е с патронташем.
   Собственно, горницы никакой не было - отгороженная половина  кирпичного
дома смахивала скорее не то на валеную мастерскую, не то  на  дубильню.  В
углу, возле грубки, стоял огромный чан с квасцами, от него - во всю стену,
до окна, дощатый верстак, на котором Федорок и овчины дубил, и строгал,  и
паял, и выделывал  кожу.  На  полу  валялись  обрезки  валенок  да  овчин,
стружка.  Даже  деревянная  кровать  с  высокими  спинками  была  завалена
свежевыделанными овчинами красной дубки. Посреди этой  большой  несуразной
комнаты стоял дубовый толстоногий стол, ничем  не  покрытый,  вокруг  него
табуретки, а еще скамьи вдоль стен. Вот и все убранство горницы.  За  этим
столом было выпито столько водки, что она  не  уместилась  бы  и  в  чане.
Случалось, что скорый на проделки Федорок не раз запускал медную кружку  в
чан за квасцами.
   Однажды напоил  своего  приятеля,  татарина  Назырку  из  Агишева.  Так
перепились, что квасцы приняли за квас. Что  было  с  Федорком,  никто  не
знает, свалился во дворе и проснулся только наутро в прожженных штанах.  А
Назырка всем на потеху рассказывал:
   - За Тимофеевку выехал - меня  и  понесло.  Сперва  столбы  телеграфные
считал, садился у каждого. За реку переехал  -  штаны  не  застегивал,  из
саней не вылезал - сплошной линией шла, от столба до столба...
   Перетянув на животе патронташ, ружье закинув за спину, Федорок вышел на
кухню. Тут его опять перехватила Авдотья:
   - Дак чего сказали-то? Пошто молчишь? Иль не видишь - дочь заревана.
   - Склоняли меня. А куда? Не спрашивай. Не то сама заревешь.
   - Ты чего ж? Поддался им, али как?
   - Ага! Держи хрен в руку. Я им так и  поддамся...  -  длинное  скверное
ругательство Федорок завершил только на улице.
   - Играй, пошли дармоедов гонять!
   Рослый вислоухий кобель запрядал перед ним, заскакал на  прямых  ногах,
выгибая дугой спину и махая хвостом. Они двинулись в  конец  Нахаловки,  в
открытое поле.
   Стоял тихий морозный  день.  Солнце  светило  тускло  сквозь  кучерявую
заметь жиденьких облаков. В голубеньких просветах неба протянулись белесые
пряди жидкой кудели, как переметы через дорогу. И дымы над избами тянулись
невысоко; какая-то невидимая сила останавливала их,  плющила  и  незаметно
растаскивала во все стороны. "Снег пойдет, - думал Федорок. - Это  хорошо,
заяц теперь жирует перед метельной лежкой".
   Он спустился в Волчий овраг и до самых Красных гор шел низом,  обследуя
каждую тальниковую поросль у застывших и  занесенных  снегом  родничков  и
бочажин. Снег был неглубокий, с ломким стеклянным настом. Идти было легко,
и Федорок в который раз перебирал в уме эту перебранку в сельсовете, когда
они обступили его со всех сторон и теребили,  как  собаки  медведя.  "Твой
зять вредитель... И ты хочешь туда  угодить?"  "Ты  можешь  показать  свое
честное лицо, если осудишь зловредную выходку шептунов  и  подкулачников".
"Рабочее правосудие покарает двурушников и членовредителей". "У тебя  есть
только один путь честного примирения с народом - публично порвать связи  с
подозрительным родственником..."
   Говорил больше все Зенин, а эти только подбрехивали ему: не будь,  мол,
дурнем, выступи на общем собрании, осуди  предателей.  И  ты  всем  нам  -
товарищ и брат. "Кобель беспризорный брат вам и товарищ, брехуны  сопатые,
- ярился теперь Федорок. - Дали б только волю - всех вас в окна  вышвырнул
бы из Совета. Не позорьте Советскую власть!" И тошно ему было больше всего
от собственного бессилия там, в Совете, от запоздалой этой вот ярости,  от
сознания невыносимой обреченности. Придут завтра так же  за  ним,  как  за
Клюевым или как вот за его зятем и... Куда ты денешься,  Федор  Васильевич
Сизов?.. И бежать тебе  некуда...  Ах  ты,  горе  горькое!  Доля  ты  наша
мужицкая. Как собака на привязи. Куда ты от своего дома, от скотины своей,
от землицы? И где ты нужен, кому? Работник в тебе состарился... И на чужой
стороне ты всем чужой.
   От горьких мыслей его оторвал Играй  -  он  черным  ястребом  перелетел
через рыжий тальничек и широким махом,  пластая  гибкое  свое  пружинистое
тело, легко пошел наверх по крутому овражному взъему.
   "Эх, мать честная!.. Кажись, на свежий след напал?" -  Федорок  азартно
бросился наверх, на ходу взводя курки своей старенькой тулки. И уныние,  и
обиды его мгновенно растворились, будто их водой смыло, душа  затрепетала,
ожила, и сердце застучало горячо и  сильно.  В  один  момент,  не  чуя  ни
усталости, ни одышки, выбежал он  на  гору  и  увидел,  как  заяц,  словно
упругий мячик отскакивая от снежных валов, посверкивая ослепительно  белым
межножьем, летел по полю, вниз по угору, обходя правым охватом  Пантюхино,
удаляясь туда к темным ольховым зарослям и рыжим разливам камыша на Святом
болоте. А за ним, саженях в ста,  поспевая  укачливым  наметом,  терзая  и
взбадривая душу Селютана  отчаянно-звонким,  высоким  и  частым  гортанным
лаем, уходил, как птица по ветру, его неутомимый Играй.
   - О-ле-ле-ле!  -  загорланил  Селютан  им  вдогонку  и  сам  побежал  с
юношеской прытью.
   "Значит, в ольхи упрет... Туда навострился. Куда ж  ему  податься?..  -
думал на бегу Селютан. - Но шалишь, брат. Дудки! Там тебе  не  спрятаться.
Играй выжмет тебя, ущучит..." И, соображая на бегу, что податься из ольхов
зайцу некуда, кроме как  в  камыши,  Селютан  стал  забирать  влево,  чтоб
вперехват от ольхового леса выбрать себе позицию поудобнее и незаметнее на
подходе к Святому болоту.
   Хорошо держал гон его Играй, шел плотно за зайцем, и высокий,  рыдающий
от чудного азарта эдакий переливчатый лай, как серебряный бубенец, катился
по широкому полю, удаляясь к ольховому  лесу.  Вскоре  и  заяц,  и  собака
скрылись, пропали в темном частоколе далекого и слитного леса.
   Селютан обогнул конец Пантюхина и по  низу  дошел  до  камышей,  выбрал
поудобнее бережок и залег в снегу, прикрывшись рыжей щетиной осоки. Отсюда
хорошо было слышно, как звенел, то взметывая  в  радостных  всплесках,  то
угасая, чистый голос Играя, работавшего в далеком  лесу.  Федорок  ждал  и
надеялся, что от него не спрячется зайчишка, не уйдет, что он пригонит...
   И дождался...
   Пропетляв по голому ольховому лесу часа полтора и  отчаявшись  найти  в
нем надежную крепь, заяц выбежал на луговой простор, порыскал возле редких
стогов и, заметив  выскочившую  из  леса  собаку,  направился  к  болотным
камышам. Шел ходко, выбрасывая округлую  лобастую  голову  и  заваливая  к
спине чернеющие на кончиках уши.
   Селютан лежал за высокими кочками выдвинутого вперед камышового клина и
уложил его с первого выстрела.
   Уж такой общительной души был Федор Селютан, что и малой добычей  любил
поделиться с добрым человеком. Куда идти? Назад в  Тиханово  -  далеко.  А
Тимофеевка  рядом,  сразу  за  Святым  болотом.  Пошел  туда,  в  гости  к
Костылину.
   Ивана Никитича не застал дома. Фрося,  как  баба-яга,  от  печи  руками
замахала:
   - Нету его, нету! И ждать нечего. Ему не до питья.
   С трудом расспросил ее Федор, разузнал, что каких-то вредителей  у  них
открыли и всех погнали на собрание или на митинг, чтобы голосовать  против
этих вредителей. Чтоб никакой пощады. Иван не хотел идти - силой утащили.
   Ладно, хрен с  вами.  Пошел  домой.  Зашел  в  эту  школу,  где  митинг
проходил. На крыльце народ. Федорок поднялся на крыльцо.  Двери  раскрыты.
Народ и в коридоре, и в классе. Но не густо, а  так,  вроде  бы  вразброд.
Встал у порога, прислушался. Над столом, накрытым красным лоскутом,  стоял
председатель Совета. Знакомая личность. Молодой, с неокрепшим голосом, как
у осеннего цыпленка-петушка, и кадык,  как  цыплячье  гузно,  выпирает.  А
кричит заполошно и кулаком размахивает:
   - Никакой пощады вредителям и хулиганам, поднявшим  руку  на  авторитет
вождя мирового пролетариата! Осудим их  всенародно,  как  осудили  в  свое
время известных врагов по Шахтинскому делу... Пусть все наши супротивники,
как внутри, так и за границей, содрогнутся от единства нашего гнева...
   Федорок не сразу понял, что этот мальчик призывает всех поставить  свои
подписи под требованием высшей меры социальной защиты - расстрела то есть;
призывал расстрелять тех самых, прикнопивших портрет Сталина.  Расстрелять
зятя его... В одну секунду он вспомнил и то, как его понуждали в Совете, и
как, молитвенно складывая пальцы, тянулась к нему Авдотья, как с мольбой и
отчаянием глядела дочь на него... Кровь ему ударила  в  голову,  зашумело,
зажухало в ушах, в глазах вроде потемнело. Он видел только - над стриженой
головой председателя на стене маячил в застекленной раме портрет  Сталина;
тот с насмешкой глядел куда-то в сторону, а сам  вроде  бы  прислушивался,
вроде бы сказать хотел - погоди, ужо я до всех до вас доберуся...
   Федорок  снял  ружье,  взвел  оба  курка,  поймал  на   мушку   висячую
лампу-молнию, жарко пылавшую над  головой  председателя,  а  в  створе  ее
портрет и выстрелил дублетом поверх голов. Раздался оглушительный грохот и
звон разбитого стекла. И все погрузились в дымный мрак, запахло порохом  и
керосином. Наступила мертвая тишина, будто  все  онемели.  Потом  раздался
высокий надрывный крик Родиона:
   - Хули-иган! Заберите его! Заберите!
   Но никто и не думал забирать Селютана. Все оставались  на  местах,  как
оглушенные, словно кто-то заворожил  всех  или  отнял  у  них  способность
говорить и двигаться. Медленно растаял  дым,  разнося  пороховую  вонь  по
классу, сделалось повиднее - медленно вышел Селютан; а люди все сидели  на
местах, смотрели  на  пустую  раму  с  изодранной  в  клочья  бумагой,  на
разбитую, изрешеченную дробью лампу и молчали, будто парализованные не  то
удивлением, не то ужасом.
   Дойти до Тиханова ему не дали. Встретили его на Пантюхинском  бугре.  В
санях ехали. Двое в черных шинелях с наганами на боку, третий в  полушубке
и тоже с наганом на желтом ремне. Этот, что в полушубке, был  вроде  бы  и
знаком Селютану, где-то выступал у них, из  ораторов,  -  черноволосый,  с
жаркими глазами в черных провалах подглазий, нос большой, а сам щупленький
- соплей перешибить.
   - Тпру! Эй, охотник, покажи  дорогу  на  Агишево!  Ты  вроде  бы  Федор
Васильевич Сизов.
   - Ен самый.
   Слезли, обступили его.
   - А ты зайца убил. Молодец! Ну-к, что у тебя за ружье?
   Один, что был в полушубке, потянул с него двустволку, ухватил за цевье.
   - Но, но! Не цапай, а то руку потеряешь, - Федорок отшвырнул  его,  как
щенка.
   Тот полетел шага на три, растянулся на снегу и руки вразлет.
   - Ах ты, мерзавец! Разбойник! Мало того, что в клубе стреляешь. Да  еще
драться. Взять его!
   Оба в шинелях бросились на Селютана, как по команде, схватили за  руки.
Федорок засопел, пригнулся, подставляя им спину, и окорячился, чтоб наземь
не повалили. Они  заводили,  заламывали  руки  за  спину,  да  силенок  не
хватало.
   - Врешь, не возьмешь! - сипел от натуги Федорок,  пытаясь  стряхнуть  с
себя супротивников.
   Вдруг один из них как заорет:
   - Ай-я-яй! Собаку стащите, собаку... У, сволочь!
   Играй вцепился ему сзади в ляжку и,  рыча  и  мотая  головой,  старался
вырвать клок штанины вместе с мясом.
   - Ай-я-яй! - орал тот полоумно, растопырив руки. - Стреляй его, стреляй
же!
   Большеносый в полушубке успел выхватить наган  и  выстрелил  в  собаку.
Играй взвизгнул, отскочил в сторону и завертелся на месте, пряча под  себя
голову, из которой хлестала кровь.
   - Что ж ты делаешь, гад! Играй,  собачка  моя...  -  Федорок  потянулся
руками к собаке, опускаясь на колени. В этот момент  кто-то  сзади  сильно
стукнул его по голове чем-то  твердым;  в  глазах  вспыхнули,  растекаясь,
разноцветные круги, и он, теряя сознание, уткнулся в снег рядом  с  убитой
собакой.
   Брали его Ашихмин и два стрелка из железнодорожной  охраны,  дежурившие
при местном отделении милиции.



        "11"

   Под вечер к Бородиным потянулись  родственники;  первыми  зашли  братья
Максим с Николаем, потом пришел зять Семен Жернаков,  высокий,  узкоплечий
мужик с луженым горлом.
   - Сестрица! - крикнул от порога, обметая валенки. - Дык что, авсенькать
или так подашь?
   Не заметили, как и святки пролетели: на улице в этом году  не  было  ни
ряженых, ни гармоник, ни гулянок... Словно вымерло село.
   Надежда, обернувшись от стола, сказала:
   - Ноне не ждут, когда подадут. Теперь сами забирают.
   - Лишь мы-ы-ы одни имеем пра-аво-о, но па-ра-зи-ты ни-ког-да! -  пропел
Семен нутряным басом. - Вот тебе и авсенька! - И стал снимать полушубок.
   Братья Бородины сидели на скамье вдоль стенки, курили. Андрей  Иванович
отрешенно пощипывал ус, глядел себе на валенки и на дурашливое  песнопение
Семена не обращал никакого внимания. Его опять вызывали в Совет, требовали
включиться в бригаду по раскулачиванию, он отказался. Какой-то приезжий из
окружного штаба по сплошной коллективизации  смерил  его  крутым  взглядом
жарких нездешних глаз и сказал: "Даем срок до  вечера.  Не  согласишься  -
посадим". А вечером должен приехать Михаил. Ждали с часу на час. Зиновий с
Федькой уехали за  ним  в  Пугасово.  Братья,  еще  не  дожидаясь  приезда
Михаила, разделили по себе его детей -  Андрей  Иванович  взял  пятилетнюю
Верочку, Николаю оставили младшую, Шуру, а старшую приняла  теща  Михаила,
разумеется, детей взяли на время, до  новой  женитьбы  Михаила.  А  вместо
уплаты за прокорм к Андрею Ивановичу и к  Николаю  переходили  поземельные
наделы на девочек. Ждали  Михаила,  а  разговор  все  клонился  в  сторону
колхозов да скорого раскулачивания.
   - Якуша Ротастенький вместе с сороками укатили на ночь глядя в  Лысуху,
- сказал Семен. - Говорят, громить начнут с лесной, с глухой стороны.
   - Оно, конечно, безопаснее  ежели  ф  с  лесной,  -  согласился  Максим
Иванович. - Кто орать начнет - легче рот заткнуть. Там никто не услышит.
   - Они и здесь не постесняются, - сказал свое  Андрей  Иванович.  -  Вон
Федорка посреди бела дня взяли - и ни слуху ни духу. Все шито-крыто.
   - Дык, Селютана за фулюганство взяли, - воспрянул Николай. - Он  энтому
Ашихмину как засветил промеж глаз, у того, говорят, аж кобура  на  задницу
съехала.
   - Селютан пошел по политической линии, как вредитель, - возразил Семен.
- На него дело открыли.
   - Какое дело? Он по чистой пошел! - раскалялся  Николай.  -  Во-первых,
применение оружия в общественном месте, то  есть  хулиганство;  во-вторых,
рукоприкладство.
   - А я те говорю - на него дело составлено было, - брал на горло  Семен.
- Поскольку в связи с зятем как с вредителем. Понятно?
   - Вы чего разорались, как на сходе? - цыкнула на них  Надежда.  -  Дети
спать легли, а вы сцепились, что кобели из-за кости.
   - Политика - штука горячая, - усмехнулся Максим Иванович. - Она сразу в
азарт гонит. Намедни мы собрались всем колхозом, мужики то есть, в поповом
доме. Сидим, вырабатываем линию - куда лошадей ставить, куда сено свозить.
Вот тебе сцепились Маркел с Ротастеньким. Маркел говорит  -  всех  лошадей
свести во двор Клюева. Там сена хватит. А Якуша ему - сено  Клюева  сперва
разделим по колхозникам, а потом внесем паи поровну и без обиды. Один орет
- ты, мол, чужое прикарманить хочешь? А второй его за грудки хватает -  ты
свое не хочешь отдавать, так твою разэдак. Еле растащили их.
   - Да, политика у вас, как у того Ивана, - где что плохо лежит,  у  него
брюхо болит, - усмехнулся  Андрей  Иванович.  -  Как  бы  за  счет  чужого
поживиться, а свое прикарманить - вот ваша политика.
   - Ты, Андрей, против нас не греши. Мы  не  токмо  что  лошадей,  коров,
телят и даже курей - все решили свести до кучи. В общие дворы то  есть,  -
сказал Максим Иванович.
   - А баб, к примеру,  не  сгоните  в  общую  избу?  -  спросил  Семен  и
загоготал. - Я, пожалуй, Параньку свою свел бы туда. Глядишь,  впотьмах  и
мне досталась бы какая помоложе.
   - Тьфу! У самого рожа-то вон, как варежка изношенная,  а  туда  же,  за
молоденькой. У-у, бесстыжие твои глаза! - сказала Надежда.
   - Дак, сестрица, дело-то не в роже... Ты не гляди, что у меня нос набок
свалился. Главное, чтоб корень стоял на месте.
   - Бери быка за корень! - подхватил Николай, и они с Семеном,  довольные
собой, шумно засмеялись.
   - Тьфу, срамники окаянные!  -  Надежда  в  сердцах  встала  и  вышла  в
горницу.
   Андрей Иванович хмуро покосился на Семена и спросил:
   - Говорят, ты записался в бригаду по раскулачиванию. Это правда?
   - Небось припрут к стенке - запишешься.  Все-таки  у  нас  лавка  была.
Супротив пойдешь - самого раскулачат.
   - И кого ж ты пойдешь кулачить? Прокопа Алдонина?  -  раздувая  ноздри,
спросил Андрей Иванович.
   - Дак не своих... - осклабился Семен. - Нас поведут  в  Еремеевку.  Кто
меня там знает?
   - Значит, чужих трясти будешь. Китайцев, да?
   - Кого прикажут, того и будем трясти, -  озлобился  Семен.  -  Чего  ты
прилепился ко мне?
   - Подлец ты, Семен.
   - Я подлец? - встал Семен, озираясь по сторонам  и  краснея  до  корней
волос.
   - Да, ты подлец. - Андрей Иванович тоже встал, глаза  его  округлились,
нехорошо заблестели, и под скулами заходили бугристые желваки.
   - Андрей, Андрей, садись давай! Чего  ты  взбеленился?  -  схватил  его
Максим Иванович за руки.
   Тот вырвал руки и, опираясь кулаками на  стол,  подался  всем  телом  к
Семену:
   - Уходи! Уходи сейчас же из моего дома... - И вдруг сорвался на крик: -
Уходи, тудыт твою растуды!.. Или я тебя изобью, как собаку...
   Семен отскочил от стола, как ошпаренный, с  грохотом  отлетела,  падая,
табуретка, и тотчас же в дверях из горницы выросла Надежда:
   - Что это еще за погремушки?
   Но на нее никто не глянул. Андрей Иванович сел за стол и устало прикрыл
лицо  руками,  а  Семен,  бледный  как  полотно,  долго  не  мог   попасть
трясущимися руками в рукава полушубка. Так и вышел, не успев  как  следует
одеться.
   - Вы чего тут не поделили? - опять спросила Надежда.
   - Семен авсенькать приглашал, по дворам итить, а вон Андрей прочел  ему
одну авсеньку - тому не понравилось, - сказал Максим Иванович, ухмыляясь.
   В сенях грохнули щеколдой и затопали по полу, заскрипели снегом.
   - Что это еще за табун? - подалась к двери Надежда.
   Но не успела она и до порога дойти, как дверь  распахнулась  и  в  избу
ввалилась целая процессия; впереди  шла  Тараканиха  в  толстой  клетчатой
шали, в черной сборчатой шубе до пят, за ней в шапке с распущенными  ушами
Левка Головастый, потом еще Кулек в шинели и  в  буденовке  со  шлыком,  и
наконец  пожаловал  сам  представитель   окружного   штаба   по   сплошной
коллективизации Ашихмин - в кожаной кубанке, в белом полушубке и в белых с
желтой ременной оторочкой бурках.
   - Служить будете, или вам  так  подать?  -  недружелюбно  встретила  их
Надежда.
   - А мы не милостыню просить, -  пропищал  Левка  Головастый,  -  мы  по
законному решению.
   Ашихмин по-хозяйски прошел к столу, слегка отстранив Надежду рукой, как
телушку,  стоящую  посреди  дороги,  и,  поигрывая  снятой  кубанкой,   не
здороваясь, стал пристально глядеть на Андрея Ивановича.
   - По какому случаю пожаловали? - спросил Бородин, исподлобья  глядя  на
Ашихмина.
   - А по тому самому... Вас предупреждали в Совете  насчет  уклонения  от
раскулачивания?
   -  Я  присяги  на  раскулачивание  не  принимал,  -  ответил   Бородин,
набычившись. - И нечего меня предупреждать на этот счет.
   - Извините! Вы  являетесь  членом  сельсовета,  председателем  комсода.
Уклонение  от  раскулачивания,  как  важнейшего  мероприятия  по  сплошной
коллективизации, рассматривается прямым саботажем. Вам это известно?
   - Нет, не известно.
   - Дак мы ж тебе сколько разов говорили, Андрей  Иваныч!  -  ринулась  в
дело прямо с порога Тараканиха. - Не в свое село пошлем, а в чужое...  Дак
ты уперся, ровно бык. А глядя на тебя, и другие не идут -  вон  Вася  Соса
отказался, Макар Сивый, Сенька Луговой, Чухонин. Тебя, говорят, боятся.
   - Чего меня бояться? Я