ки осел и скрутился жгутом. Глядел он  хмуро  красноватыми,
как у старого кобеля, глазками; тот лежал у порога, бдительно  смотрел  на
Звонцова, и казалось, что вот-вот забрешет.
   - Квашнина посадили, - сказал хозяин, - вон, Васька приехал... В  ихнем
районе уже началось.
   - Самого в тюрьму посадили, в Пугасове... а детей, жену, тещу отвезли в
теплушки. На путях стоят... С собой ничего не велели брать. Взяли их - кто
в чем был. - Сноп присел на край скамьи и тупо глядел  куда-то  в  дальний
угол, словно думал совсем не о том, про что говорил.
   - А хутор? - спросил Звонцов.
   - Туда отобранных лошадей сводют, - ответил  Васька.  -  Ссыпной  пункт
хотят сделать.
   - Дак чего ж! И мы ждать будем, когда нас повезут на убой, как баранов?
- спросил Звонцов и со злостью сильно выдыхнул, потом выругался.
   - А что поделаешь? Плетью обуха не перешибешь, - как бы на  свои  мысли
ответил Черный Барин.
   - Ты хоть замахнись! Покажи, что человек, а не безответная скотина.
   - На кого же замахиваться?
   - Как на кого? На всю  эту  сволочь...  Башки  им  сворачивать  надо  и
отбрасывать прочь, - Звонцов скрежетнул зубами, бросил с силой об пол кнут
и застонал, мотая головой.
   - Кто им башки сносить будет? Кто? Я да ты, да мы с тобой?
   - Как кто? Ты, верно,  ослеп  и  оглох  на  своем  хуторе?  Весь  народ
колобродит, как брага в кувшине. Того и  гляди,  стенки  разорвет.  Погоди
малость - увидишь, какое веселье пойдет. Вот погоди... Нас уберут -  и  за
народ примутся, начнут всех бузовать в колхоз. Тогда и начнется.
   - Не пойму чтой-то... Мы-то с тобой с какого бока  припека?  Пока  наши
мужики раскачаются - нас и вспоминать не будут.
   - А чтоб не позабыли про нас, мы им всем покажем кузькину  мать.  Дворы
наши пожгем, чтоб ни нам, ни им. А сами уйдем в лес.
   - Куда в лес? - Черный Барин ворохнулся,  как  спросонья,  и  удивленно
посмотрел на Звонцова.
   - За кудыкины горы... Чай, у тебя найдется укромное местечко, как-никак
- на краю леса живешь. Затем и приехал к тебе.
   - Пустое дело, Федор. Мы не медведи, в лесу не проживем.
   - Я ж те говорю - на время схорониться. А начнется - тогда поглядим.  -
Звонцов азартно подался грудью на стол. - Мокей Иваныч, посадят ведь!  Все
равно конец решающий подходит для нас с тобой. А  ежели  помирать,  так  с
музыкой. Запалим... туды ее в душу мать! А-а? Пусть веселятся...
   - А грех-то, грех на душу ляжет... Как с грехом-то быть, а?  -  спросил
Горбун, он как вошел, так и стоял у порога, ухватясь одной рукой за спинку
деревянной кровати. Голова его чуть возвышалась над этой спинкой, но  руки
были длинные, сильные и плечи широкие, а губы вперед и  навыворот,  как  у
мулата.
   - Ты молчи, блаженный! - цыкнул на него Звонцов. - Тебя  все  равно  не
тронут, как убогого. Пойдешь по миру с сумой, молиться станешь, грехи наши
замаливать.
   - Нет, Федор, в таком деле я тебе не помощник, - сказал  Черный  Барин,
глядя на свои руки, сложенные крестом на  столе.  -  Сжечь  все,  что  сам
обтесывал, выкладывал по бревнышку... А сад, питомник? Ежели спалить  дом,
и сад погибнет. Кто за ним тут будет присматривать?
   - Эх, голова два уха! Да ты что, спишь? Не  до  поросят,  когда  свинью
палить тащат. С самого голову сымут, а ты об саде заботишься!
   - Я не бессмертный. Рано или поздно - все  равно  помру.  А  сад  пущай
стоит. Это живое дело. Дерево, оно от бога. И само по себе ценность имеет,
и людям на радость.
   - Истинно, Мокей! Право слово, истинно! - сказал Сидор.
   - О, кулугуры упрямые! - выругался Звонцов. - Их, как баранов, на  убой
поведут, а они заботятся, чтобы хлев опосля них в  запустение  не  пришел.
Эх-х вы, агнцы божие! Оттого и бесы разгулялись, что  такие  вот  беззубые
потачку им дают, нет чтоб по рогам их,  по  рогам.  -  Он  стукнул  дважды
кулаком по столу. - Да все пожечь, так чтобы  шерсть  у  них  затрещала...
Глядишь - и провалились бы они в преисподнюю.
   - Нет, Федор, подымать руку на людское  добро  -  значит  самому  бесом
становиться...
   - О душе-то, о душе подумай! - сказал опять свое Сидор.
   Мокей Иванович тоскливо взглянул на брата и вздохнул, а Звонцов крикнул
в лицо Черному Барину:
   - Значит, все им отдать? Передать из рук в руки? Так лучше, да?
   - На все воля божья, - ответил тот. - Но руки подымать на свое добро не
стану. Грех.
   - Ну, ну... Давайте, топайте  в  рай  в  сопровождении  милиционера.  -
Звонцов встал, поднял кнут, щелкнул им в воздухе и выругался:  -  Так  иху
мать! От меня они не разживутся. Пойду - и все пущу на воздух.
   - А ты об жене подумал? - спросил Мокей Иванович. - Сам  в  лес,  а  ее
куда?
   - К сыну ее отправил в Нижний. - Звонцов опустил  голову,  помолчал.  -
Поди, до них не доберутся? - Потом махнул рукой: - А, всем один  конец.  Я
пошел...
   - Спаси тебя Христос! - Сидор занес руку с двоеперстием.
   Но Звонцов отстранил его крутовищем:
   - Да пошел ты!.. - И вышел, хлопнув дверью.
   На улице валил снег,  метелило.  И  тулуп,  и  грива  лошади  побелели.
Звонцов отряхнул рукавицей гриву,  снял  тулуп,  бросил  его  в  санки  и,
отвязав  вожжи  от  изгороди,  еле  успел  повалиться  на   бок,   накрыть
ускользающие санки - Маяк взял с места рысью.
   "Ах, Федор Звонцов, Федор Звонцов! Думал ли ты, что доживешь до  такого
дня, когда руку свою занесешь на собственное  добро?  Зверем  побежишь  из
родного села в лесную глушь хорониться от  глаза  людского.  Людей  добрых
подбивать станешь на злое дело, скотину невинную, тварь бессловесную  огню
предашь. И свет белый станет не милым, и жизнь тягостной,  невыносимой..."
- думал про себя, рассуждал, спрашивал себя же, как постороннего человека,
Федор Тихонович...
   Вспоминался ему восемнадцатый год, самое начало новой жизни. Он  -  еще
молодой и крепкий тридцатипятилетний  мужик,  из  унтеров,  прошедший  всю
войну,  вернулся  домой  самоходкой.  Здесь  верховодили  левые  эсеры;  и
милиция, и Совет - все было в их руках. Впрочем, всех  их  называли  одним
словом - социалисты. Называли  с  почтением,  с  восторгом.  Как  же!  Они
заступники народные. Землю делили  по  едокам,  добро  барское  раздавали.
Федор Тихонович с ходу пошел в дело - старого князя  выселил  из  большого
дома. У того уж ноги отнялись от старости - в  коляске  ездил,  кормила  и
обихаживала его экономка Устинья, гордеевская баба.
   "Куда вы  его  перетаскиваете,  ироды!  -  шумела  она  на  гордеевских
мужиков. - Дайте человеку помереть спокойно. Ему больше одной комнаты и не
надо".
   "Возьми его себе в избу заместо телка, - смеялись мужики. - Не  все  ли
равно тебе, где подтирать - в  своей  избе  или  в  барском  доме".  И  он
смеялся, Федор Звонцов. Молодой, крепкий... Вся власть таперика наша, чего
хочу, того и клочу...
   Он даже на эсеровском съезде был в селе Степанове. На том самом съезде,
который высмеял тихановский начетчик Иван  Петухов  по  прозванию  Куриный
Апостол - "Собаки лают - ветер  уносит".  И  забирал  его  Федор  Звонцов,
понятым  приходил  с  милицией.  И   злил   его   невозмутимостью   своей,
непостижимым  спокойствием   этот   Куриный   Апостол.   "Дед,   чего   ты
посмеиваешься? И книжки твои, и тебя забираем, понял?" - говорили  ему.  А
он в ответ: "Беритя, беритя! Дураки вы, робятки, дураки и  есть...  Сперва
меня заберете, потом вас возьмут. Вон у меня старуха  картошку  в  подполе
выбирает: с осени покрупнее берет, а к весне, когда поголоднее,  и  мелочь
забирает... Так вот... Сперва меня, а время  подойдет  полютее  -  и  вас,
мелочь пузатую, заберут". Вот те и Куриный Апостол! Он и впрямь  обернулся
Иваном-пророком. А ведь смеялись над ним, как над шутом гороховым.
   Но были  времена,  когда  Федору  Звонцову  было  не  до  смеха;  летом
восемнадцатого года он уже в Красной Армии  служил,  усмирял  офицеров  на
Дону, потом на Кубани... Гонялся за  казацкими  шайками,  громил  мятежные
станицы. Под Новороссийском попали в окружение, а потом и в плен к  белым.
Ходил все лето девятнадцатого голодранцем, босым, копался в помойных ямах,
побирался. Видел, как расстреливали матросов на  окраине  Новороссийска...
Полный ров набили,  больше  тысячи.  Прапорщик  молоденький,  худенький  -
соплей перешибить... И револьверчик у него вроде  игрушечный.  Подойдет  к
матросу, щелк ему в затылок - и в яму. И зарыть как следует не сумели - те
суток двое ворочались в этом рву. Потом разлагаться начали, вонять. Их же,
пленных солдат, заставили выкапывать убитых и хоронить где подальше...  На
этой  работенке  и  осатанел  Звонцов.  Потом,  когда   отбили   у   белых
Новороссийск, на вопрос: "Кто добровольно желает расстреливать  офицеров?"
- Звонцов вышел первым.
   И так ему обрыдло на этой войне, так надоело слушать команду  и  самому
гавкать, что, придя домой, он отказался от всякой службы. А предлагали ему
работать и в сельском Совете, и даже в волости...
   Был он смекалист и мастер на все руки - и плотничал,  и  штукатурил,  и
сапоги тачал, и бондарничал. Потом бригаду сколотил, подряды брал... Зажил
на широкую ногу. Дом  себе  поставил  пятистенный,  двенадцать  на  десять
аршин, на каменном фундаменте, под железной крышей, под зеленой.  Строился
в двадцать втором году, когда все на пуды покупали.  За  одни  тесины  под
наличники заплатил двенадцать пудов проса. Зато уж и наличники  получились
во всю стену, как вологодские кружева...
   Ехал Звонцов домой по лесной дороге,  занесенной  рыхлым  снежком,  как
лебяжьим пухом,  -  ни  скрипа,  ни  стука,  ни  раскатов,  только  глухое
пощелкивание подков о невидимый санный путь, всхрапывание рысака,  идущего
машистой рысью.
   Когда подъезжал к селу, в белесовато-мутном  небе  показалась  тусклая,
расплывчатая луна, словно кто рядно  на  нее  накинул.  Ветер  поутих,  но
снежок все летел на землю, медленно кружась и снова разлетаясь, подкинутый
ударами лошадиных копыт. "Это хорошо, что снежок идет, - думал Звонцов,  -
не успеешь от села отъехать, как и след  занесет".  Он  решил  податься  в
лесную деревеньку Новый Свет к сотоварищу своему по бондарным делам,  куму
Яшке.
   В Гордеево въехал глубокой ночью - ни одна собака  не  гавкнула,  будто
вымерло село. Маяк одним дыхом пронес его по селу, сам свернул  к  дому  и
замер у тесовых ворот,  кося  глазом  на  хозяина  и  поигрывая  ноздрями,
тихонько заржал.
   - Нет, брат, погоди... На двор  тебе  пути  заказаны,  -  сказал  вслух
Звонцов, вылезая из санок. - Нет у нас с тобой больше ни двора,  ни  дома.
Вот так, Маячок... Поедем дальше... К чужим людям горе мыкать.
   Звонцов бросил вожжи и, не привязывая лошадь,  прошел  в  сени.  Сперва
вынес седло и неполный мешок овса. Мешок поставил перед мордой жеребца  и,
пока тот ел, распряг его и приторочил на спину ему седло.
   Потом спустился в подпол, достал бидон с керосином, вышел  во  двор.  С
подворья прошел в сарай - здесь было тепло и сумрачно. Вычеркнул спичку. В
шатком мигающем свете увидел корову  с  телком,  стоявших  в  углу,  овец,
брызнувших от него к дальней стенке, - те смотрели на  него  настороженно,
недвижно и только хвостами дрыгали.
   Почуяли, поди, зачем пришел... Ишь, как уши навострили.  Вот  и  дожил,
Федор... Злодеем обернулся для своей же  скотины.  Пришел,  как  вор,  как
душегубец, на собственный двор.
   Звонцов залез по лестнице на сушилы, снял охапку сена, положил ее возле
ворот и поджег. Ворота притворил, чтоб до поры огонь не заметили с улицы.
   На пороге в сенях  услышал  тревожное  мычание  коровы,  сердце  больно
сжалось и зачастило, отдаваясь где-то в глотке. Приостановился,  простонал
глухо, как раненый зверь... покачался, сцепив зубы... Но нет, не  вернулся
назад, пересилил себя, хлопнул избяной дверью, пошел на выход.
   Маяк, накрытый тулупом, спокойно ел овес из мешка. Звонцов резко дернул
за повод, оторвал лошадиную морду от овса, завязал мешок и  кинул  его  на
холку жеребцу. Ухватился за стремя и вдруг заметил санки. Мать перемать...
Достанутся какому-нибудь риковскому начальнику. Ну уж, дудки!
   Санки были беговые, с выносным полозом, с гнутыми железными копылами, с
плетеным расписным задником. Игрушка  -  не  санки.  И  чтоб  такое  добро
оставить на улице?
   Кряхтя и матерясь, Звонцов  перелез  через  высокий  тесовый  забор  на
подворье, открыл наружные ворота, взял за оглобли  санки  и  притянул  их,
прислонил к самому сараю. Там, в  сарае,  что-то  гудело  и  потрескивало,
вовсю бушевало пламя, бросая в  щели  притвора  и  в  подворотню  дрожащие
багровые отсветы. Трубила протяжно корова, блеяли овцы, прядали, бились  о
дощатые  стенки.  Звонцов,  пятясь  задом,  словно  с  перепугу,  вышел  с
подворья, закрыл за собой наружные ворота, прыгнул в седло  и  вылетел  из
села галопом.


   Прокопа  Алдонина  забрали  вечером,  в  тот  самый  момент,  когда  он
собирался как следует поработать - порастолкать да попрятать куда подальше
свое добро, чтобы встретить утречком ранним  незваных  гостей.  Что  гости
нагрянут, знал наверняка - Бородин шепнул ему. Позавидовал  Прокоп  Сеньке
Дубку, церковному старосте, - тот загодя все растащил. Когда забирали отца
Афанасия, Семен в церковь проник - у него ключи вторые были -  и  за  ночь
обчистил ее за милую душу. Утром власти явились -  опись  составлять.  Где
церковная утварь? Позвать сюда старосту! Привели Дубка. А  я  почем  знаю,
говорит. За нее поп отвечал. Дело было осенью, ни следов  не  оставил,  ни
примет. Поди докажи...
   А утварь была богатая - один крест  чего  стоил!  Золотой,  с  дорогими
каменьями. Ваза серебряная, крапильня. А сколько блюд  дорогих!  И  деньги
были...
   "Семен - атлет. Заранее все учуял. А я ушами прохлопал",  -  с  досадой
думал Прокоп.
   Когда узнал он, что его громить будут, как на чужих ногах, еле до  дома
дошел. Хоть посреди улицы ложись и вой. Матрена  -  баба  сырая  -  и  так
нерасторопная, а тут - села на скамью и ни с места. Только глазами хлопает
да носом шмыгает. "Куда все девать? Что делать?" - спрашивает  Прокоп.  "И
делать нечего, и деваться некуда. Одно слово - конец приходит решающий..."
- "Ну, нет! Не на того напали..."
   Прокоп запряг лошадь и по-темному, через задние ворота, вывез на одоньи
двигатель и зарыл его там  в  солому.  Успел  ружья  спрятать  в  наружную
защитку сарая, чтоб легче взять, ежели из дома выгонят... Хотел еще сундук
Андрею   Ивановичу   свезти,    да    лошадей    отогнать    в    Климушу,
другу-однополчанину, да хлеб зарыть в сарае...
   И вдруг - пришли вечером, Якуша  науськал:  "Прокоп  за  ночь  и  добро
растащит, и сам сбежит". Ашихмин с Левкой Головастым свели его  в  пожарку
под охрану Кулька. В пожарке встретили песней:

   Идет, иде-о-от наш ненагляа-а-адный
   И хрен воротится на-зад...

   В пожарке на голой кирпичной стене висел фонарь "летучая  мышь".  Возле
пожарных бочек, прямо на полу, на сене расположилась арестантская братия -
человек десять тихановских мужиков.
   Охранявший их милиционер Кулек сидел тут же, на бочке. Арестованных баб
держали отдельно, в хомутной, под замком.
   Главный пожарный, он же и клубный вахтер, а теперь  арестованный  Макар
Сивый, пек картошку в горячей золе, выкатывал ее из грубки в широкую,  как
лопата, ладонь и, перебрасывая с руки на руку, приговаривал:
   - Ну, кому с пылу с жара от архангела Макара?
   - В преисподней не архангелы прислуживают, а  черти,  -  мрачно  сказал
Прокоп.
   - Ишь ты, какой апостол кислых  щей!  -  удивился  Макар.  -  Нет  тебе
святого причастия. Держи, Андрей Иванович! - и бросил картошку Бородину.
   Кроме Андрея Ивановича тут были Четунов, Вася Соса,  Тарантас,  Бандей,
Барабошка и Андрей Кукурай. Сидели больше все отказчики - одни  отказались
идти кулачить, другие - излишки сдавать. Кукурай за  хулиганство  попал  -
вымазал дегтем ворота  Зенину.  А  Мишку  Бандея  забрали  сразу  по  двум
статьям: на заем не подписался и лыжи навострил - поймали возле  кладбища,
на паре ехал. "Ты куда?" - "К свату на крестины, в Гордеево". - "А рожь на
пропой везешь?" - "Рожь на мельницу". -  "Ты  что,  ай  позабыл,  что  все
мельницы закрыты?" - "А хрен вас знает. У вас семь пятниц на неделе". - "А
ну, заворачивай оглобли!"
   Рожь отвезли на ссыпной  пункт,  лошадей  оставили  на  бывшем  поповом
дворе, а Мишку в пожарку проводили. Поймали  его  Чубуков  с  милиционером
Симой; Сима на повозку сел, а Чубуков наганом подталкивал Бандея - ступай,
говорит, веселее, не то люди подумают, что  ты  не  по  своей  охоте  рожь
сдаешь.
   Бандей матерился на всю пожарку:
   - Мать твою перемать!.. Олух я царя  небесного!  Большаком  поехал,  а!
Надо же! Не голова, а чурка с глазами. - И бил  себя  ладонью  в  лысеющую
голову. - Надо бы мне, дураку, по той стороне оврага, поповым полем...  Не
то бы свез Пашенковым... Лучше в карты проиграть.
   - Садись,  Прокоп  Иванович!  -  потянул  Алдонина  за  полу  полушубка
Бородин. - В ногах правды нет.
   - Еще насижусь, Андрей Иванович! Ты-то как здесь очутился?
   - По ордеру... Отказался идти кулачить.
   - Не пойму, что за балаган? - сказал Прокоп, качая  головой.  -  Ладно,
меня кулачить собрались, ты отказался кулачить. А вон Кукурая  зачем  сюда
притащили?
   - Я Зенину на  воротах  "анчихриста"  написал  дегтем,  -  вскинул  тот
подслеповатое лицо.
   - За религиозную пропаганду пошел? - усмехнулся Бородин.
   - Кукурай идет по политической линии, - отозвался от печки  Макар,  дуя
на очередную картошку. - Его бы надо к бабам в хомутную,  поскольку  он  с
ними заодно, за  церкву  страдает.  Да  бабы  отказались  пущать.  Сперва,
говорят, охолостите его. А у нас коновала нет.
   - Нащет политики прошу не выражаться,  -  строго  предупредил  с  бочки
Кулек.
   - А ты не имеешь права разговаривать,  поскольку  на  посту  стоишь!  -
крикнул Бандей Кульку.
   - У меня такое право - что хочу с тобой, то и сделаю, - сказал Кулек.
   - Ты? Со мной? Да плевал я на тебя. Он сделает, что хочет?.. Да ты даже
выгнать меня отсюда не имеешь права. Это я захочу - и начну вот над  тобой
изгиляться, а ты меня не выгонишь...
   - Э-э, как она, как ее... Мужики, хватит ругаться. И так тошно.
   - Андрей Митрич, а тебя пошто приволокли? - спросил Прокоп Барабошку.
   - Не говори и не спрашивай... - Барабошка только рукой махнул, но после
паузы  с  жаром  заговорил:  -  Э-э,  как  она,  как  ее...  Подлец  Якуша
Ротастенький, какой подлец!..  Доказал  на  меня,  будто  я  прячу  кирпич
артельный в сарае тестя. Но какой же он артельный?  Когда  еще  выкупил  я
его! Спросите, говорю, Успенского или  Алдонина,  они  подтвердят.  А  мне
говорят: те элементы лишены голоса. Их показания недействительны.
   - Они всем глотку затыкают, - сказал Вася Соса. -  Сами  дерут  и  сами
орут.
   - Э-э, как она,  как  ее...  Смеются!  Сарай,  говорят,  тестя,  кирпич
артельный, а ты вроде за сторожа. Я берег его на дом, говорю. Не  слушают:
артельный кирпич, и все тут. Так и отобрали. Зенин  приехал,  Ротастенький
да Ванятка Бородин. А  мне,  значит,  в  насмешку  суют  бумагу:  подпиши,
говорят, что добровольно сдал кирпич. Такое зло взяло... Плюнул я  в  рожу
Зенину. Вот за это и забрали меня.
   - Ротастенький - вор отпетый... А Ванятка Бородин... Мать его перемать!
- заскрипел  зубами  Вася  Соса.  -  Не  при  тебе  будь  сказано,  Андрей
Иванович... Все ж таки он тебе братец. Ему бы не только  яблони  посечь  -
голову оторвать и бросить в болото.
   - Попрошу прекратить выпады нащет политических угроз! -  повысил  голос
Кулек.
   - Да пошел ты к... - Вася выругался, опять скрипнул  зубами  и  стукнул
пятерней себя по коленке.
   - Что Ванятка? Не в нем суть. Не сивый мерин, так чалый  найдется.  Все
равно запрягут и поедут, - отозвался Бородин.  -  Ты  соображай  про  тех,
которые погоняют.
   - Нет, мил моя барыня! И те, кто погоняют, и те, которые везут,  -  все
виноваты, - живо отозвался Тарантас. - Мы вот здесь за что с тобой  сидим?
А за то, что тел