте. Настя печь затопила, а дым в избу валит. Видать, кирпичом
трубу завалило. Или ворона попала... А может, галки гнездо свили? Вы давно
не  топили  печь-то?  Стоят  мужики,  гадают.  Подошел  Иван  Климаков   и
спрашивает: ты чего, Степей, в свите? Ай заболел? Взял его за пол  да  как
размахнет свиту. Ба-атюшки мои! Он голый, как Иисус  во  Ердани.  Хохочут.
Затвори, говорят, ворота... не то  последняя  скотина  Степанова  на  волю
убежит. У него ведь ни курицы, ни кошки - одни вши да блошки. А  Настя  на
мужиков: окаянные, над чем смеетесь. Поди, кто из вас припрятал  Степановы
портки. Нет, говорят, они проса ломать поехали на  Чакушкиной  кошке.  Ну,
регочут, известное дело. Кто-то принес пудовую гирю на веревке. Полезли на
крышу. Кинули ее в трубу - она бух как кулаком по пузе. Еще  кинут  -  бух
опять. И ни с места. Что такое? Одни кричат - гнездо  галчиное.  Другие  -
помело Настино застряло. Наложи крест! Крест наложи  на  трубу.  А  может,
домовой разлегся? Спроси, Степан,  к  худу  или  к  добру?  Наконец  багор
принесли.  Вытащили  с  трудом.  Портки  Степановы  оказались...  Ну  была
потеха...
   - А как же узнали, чья проделка? - спросил Кречев.
   - Девки рассказали. К Андрею Ивановичу приходил Степан -  давай  штаны!
Мои изорвали.
   - Дал? - Кречев с удивлением поглядел на Андрея Ивановича.
   - А куда ж деваться, - ответил тот. - Моя вина.
   - Ну, дела, - покачал головой Кречев.
   А Якуша распахнул свой серенький мятый пиджачок, подмигнул хозяйке:
   - Эх,  Васильевна!  За  твое  угощение  и  мы  тебя  потешим.  Где  мои
восьмнадцать лет? Андрей, песню!
   - Какую? - спросил Андрей Иванович, подтягиваясь и расправляя плечи.
   - Для начала нашу любимую... А там поглядим.
   И легко, звонко запел, закинув  голову,  глядя  в  потолок  с  какой-то
умиленной грустью, широко и вольно растягивая слова:

   Укажи-и-и мне-е-е та-а-акую оби-и-итель,
   Я тако-оо-ого угла-а-а не вида-а-ал.

   Все сразу нахмурились, опершись  локтями  на  стол,  и,  прикрыв  глаза
ладонями, ждали, как, жалуясь, истаивая, замирал высокий Якушин  голос;  и
вдруг согласно и мощно, как по команде, подхватили, ахнули:

   Где бы сеятель твой и хранитель,
   Где бы русский мужик не стонал?

   - Ну, затянули, как слепые, - сказала Надежда, проходя мимо Успенского.
- Теперь до полночи простонут да прожалуются.
   Успенский незаметно вышел. В летней избе возле кухонного  стола  стояла
Маша, мыла  тарелки.  Он  подошел  и  тихонько  взял  ее  за  локоть.  Она
обернулась к нему, улыбаясь.
   - Мне с тобой поговорить давно бы надо, - сказал он.
   - Ступай на волю. Я сейчас выйду, - сказала Маша.


   Она повязала белую в  горошину  косынку  и,  отстукивая  каблучками  по
деревянным ступеням, сбежала с крыльца. Он стоял возле приоконной березки,
оглаживая теплую шелковистую бересту, стоял неподвижно, смотрел  на  белую
косынку, на то, как она легким поскоком, покачивая плечами, летела к нему,
и вдруг почувствовал, как ему захотелось плакать.
   И в голове зашумело, замолотило в  висках.  "А  брага-то  хмельная",  -
подумал мельком.
   Маша подошла к нему, чуть потупясь,  словно  разглядывая  перламутровые
пуговицы на его застегнутом вороте, по