го?
   - Если эта личность не стоит поперек пути всеобщего  движения,  то  она
имеет право на счастье.
   - А что это за право? Вроде удостоверения? За чьей подписью?
   Мария дурачилась, как школьница, весело поглядывала по сторонам,  точно
приглашая  посмеяться  за  компанию,  а  Возвышаев  краснел,  отдувался  и
терпеливо пояснял:
   -  Не  подумайте,  Мария  Васильевна,  что  люди,  связанные  служебным
положением, не хотят строить личного счастья...
   "Батюшки мои! - сообразил вдруг Кадыков. - Да ведь этот  бирюк  ухажера
изображает... и Бородина хвалит, и насмешки терпит, и краснеет... Кабы  на
меня не кинулся с досады".
   Кадыков отодвинул выпитую чашку и сказал:
   - Спасибо за угощение! Я побегу - нет времени.
   - Да сидите! Куда торопиться на ночь глядя? - донеслось со всех сторон.
   - Нет, нет, спасибо! - Кадыков встал. -  Андрей  Иванович,  на  минутку
можно тебя?
   - Пожалуйста!
   Они вышли в летнюю избу, прикрыв за собою дверь.
   - Дело в том, что мне поручено вести дело по вашей  краже.  Есть  ли  у
тебя какие-нибудь подозрения?
   Андрей Иванович, теребя ус, склонил голову.
   - Пожалуй, нет, - сказал он после некоторого раздумья.
   - Хорошо. Тебе Демины из Больших Бочагов кем доводятся?
   - Да седьмая вода на киселе... Дальние родственники по жене.
   - А ты слыхал, что у них амбар обокрали?
   - Слыхал. Был у меня позавчера Федот Демин.
   - Случайно?
   - Нет... Говорил о краже...
   - Зачем же приезжал? Просто поговорить?
   - Не просто... Подозрение у них имеется  на  родственника,  на  Василия
Демина. А я у него был как раз на  той  неделе.  Он  в  Агишеве  работает,
уполномоченным в селькове.
   - Значит, посоветоваться приезжал Федот Демин? И что ж ты ему сказал?
   - Сказал, что не думаю на Василия Демина.
   - Почему?
   - Улика повторилась... Как-то странно. Лет десять назад Вася обокрал  у
Демина амбар и потерял свою рукавицу, а может, и подкинул, кто его  знает.
И теперь вот в амбаре нашли тюбетейку жены Васиной.
   - Где эта тюбетейка?
   - У Федота Демина.
   - Ну, спасибо! - Кадыков тиснул руку Бородину и двинулся к дверям.
   - Если чего нащупаешь насчет  моей  кобылы,  скажи!  -  крикнул  Андрей
Иванович вдогонку.
   - Непременно! - ответил Кадыков.


   Кадыков поехал в Большие Бочаги верхом на милицейской лошади не верхней
дорогой через сухое Брюхатово поле, а в объезд, низиной, через  Пантюхино,
мимо Святого болота на Мучинский дубовый  лес,  чтобы  въехать  в  Большие
Бочаги со стороны Прудков, от реки. Ему хотелось как бы окружить село, еще
раз взглянуть на все торные и  заглохшие  дороги,  на  луговые,  безлюдные
пространства, попытаться прикинуть, определить -  по  каким  распадкам  да
буеракам вернее всего, незаметнее уходить от  людского  дозора  мимолетной
воровской ватаге. Была у него еще задача - заехать в  Пантюхино,  оглядеть
забитый родительский дом, подворье  с  амбаром  -  все  ли  на  месте?  Не
растаскивают ли  дотошные  соседушки  шелуги  с  повети  или  приметины  с
соломенной защитки. А то, гляди, и до тесовой  амбарной  крыши  доберутся.
Многие не любят обходить мимо заброшенной постройки. У кого плохо лежит, а
у нас брюхо болит.
   От Тиханова до Пантюхина идут три дороги; одна торная, столбовая,  чуть
прихватывает дальний песчаный конец села и у самой околицы  сворачивает  в
луга, минуя Тимофеевку, а там бежит вдоль сумрачного  ольховского  леса  к
далекому  Богоявленскому  перевозу;  вторая  дорога   идет   низом   вдоль
каменистой речки Пасмурки, как бы в обхват Пантюхина с другого "грязевого"
конца, а третья виляет по овсам да оржам прямо на  церковь,  -  она  самая
короткая - версты полторы всего, но по ней снуют  пешие  да  верховые,  на
телеге ж редко  кто  ездит,  разве  что  пьяный  базарник,  нализавшись  в
трактире, встанет во весь рост на наклестки; натянет вожжи и пойдет чесать
напропалую, баб да девок пугать: "Разойдись,  кому  жизнь  дорога!"  Перед
самой церковью глубоченный овраг, где оставила поломанные колеса  не  одна
забубенная отчаянная башка.
   Кадыков поехал полевой стежкой; возле церкви спешился, привязал коня за
длинную,  отшлифованную  руками  до  блеска  коновязь,  а  сам  прошел  за
церковную ограду в дальний угол, где под раскидистой березой  была  могила
его отца. Нагнулся, очистил ладонью  могильный  камень  от  моха,  оглядел
надписи: отколов не было, буквы цельные, аккуратные,  будто  вчера  только
выбитые. Сверху под православным  крестом  славянской  вязью  стояла  дата
рождения и смерти, имя и отчество отца, а сбоку еще им самим  была  выбита
надпись: "Вы там в гостях, а я уж дома". Чудак был родитель - подрядился у
попа Афанасия подправить иконостас, отремонтировать двери, окна, алтарь  в
храме за могильное место в церковной ограде да за памятник, высеченный  из
белого известняка. Памятник этот, а в нем было  пудов  двадцать,  приволок
домой и хранил на дворе до самой  смерти.  Да,  странный  был  человек,  и
религиозный и бунтарь одновременно,  думал  Кадыков,  стоя  у  могилы.  Он
вспомнил, как в семнадцатом  году  летом  пантюхинские  мужики  воевали  с
уездной милицией. А зачинщиком был его отец.
   Как раз накануне Троицы... Поехали они  в  Мучинскую  дубовую  рощу  за
молодняком. Отец передом. "Мужики, - говорит он,  -  поскольку  царя  нет,
таперика распоряжаемся мы". Ну, заехали с краю, который поближе,  и  пошла
щеповня...  только  роща  загудела.  Вот  тебе   является   объездчик   от
управляющего хутором: "Пошто дубье дерем? Кто старший?" - "Я",  -  говорит
Тимофей Кадыков. "Чье решение?" - "Наше... На  сходе  решили".  -  "Тогда,
говорит, пойдемте к выборным и управляющему. Акт подпишем. Ему  ведь  тоже
отчитываться надо.  Лес-то  помещичий".  Управляющий  Квашнин,  а  помещик
Кривокопытов сидит далеко, где-то в Рязани.  Его  лес-то...  "Ну  да,  был
его..." Пойдем, подпишем. Пусть знает наших. Пошли с  объездчиком  Тимофей
Кадыков да кум Епифаний Драный. Энтому не впервой, ходок бывалый  по  всем
мужицким хлопотам. Его и драли не раз в  волости  за  недоимки,  отсюда  и
прозвище прилепилось. Пошли весело, ходко... Вот тебе, не прошло и часу  -
бежит Епифаний без фуражки, рубаха располосована,  пупок  наружу  и  орет:
"Ребята, наших бьют". Ну, ринулись мужики на хутор, кто с топором,  кто  с
дубьем... А там - тишина мертвая. Ворота на запоре,  двери  дубовые...  Не
дом - крепость. Стучат, грохают в окна, в двери. Ни звука. "Они  в  погреб
его затащили! - кричит Епифаний. - Высаживай  двери!"  Подняли  бревно  от
завалинки, раскачали - шарах в ворота! Они с крюков слетели. Ворвались  на
двор... Так и есть. Сидит в погребе Тимофей, связанный  валяется,  весь  в
синяках, и кляп  во  рту.  Ах,  туды  вашу  растуды!..  Скрутили,  связали
управляющего и двух скотников и давай  им  банки  рубить:  один  шкуру  на
животе оттягивает, закручивает,  а  другой  ребром  шершавой  ладони,  что
доской, по натянутой коже как  шарахнет  -  "бух!".  "А-ы-ы!"  И  лиловые,
иссиня-кровавые потеки плывут, растекаются радужным переливом по  вспухшей
коже. Управляющий Квашнин - мужчина солидный, кожа белая,  живот  большой.
Захватывали толстую брюшину его пятерней, били в две  руки  глухо,  как  в
дежу с тестом. После трех банок он и голос потерял, только  носом  свистит
да хрипом исходит.
   Этих кинули посреди двора связанными, Тимофея поставили  на  ноги.  Ну,
как - своим ходом пойдешь? Пойду... И только тут заметили объездчика -  он
на повети хоронился. Они было бросились за ним. Он через  забор  сверху-то
маханул - да в сад. А там  лошадь  у  него  привязана  была.  Пока  мужики
очухались, выбежали со двора, он  уж  по  дороге  зацокал...  Только  пыль
столбом.
   "Ну, мужики, таперика берегись, -  сказать  Тимофей.  -  Всей  милицией
явятся". - "Ня бойсь!.. Мы тебя не выдадим".
   На другой день у пантюхинской околицы появился  милицейский  патруль  -
шесть  верховых  с  винтовками  через  плечо.  Мужики  заставили   околицу
телегами, набросали на телеги бороны зубьями кверху и сами залегли, кто  с
дробовиком, кто с берданкой, а кто и с вилами да с косой. Баррикада!
   - Выдайте зачинщика! - говорит старший наезда. - Не то  отряд  вызовем.
Хуже будет.
   А те из-за своей засады:
   - Лес наш. Таперика мы сами хозяева. Подавайте в суд.  Пускай  рассудят
по закону.
   Так они потоптались возле околицы, а приступом  взять  побоялись  -  не
осилят. Чего их всего-то? Горсточка... Колами и то зашибут. Ладно, поехали
по конопляникам, вдоль  задов...  Ну,  думают  пантюхинские,  наша  взяла,
струсили.
   А те  заметили  щербину  в  огородных  плетнях  -  заброшенную  усадьбу
Марфутки Погорелой - и сквозь эту  брешь  ворвались  с  гиканьем  в  село.
Сорвали  винтовки:  "Расходись  по  домам!  Стрелять   будем!"   Захлопали
выстрелы, забрехали собаки, завизжали свиньи, бабы заголосили.  Ну,  прямо
как на пожаре.  Думали  милиционеры  -  мужики,  мол,  дрогнут  от  такого
внезапного удара с тыла, побросают свои  дробовики  да  вилы  и  по  домам
разбегутся. Но не тут-то  было...  Пантюхинцы,  услыхав  выстрелы,  как  в
штыковую бросились с обоих концов села с вилами наперевес. Ну,  застрелили
десяток, другой... А их сотни... Ревущая, разъяренная, неудержимая лавина.
Сомнет и в  землю  втопчет.  Постреливая  в  воздух,  не  спуская  глаз  с
наседающих мужиков, милиционеры заворачивали коней и один за  другим,  как
застигнутые  облавой  волки,  ныряли  в  спасительный  проран  Марфуткиной
усадьбы. Победа пантюхинцам обошлась  почти  бескровно,  если  не  считать
убитой свиньи да раненого деда Михея Каланцева,  -  шальная  пуля  прошила
стену избы и задела ему ягодицу. Он  лежал  на  печи...  Мужики  смеялись:
"Ничего, Михей Корнеевич... Главное,  бок  не  задела  -  спать  можно.  А
сиделка тебе ни к чему. Похлебать щей и на боку можно.  На  печь  подадут.
Еще лучше".
   Но Тимофея Кадыкова все-таки взяли. Схватили его недели  через  две  на
тихановском базаре. Били при всем народе кнутами... Потом сорвали  с  него
рубаху, связали руки и ноги и везли через все деревни по столбовой  дороге
в уездную тюрьму. Просидел он до глубокой зимы, пока власть не  сменилась.
Пришел больной, избитый... Покашлял месяца два да и помер.
   Гулкий скрежет церковных железных дверей заставил Кадыкова очнуться.
   Возле паперти собирался народ к  заутрене  -  больше  все  молодайки  в
длинных полосатых поневах, в темных, в белую  крапинку  ситцевых  платках,
повязанных углом, по-старушечьи, да с белой  перевязью  широких  рушников,
приторочивших на весу перед грудью запеленатых младенцев.  Судя  по  густо
запыленным сапожкам да высоко шнурованным  ботинкам-румынкам,  можно  было
предположить, что пришли они издалека. И Кадыков вдруг вспомнил, что скоро
Троица - самая пора исцеления больных младенцев.
   Пантюхинская церковь, срубленная из вековых дубов, стоявших когда-то на
этом пустынном бугре, заложена была две сотни лет  назад  в  честь  Сергия
Радонежского.  В  церкви   хранились   чудотворные   мощи   отца   Сергия,
изображенные на литом медном складне. Этот складень на  красной  ленте  со
святыми мощами надевали на страдающего младенца. Служили  молебен...  И  с
той поры замечали - либо дело шло  на  поправку,  либо  младенец  исходил,
истаивал за  каких-нибудь  два-три  дня.  Так  и  называлось  это  грозное
приобщение - жить или помереть.
   Оттого  и  скорбны  были  материнские  лики  и  в  просторных   одеждах
преобладали траурные цвета - белый [раньше  в  России  на  помин  надевали
белые ширинки, платки и запоны] и черный.
   Кадыкову пришлось самому против воли своей  пережить  мучительные  часы
ожидания этих чудодейственных молебнов. В молодые годы жена его, Нюра,  по
какой-то темной непонятной болезни лишилась молока, и на  глазах  увядали,
чахли младенцы: на ножках и ручках сводило до сухой собачьей щурбы кожицу,
раздувался и стекленел животик, хоть по столу катайся. С застывшим испугом
в округленных сдавленных криком глазах, носила  детишек  Нюра  под  святые
мощи. Не выживали. На второй день умерла Настенька, на третий - Ванечка...
А тот затаенный испуг в округлых глазах, тусменно-желтый болезненный  цвет
лица да вяло опавшие скорбные губы так и остались у Нюры с той  поры,  как
наклеенная маска. Так и жили Кадыковы без детей...
   Расстроенный до слез этими  скорбными  воспоминаниями,  Кадыков  понуря
голову вышел из церковной ограды и направился к коновязи.
   - Здорово, казак! - окрикнул его кто-то.
   Кадыков вздрогнул и  оглянулся  -  по  тропинке  к  церкви  шел  ветхий
кривоногий псаломщик Степан Глазок  и  щурил  радостно  свое  и  без  того
морщинистое, как печеное яблоко, лицо.
   - Гляжу на лошадь и  думаю:  откентелева  такой  молодец  прискакал?  И
лошадь  породистая,  и  седельце  вроде   в   серебряном   окладе...   Ан,
оказывается, наш... Малайкина Соска.
   Пантюхинских прозвали Малайкиной Соской.  Принесла  молодайка  младенца
издалека под святые мощи да и заночевала возле церкви. А утром хватилась -
нет соски. Вот она и спрашивает дьякона, отворявшего храм:
   - Отец дьякон, ты по церкви слонялся - малайкину соску не видал?
   - А что у тебя за соска?
   - Семь картох да хлеба ломоть...
   Так и пошла с той поры дразниловка:
   - Эй, пантюхинские! Кто из вас малайкину соску съел?
   А потом и прозвище прилепилось к каждому жителю села - Малайкина Соска.
   Степан подошел, протянул сухую детскую ручонку, поздоровались.
   - Прогуляться к нам ай по делу? - спросил Степан.
   - На избу свою хочу взглянуть,  -  ответил  Кадыков,  развязывая  повод
коня. - Случаем, сени не растащили на растопку?
   -  А  чего  хитрого?  И  растащат.  Бесплизорная   изба   что   мертвец
незахороненный, один смрад от нее. Поди, надоело по  кватерам  тихановским
шататься?
   - Надоело, Степа,  -  весело  сказал  Кадыков,  вскидывая  свое  легкое
подтянутое тело в седло и разбирая поводья.
   - Эх, голубь заблудший! Тяни до своей голубятни,  не  то  чужие  сизари
глаза выклюют...
   "А что, и  впрямь,  пожалуй,  надо  в  Пантюхино  переезжать,  -  думал
Кадыков, удаляясь от церкви. Работа у него теперь подвижная. Нынче здесь -
завтра там. Утречком иной раз и пробежаться до милиции нетрудно. А  то  на
лошадке - обещали закрепить за ним одну лошадь. Вот и будет держать ее  на
своем дворе. - Приволье в Пантюхине лучше тихановского. Нюра  гусей  опять
разведет, овец... Двор просторный, а дом сухой да теплый... Чего уж лучше?
Скажу-ка я  Нюре.  Вот  обрадуется",  -  совсем  размечтался  Кадыков.  И,
осмотрев свой высокий под тесовой крышей дом из красного лесу, найдя все в
отличном состоянии, он  решил  твердо  переехать  в  Пантюхино.  А  решив,
завернул на пантюхинские луга, лежавшие между  Святым  болотом  и  Мучами.
Трава стояла непрорезная - уж не проползет. "Мелкая, шелковистая,  упругая
под ветром - шерсть, а не трава! - радовался Кадыков.  -  Нет  уж,  дудки!
Луговой надел в этом году он возьмет здесь, в Пантюхине. Хватит, пошатался
по чужой стороне..."
   Крупной, машистой рысью, в добром расположении духа он быстро доехал до
Больших Бочагов и свернул к мельнице Деминых. Увидев его, Федот  остановил
жернова, отряхнулся от  белого  мучного  налета  и  пригласил  Кадыкова  в
рубленый пристрой, вроде боковушки. Здесь он молча достал  из  деревянного
настенного шкафчика школьную тетрадь, сложенную вдвое, и кинул ее на голый
дощатый стол.
   - Тут все записано, что украли, - и пододвинул к столу табуретку.
   Кадыков мельком взглянул на тетрадь:
   - Я уже знаю... Мне начальник показывал вашу опись. Ты мне скажи насчет
улики.
   - Какой улики?  -  Федот  медленно,  словно  жернов,  повернул  голову,
выкатил белки.
   - Где тюбетейка? - спросил строго Кадыков.
   - А-а, вон что... - Федот мотнул, как мерин, головой.  -  Ни  хрена  не
стоит эта тюбетейка.
   - Почему?
   - Ездил я вчера к Васе Белоногому сам.
   - Ну и что?
   -  В  ту  самую  ночь,  когда  обокрали  мой   амбар,   Вася   был   на
лесозаготовках. Он  работает  уполномоченным  от  селькова...  Заготовляет
дрова и шпалы. Сотня человек у него работает.
   - Это еще ничего не говорит. Он мог ночью незаметно съездить,  а  утром
вернуться.
   - Не мог... Во-первых, это далеко, верст сорок, а то  и  все  пятьдесят
будет. Сотню верст в телеге  за  ночь  не  сделаешь  по  нашей  дороге.  А
во-вторых, он был в ту ночь с председателем селькова. Они деньги  привезли
лесорубам, получку... Ну и выпивали вместе. Я все разузнал.
   - А почему тюбетейку сразу не отдал начальнику угрозыска?
   Федот вздохнул и поглядел на Кадыкова по-бычьи, исподлобья:
   - Потому, мил человек, что он мой брат. Хотел знать наверняка. А  потом
заявил бы, будь спок.
   - Вот народ...  Нарушают  инструкцию  по  уголовному  розыску,  да  еще
успокаивают. Понимаешь ты, голова два уха? За такое сокрытие  улики  я  на
самого тебя должен протокол  составлять.  Может  быть,  ты  все  дело  нам
запутал.
   Федот и ухом не повел:
   - А кто тебе сказал про тюбетейку?
   - Это уж не твое дело... Расскажи подробней, что  украдено,  при  каких
обстоятельствах?
   - А чего тут рассказывать. Вон все записано, - кивнул он на тетрадь.  -
Амбар стоит на выгоне - съездий, посмотри. А мне некогда, меня люди  ждут.
Извиняй.
   И Федот толкнул ногой легкую скрипучую дверь.



        "8"

   Поскольку в Тиханове базары собирались по воскресеньям, то  на  Троицу,
как говаривали тихановцы, сам бог велел торговать.
   Готовились к этому дню загодя -  лавочники  товары  свои  раздавали  по
лоточницам, накладут всякой всячины: и ленты, и кружева, и платки, и духи,
и пудру, и брошки... Саквояж наложат - только бери.  Запишут  в  тетрадку,
распишись и ступай, торгуй на счастье. Выручка будет - расплатишься, а нет
- до другого базара откладывай.
   Трактирщики квас варят, пиво привозят. Да что там пиво! Вином церковным
подвалы забивали - бочками накатывали.  А  уж  русско-горькой  все  буфеты
уставят, хоть казенку закрывай.  Правда,  за  последние  годы  поубавилось
частных магазинов в Тиханове, но полдюжины еще торговало, да два  трактира
устояло, один артель на паях держала, второй  -  Семен  Дергун,  худоногий
касимовский летун; снимал он  мирское  здание,  построенное  еще  накануне
мировой войны.
   Зато уж чайных открывалось в этот день по  доходу:  с  утра  глядишь  -
десять пары пускают, а под вечер  -  все  пятнадцать  насчитаешь.  А  чего
хитрого? Самовары разожгли, столы накрыли да мальчика в  белом  фартуке  в
дверях поставили. Вот и половой: "Дяденька, чайку испить!  Калачи  ситные,
кренделя сдобные!  Сухарики  молочные!.."  Заходи,  присаживайся,  хоть  в
одиночку, хоть артелью-обозом. Места хватит, дома в  Тиханове  просторные.
Вода дешевая - три копейки заварной чайник, а калачей ситных - из калашных
да булочных натаскали. Их в Тиханове целых три - выбирай на вкус. А хочешь
- и колбаски подадут хоть  чайной,  хоть  копченой...  Отрежут  коляску  -
ломоть - в блюдце не умещается, так чесноком шибанет, что дух замыкает.  А
ежели ты, к примеру, из Агишева  приехал  и  тебе  больше  по  душе  сухая
конская, пожалуйста, изволь конской... Так просушена, что  без  ножа  зубы
обломаешь. Пашка Долбач для всех старался и татар не забыл.
   И пошло с утра, повалило со всех концов в  Тиханово  великое  множество
пешего и конного люду: от кладбищенского конца  мимо  двух  церквей  вдоль
железной в крестиках ограды потянулись "залесные глухари" из  Гордеева  да
Веретья,  из  Тупицына,  из  Лысухи,  Шумахина,  Краснова...  Эти  все   в
домотканом да в лаптях, - на мужиках суровые рубахи с расшитыми  отложными
воротниками, с жесткими стоячими гайтанами, с петухами по подолу;  бабы  в
тройном облачении: снизу рубаха полотняная белая с красными  ластвицами  -
широкими  врезками  под  мышкой  на  пухлых  вышитых  рукавах;  на  рубаху
надевается в ярких разноцветных полосах суконная юбка - понька,  а  поверх
всего - белый запон  -