урезанный  сзади  по  талии  сарафан  с  кумачовым
обкладом по вороту, с черной вышивкой и  множеством  блестящих  стеклянных
пуговиц до самого подола. Да еще пояс плетеный, шириной  в  три  пальца  с
длинными яркими кистями, свисающими на  правое  бедро...  А  ноги  у  всех
толстые, обутые по-зимнему в белые онучи да в лапти-семирники.
   - Эй, Ниноцка! Заходи ноги погреть, на пецку  посадим,  -  дразнили  их
тихановские.
   Все залесные цокали и якали, но зато называли друг  друга  уважительно:
Васецка, Манецка...
   - Водохлебы! Самоварники! - кричали те  в  ответ.  -  Вы  квасом  стены
конопатили!..
   Залесные ходоки бойкие: один едет, трое идут. Возы у них  громоздкие  -
не больно и усядешься: кадки  да  жбаны,  самопряхи,  ступы  с  пихтелями,
пахтаницы, воробы, дуплянки, ложки  и  ковши,  доньцы,  гребни  чесальные,
веретена... И поверх всего связки желтых хрустящих лаптей с медовым сытным
запахом.
   Обочь  залесным,  с  другой  стороны  церковной  ограды,  от  Лепилиной
кузницы, стоявшей на бугре у въезда в село,  вливался  в  Тиханово  другой
поток торговых гостей; эти все больше ехали от Пугасовского черноземья, от
городской станции далекой железной дороги, ехали по большаку в тарантасах,
в бричках, на широких ломовых дрогах, ехали и на рысаках, и на битюгах,  и
даже впристяжку, на паре...  Везли  рожь,  муку,  пшено  и  гречку,  везли
селедку в бочках и воблу сушеную в мешках,  а  то  и  навалом,  тянули  за
телегами коров и телят, везли в кошелках  гусей,  индюшек,  поросят,  а  в
тележных задках,  притрушенные  свежескошенной  травой,  лежали  связанные
свиньи. Этот живой и темный поток с коровьим мычанием, с поросячьим визгом
и звонким гусиным  гагаканьем  обгоняли  торопливые  крылатки  пугасовских
извозчиков; везли они китайцев с  белыми  корзинами,  с  пухлыми  кожаными
саквояжами, набитыми пугачами и пробками, рожками и дудками, разноцветными
фонариками,  райскими  птичками   и   пронзительно   кричащими   надувными
чертиками: "Уйди! Уйди! Уйди! Уйди!"
   - Ходя, соли надо? - роняли китайцам с возов.
   - Шибако гулупый... тебе, цхо!  -  отвечали  китайцы,  обнажая  крупные
желтые зубы, и сердито плевали под колеса.
   А навстречу этим юго-западным колоннам двигались в  село  с  севера,  с
востока, с юга такие же бесконечные вереницы людей и  повозок,  словно  по
единой команде сходилось  одно  большое  войско  на  шумный  бивак,  чтобы
разобраться, построиться толком и разом, дружно ударить  по  врагу.  Здесь
были свои  и  драгуны,  и  уланы,  и  гусары  -  с  высокомерием  истинных
аристократов поглядывали на залесную публику  речники.  Эти  не  поедут  в
домотканых рубахах да в лаптях на базар: мужики в фуражках с лакированными
козырьками, в яловых сапогах, а то еще и в  хромовых;  да  с  галошами,  в
костюмах-тройках, а если нет жилетки, то пиджак нараспашку, чтобы  брючные
подтяжки видны были. Вот мы как, по-городскому! И бабы у  них  в  шелковых
платках, в сапожках да в ботиночках  на  высоком  каблуке,  юбки  длинные,
широченные, в складках - шумят, что твои кринолины. И скот гонят отменный,
коровы гладкие, пестрые холмогоры да симменталы, до рогов не достанешь, не
коровы - буйволицы. А что ж такого? Эти желудевские да тимофеевские по сто
возов одного сена накашивают. Вот оно что значит луга-то под боком.  Да  и
река прибыль дает - на пароходах  ходят,  лес  сплавляют.  И  торговля  не
последнее дело. Оттого и нос воротят и кричат презрительно с высоких телег
каким-нибудь пантюхинским пешеходам с заплечными корзинами:
   - Эй, родима, чего несешь, кунача аль макача?
   Мало-помалу эта разношерстная масса людей, напиравшая в  село  со  всех
концов, растекалась по улицам и  площади,  перемешивалась,  занимала  свои
ряды, палатки, коновязи... И шумный пестрый российский базар принимал свои
привычные очертания и формы: самая длинная, Сенная улица  в  зимнее  время
сплошь заставлялась возами с сеном в ряд по четыре (три рубля за воз, а  в
возу тридцать пудов), теперь, в весенне-летний сезон, становилась конной -
сюда сходились барышники  и  цыгане,  коновалы  и  кузнецы,  подрядчики  и
скотогоны; здесь шумно и долго ладились, хлопали по рукам и совали  ладони
через полу, тыкали коням в бока, дули в ноздри, заглядывали в зубы;  а  на
соседней улице в Нахаловке шел такой же шумный и азартный торг скотом:  "А
ну дай руку? Ну, сунь палец... Чуешь, по  сгиб  ушел?..  Вот  колодец  так
колодец!..", "А хвост какой? Возьми, говорю, хвост! На  три  казанка  ниже
колена! Это тебе не порода?" Зерном, мукой - и  пшенной,  и  пшеничной,  и
ржаной - забиты две улицы, прилегающие к церкви.
   Вся площадь центральная застроена татарскими дощатыми корпусами:  здесь
и краснорядцы с шелками да сукнами, с  батистом,  сатином,  с  коврами,  с
персидскими шалями; здесь  и  татары-скорняки  да  меховщики  с  каракулем
черным и серым, с куньими да бобровыми воротниками,  с  красными  женскими
сапожками, с мягкой юфтью и блестящим хромом,  с  твердыми,  громыхающими,
как полированная кость,  спиртовыми  подошвами.  А  вокруг  них  в  легких
палатках на фанерных полках расположилась шумная  ватага  лоточниц,  своей
яркой и пестрой россыпью товаров уступающая разве что одним китайцам. А на
окраине площади, прямо на земле, на разостланных брезентах раскинули  свои
товары горшечники и бондари,  жестянщики  и  сапожники;  перед  ними  горы
лаптей и драного лыка в связках,  горшечные  пирамиды,  радужные  переливы
свистулек,  петухов,   глиняных   барынь,   расписных   чайников,   кадок,
самопрях...
   А там еще мясные и рыбные ряды, целиком забившие Сергачевский конец, да
на улице Кукане два ряда - медовый да масляный.  Мед  сливной  и  сотовый:
гречишный,  липовый,  цветочный.  А  в  грузных  серых  торпищах  тут   же
продавались семечки ведрами.
   И  горланили,  соперничая,  пантюхинские  блинницы   да   пирожницы   с
тихановскими черепенниками: у одних корчаги со сметаной и чашки да тарелки
с блинами, у других подносы с черепенниками.
   - Родимый, бери блинка! Ешь, кунай в корчагу!
   - А макать можно?
   - Макай, макай...
   - Так что продаешь, макача аль кунача?
   - А  мы  черепенники!  Теплые  черепенники...  Мягкие,  воздушные...  -
кричали  вперебой  тихановские  молодайки,  поднося  на  большом  противне
принакрытые  полотенцем,  дымящиеся,  коричневые,  похожие  на   маленькие
куличи, ноздрястые черепенники, испеченные  из  гречневой  муки.  Рядом  с
черепенниками  бутылка  конопляного  масла   с   натянутой   на   горлышке
продырявленной  соской.  Прохожий  бросает  на  противень  пятачок,  берет
мягкий,  пахнущий  гречневой  кашей  черепенник,  разламывает  пополам   и
подставляет дымящиеся ноздрястые половины:
   - Голуба, посикай-ка!
   Молодка берет  бутылку  и  брызгает  маслом  на  черепенник,  отсюда  и
прозвище:
   - Эй, ты, посикай-ка, подь сюда! Черепенники парные?
   - Ой, родимый, духом исходят... Только рот разевай.
   А над всем этим людским гомоном и  гвалтом,  над  поросячьим  визгом  и
лошадиным ржанием, над ревом  и  мычанием,  над  петушиными  криками,  над
тележным грохотом и скрипом колес величаво и густо плывут в вышине тяжелые
и мерные удары  большого  церковного  колокола:  "Бам-м-м!  Бам-м-м!"  Это
корноухий  церковный  звонарь  Андрей  Кукурай,  принаряженный  по  случаю
праздника в черный суконный костюм и хромовые сапоги с галошами, с высокой
колокольни под зеленой крышей  посылает  прихожанам  господний  благовест,
приглашая к обедне в раскрытый храм, где входные врата и  двери,  иконы  и
клирос увиты зелеными ветвями берез; а на паперти, на изразцовом церковном
полу густо раструшена только что  скошенная  трава,  отдающая  горьковатым
свежим запахом сырости.
   Андрей Иванович Бородин вывел на  Сенную  улицу  в  конный  ряд  своего
трехлетнего  жеребенка  Набата;  ведет  его  под  уздцы,   шаги   печатает
прямехонько, точно половица  под  ним,  а  не  дорога,  сапожки  хромовые,
косоворотка сатиновая, прямой, как солдат на смотру, и жеребенок  гарцует,
ушами прядает. Картина! Темно-гнедой, с  вороненым  отливом  по  хребтине,
грива стоит щеточкой,  челка  на  лбу...  Оброть  с  медными  бляшками,  с
наглазниками,  чтоб  в  сторонку  не  шарахался  от  каждого  взмаха  руки
напористого  барышника.  Эй,  православные,  посторонись,  которые   глаза
продают!
   Не успел Андрей Иванович толком привязать жеребенка, как ринулся к нему
бородатый хриплый цыган в белой рубахе и длинных черных  шароварах,  почти
до каблуков свисавших над сапогами.
   - Хозяин, давай минять? Твой молодой - мой молодой.
   За цыганом вел мальчик круглого игреневого меринка.
   - Хрен на хрен менять, только время терять, - ответил Андрей Иванович.
   - Ай, хозяин!.. Пагади, не торопись. У тебя двугривенный  в  руке  -  я
тебе целковый в карман кладу.
   - Иди ты со своим целковым... Чертова деньга дерьмом выходит.
   - Ай, хозяин! Ты пагляди, не копыта - камень. Гвоздь не лезет... Ковать
не надо, - азартно хвалил за бабки своего мерина цыган.
   - Эй, цыган,  чавел!  Не  в  те  двери  стучишься,  -  окликнул  цыгана
желудевский барышник, известный на всю округу по прозвищу Чирей.  -  Здесь
именная фирма, понял? Здоров, Андрей Иванович, - протянул он руку Бородину
и кивнул на жеребенка: - Объезженный?
   - Да... Весной даже пахать пробовал.
   - Как в телеге ходит? На галоп не сбивается?
   - Рысь ровная... идет, как часы... Можно посмотреть.
   - Понятно! - Чирей худой и суровый на вид, в белесой  кепке,  натянутой
по самые рыжие брови, нагнулся и быстро ощупал  ноги  Набата,  хлопнул  по
груди, схватил пальцами за храп и так сдавил его, что лошадь ощерилась...
   - Ну, что ж,  -  сказал,  окидывая  взглядом  жеребенка.  -  Коротковат
малость, и зад вислый.
   - А грудь какая? А ноги? - сказал Андрей Иванович.
   - Грудь широкая. Сколько просишь?
   - Для кого ладишься? Для приезжих или своих?
   - Свояк просил. Лошадь стара стала, татарам на колбасу продал.
   - А что сам не пришел? Хворый, что ли?
   - Слушай, ты лошадь продаешь или милиционером работаешь?
   - Я ее три года растил. Хочу знать - в какие руки попадет.
   Чирей растопырил свои длинные пальцы с рыжими волосами:
   - А что, мои руки дегтем мазаны?
   - Так бы и говорил - через твои руки пойдет. А там что будет  делать  -
камни возить или на кругу землю толочь - это тебя не касается.
   Чирей осклабился, выказывая редкие желтые зубы:
   - Ты чего? На поглядку под закрышу хочешь его поставить, да? Чтоб  овес
на дерьмо перегонял... Ну, сколько просишь?
   - Две сотни, - хмуро ответил Андрей Иванович.
   - Вон как! Ты что, и телегу со сбруей отдаешь в придачу?
   - Ага. И кушак золотой на пупок. Скидывай ремень!
   - Это кто здесь народ раздевает?  При  белом  свете!  -  послышался  за
спиной Андрея Ивановича частый знакомый говорок. Он вздрогнул и обернулся.
Ну да!.. Перед ним стоял Иван Жадов, руки скрестил на груди,  глаза  нагло
выпучил и ухмылялся. А за ним - шаг назад, шаг в сторону, руки  навытяжку,
как ординарец за командиром, стоял в серой толстовке и в сапогах Лысый. На
Иване белая рубашка с распахнутым  воротником,  треугольник  тельняшки  на
груди и брюки клеш. Андрей Иванович  тоже  скрестил  руки  на  груди  и  с
вызовом оглядывал их.
   - Нехорошо как-то мы стоим, не здороваемся... Не  узнаешь,  что  ли?  -
спросил Жадов и обернулся к Лысому: - Вася,  тебе  не  кажется,  что  этот
фрайер, который скушать нас хочет, вроде бы жил на нашей улице?
   - Он, видишь ли, с нашей Сенной  переехал  в  Нахаловку,  а  там  народ
невоспитанный.
   - Вон что! - мотнул головой Жадов. - Он с нашей улицей  теперь  знаться
не хочет.
   - Ваша улица та, по которой веревка плачет, - сказал Андрей Иванович. -
А Сенную вы не трогайте.
   - За оскорбление бьют и плакать не велят, - процедил сквозь зубы Жадов.
   - Начинать? - Лысый сделал шаг вперед и нагнул голову.
   Андрей Иванович ни с места, только ноздри заиграли да вздулись, заалели
желваки на скулах.
   - Вы чего, ребята? С ума спятили! - сказал Чирей.
   - Заткнись! - цыкнул на него Жадов.
   - Ты давай не фулигань! - заорал вдруг Чирей. - Не то  мы  тебе  найдем
место...
   - Отойди! - надуваясь и багровея, сказал Жадов.
   - Нет уж, это извини-подвинься. Я ладился, а вы подошли. Вы и отходите.
Я первым подошел - и право мое! - горланил Чирей.
   - У нас свои счеты, понял ты, паскуда мокрая! - давился словами Жадов.
   Чирей раскинул губы раструбом, как мегафон:
   - Плевать мне на твои счеты. Ты нам свои законы не устанавливай.  Здесь
базар, торговое место...
   Эту  скандальную  вспышку,  уже  собравшую  толпу  зевак  и   грозившую
разразиться потасовкой, погасил внезапно появившийся Федорок  Селютан.  Он
ехал в санях по Сенной, стоял в валенках на головашках, держался за  вожжи
и орал на всю улицу:

   В осстровах охотник целый день гуля-а-ет,
   Если неуддача, сам себя ругга-а-ет...

   Увидев скандальную заваруху  возле  Андрея  Ивановича,  он  спрыгнул  с
головашек, растолкал толпу зевак и попер на Жадова:
   - Ванька, ты на кого лезешь? На  Андрея  Ивановича?  На  охотника?!  На
друга моего?! Да я тебя съем и в окно выброшу.
   А был Федорок хоть невысок, но в два обхвата и грудь имел  каменную;  в
Лепилиной кузнице на спор ставили на грудь  Федорку  наковальню  и  десять
подков выковывали.
   - Он, гад, про меня слухи распускает, -  вырывался  из  цепких  объятий
Федорка Жадов. - Он треплется, будто я кобылу его угнал.
   - Конь-кобыла, команда была - значит, садись. Пошли! Садись  ко  мне  в
сани, - теснил Федорок Жадова. - Поедем горшки давить.
   Так и увел... Не то уговором, не то силой, но обхватил Жадова за  пояс,
затолкал в сани, сам прыгнул на головашки и заорал на всю улицу:

   В осстровах охотник целый день гуля-а-ет!..

   На Федорке была длинная из полосатого тика рубаха, похожая на  тюремный
халат. Неделю назад он на спор въехал верхом на лошади в  магазин  сельпо;
поднялся по бетонной лестнице на высокое крыльцо, потом проехал  в  дверь,
чуть не ободрав голову и спину, и остановился прямо у  прилавка.  На  этом
прилавке ему отрезали тику на рубаху, что он выспорил. "А носить  будешь?"
- "Буду. Пусть привыкают к тюремному цвету.  Все  там  будем",  -  смеялся
Федорок. И надел-таки тиковую рубаху и поехал горшки давить. Горшечники не
обижались на него, платил он аккуратно.
   А с Жадовым Андрей Иванович встретился второй раз вечером в трактире.


   В общественный трактир - высокий  двухэтажный  дом  посреди  площади  -
собирались под вечер все  свои  и  приезжие  конники:  владельцы  рысаков,
объездчики и просто игроки и пьяницы. Андрей Иванович любил накануне бегов
посидеть в трактире, послушать шумных толкачей, завязывающих в  застольных
компаниях отчаянные споры, которые заканчивались то азартными ставками  на
того  или  другого  рысака,  то  всеобщей  потасовкой.  Толкачей,  которые
погорластей да позабористей, подговаривали потихоньку, подпаивали, а то  и
нанимали за тайную ставку  участники  бегов.  Андрей  Иванович  не  больно
поддавался азарту толкачей, он сам  понимал  толк  в  рысаках,  играл  "по
малой" и ставки делал перед самым запуском рысаков.
   Когда он поднялся по винтовой чугунной лестнице на второй этаж, там уже
стоял дым коромыслом:  просторный  зал  с  высоким  потолком,  с  фигурным
карнизом, с лепным кружалом над многосвечной пирамидальной люстрой потонул
и растворился в табачном дыму; официанты в белых куртках с задранными  над
головой  подносами  выныривали,  как  из   водяного   царства,   и   снова
растворялись; редко висевшие  на  стенах  лампы  выхватывали  вокруг  себя
небольшой клок мутного  пространства,  и  в  этом  таинственном  полусвете
сидевшие за столами казались заговорщиками  с  мрачными  лицами.  Пытались
зажечь люстру - свечи гасли. Открывали все  окна  -  никакого  движения  -
природа застыла в тягостной душной истоме, ожидая  грозу.  Зато  здесь,  в
пивном зале, бушевали словесные вихри и гром летал над головами.
   Андрея Ивановича  кто-то  поймал  за  руку  и  потянул  к  столику.  Он
оглянулся.
   - Ба-а! Дмитрий Иванович.
   - Садитесь к нам! - сказал Успенский.
   Ему пододвинули табурет, потеснились. Андрей Иванович присел к столику.
Кроме Успенского он признал только  одного  Сашу  Скобликова  из  Выселок,
добродушного, медлительного малого с тяжелыми развалистыми  плечами  да  с
бычьим загривком. Остальные  двое  были  незнакомы  Андрею  Ивановичу.  Он
поздоровался общим кивком и поглядел на Успенского: кто, мол, такие?
   - Это мой давний приятель Бабосов, учитель из Климуши, - указал тот  на
своего соседа, успевшего захмелеть.
   Бабосов только хмыкнул и головой мотнул, но глядел себе  под  ноги;  он
вспотел и раскраснелся, как в лихорадке, бисеринки пота скатывались по его
морщинистому лбу и зависали, подрагивая, на белесых взъерошенных бровях.
   - А  это  Кузьмин  Иван  Степанович,  -  кивнул  Успенский  на  хмурого
чернявого мужика с высокой шевелюрой,  в  галстуке  и  темном  костюме.  -
Бывший  богомаз,  бывший  преподаватель  по  токарному   делу   в   бывшем
ремесленном училище. А теперь -  учитель  Степановской  десятилетки.  И  я
тоже...  И  он,  и  он,  -  Успенский  по  очереди  обвел  глазами   своих
застольников. - И этот богатырь и наследственный воитель, - ткнул в  плечо
Скобликова, - мы все  -  новые  педагоги  новой  десятилетки.  Все,  брат.
Рассчитался я с вашей артелью. Прошу любить и жаловать,  -  Успенский  был
заметно под хмельком и чуть подрагивающей рукой стал наливать водку Андрею
Ивановичу. - Мы сегодня угощаем. У нас праздник.
   - Я тоже могу угостить. И у  меня  удача,  -  сказал  Андрей  Иванович,
принимая стопку.
   - Что? Уже на облигации выиграл? - хмыкнул Бабосов.
   - Николай, окстись! - сказал Успенский. - Андрей Иванович  патриот.  Он
из своего кармана кладет в казну, а мы с  тобой  из  казны  тянем  в  свой
карман.
   - Дак каждый делает свое... как сказал  Карел  Гавричек  Боровский.  А,
что?  -  Бабосов  сердито  оглядел  приятелей.  -  Скажем,  пан,  открыто:
крестьяне жито из дерьма, а мы дерьмо из жита.
   - О! За это и выпьем, - поднял стопку Успенский и  чокнулся  с  Андреем
Ивановичем.
   Все выпили.
   - Так что у тебя за удача? - спросил Успенский.
   - Жеребенка продал, третьяка.
   - За сколько?
   - За сто семьдесят пять рублей.
   - Хорошие деньги. Играть на бегах будешь? - спросил Успенский.
   - По маленькой, - улыбнулся Андрей Иванович.
   - Во! Учись у них, у дуба, у березы... У крестьян  то  есть,  -  сказал
Бабосов. - Он и удовольствие справит, и деньги сохранит.  Поди,  поросенка
поставишь на приз-то? - спросил Андрея Ивановича.
   - Я не голоштанник, - ответил тот, оправив усы. - Могу и в долг дать.
   - О-о! Богатый у нас народ... - Бабосов  с  удивлением  оглядел  Андрея
Ивановича  мутным   взором.   -   А   ты   подписался   на   второй   заем
индустриализации?
   - Ну, чего прилип к человеку! - толкнул его Кузьмин.
   Тот оглянулся, извинительно осклабился и вдруг загорланил:

   Нам в десять лет Америку догнать и перегна-а-ать...
   Давай же, пионерия, усердней шага-а-ать!
   Ать, два - левой!

   - Опупел ты, что ли? - рассердился Успенский.
   - А что, не нравится песня? Наша трудовая песня не нравится, а?
   - Тут где-то ходит милиционер Кулек, - сказал Успенский. - Он  тебя  за
неуместное употребление передовой  песни-лозунга  посадит  в  холодную,  к
Рашкину в кладовую. Понял?
   - Ах, Дмитрий Иванович, политичный вы человек... Значит, ваше служебное
ухо раздражает мое патриотическое пение? А почему? Слова не те?
   - Да перестань наконец! - ткнул опять Бабосова под ребро Кузьмин.
   Тот поморщился и опустил голову на локоть.
   - Какой расклад? - спросил Андрей Иванович. - На кого больше ставят?
   - Поздно  Ты  пришел.  Тут  такое  творилось...  И  содом  и  умора,  -
усмехнулся Успенский, наливая в стопки. - Васька Сноп с  толкачом