не разбойник на большой дороге. Чужое  добро  не
отымаю.
   - Это что, намек? По-вашему, мы разбоем  занимаемся?  -  повысил  голос
Ашихмин.
   - Я знать не знаю, чем вы занимаетесь. Я только ноне и увидел вас. Чего
вы ко мне привязались?
   - Вон вы как заговорили! Мальчиком прикинулись. Ладно. Поглядим сейчас,
каким вы голосом запоете. Федулеев, дай сюда решение Совета!
   Левка моментально выхватил из папки  исписанный  листок  с  печатью  и,
услужливо пригибаясь, сунул его в руки Ашихмину.
   - Вот решение  Совета  о  том,  чтобы  изолировать  вас  от  массы  как
разлагающий элемент! - Ашихмин положил на стол листок перед  Бородиным.  -
Прочтите и распишитесь.
   Андрей Иванович посмотрел на братьев, на жену, с испугом  глядевших  на
него, помедлил, свел плечи, словно его в холодную воду  толкали,  и  начал
читать вслух:
   - "В связи с чрезвычайным положением, объявленным  штабом  по  сплошной
коллективизации,  считать  отказ  от  участия   в   раскулачивании   члена
сельсовета Бородина Андрея Ивановича как акт саботажа со всеми вытекающими
отсюда последствиями. С целью изоляции от массы  вышеупомянутого  Бородина
взять под стражу". - Бородин посмотрел с каким-то удивлением на Ашихмина и
сказал: - А у вас нет такого права, чтобы сажать меня.
   - Есть. Подписывайтесь!
   - А я не стану подписывать.
   - Заберем без росписи.
   - Кудай-то вы его заберете? - спросила Надежда, подаваясь к столу. -  У
него пять человек детей. Давайте тогда и меня с  ним  забирайте.  Мы  чего
делать без него станем?
   - А это нас не касается, - отрезал Ашихмин.
   - Как то есть не касается? - спросил Максим  Иванович.  -  Это  ж  дети
малые!
   - Кто вы такой, чтобы задавать мне вопросы? - строго спросил Ашихмин.
   - Мы, братья его, собрались на семейный совет... Дак что, и  собираться
вместе нельзя, что ли?
   - Не мешайте нам выполнять государственные обязанности вашими дурацкими
вопросами!
   - Хорошие государственные обязанности  -  отца  от  детей  забирать,  -
всхлипнула Надежда.
   - Успокойся, мать, - сказал Андрей  Иванович.  -  Наши  дети  по  ихней
теории в расчет не принимаются.
   - Нашу теорию не трогай! Она в огне классовых битв проверена, и не  вам
ее порочить. Собирайтесь! - рявкнул Ашихмин.
   - Значит, по теории меня берете? - Андрей Иванович смотрел на Ашихмина,
насмешливо щурясь и не двигаясь с места.
   - Да! По самой  передовой,  единственно  правильной  в  мире.  Берем  и
вырываем с корнем как защитника обреченного класса эксплуататоров.
   Бородин сжал сухую с узловатыми пальцами руку в темный увесистый кулак,
чуть пристукнул им по столу и сказал, раздувая ноздри:
   - Не обманешь! Эта рука сама все делала. Мы за чужой счет не жили. Одно
слово - крестьяне.
   - Были крестьянами. А теперь кто будет колхозником, а кого  и  попросят
удалиться.
   - Куда это?
   -  Подальше  от  земли,  чтобы  не  мешать  на  ней   жить   по-новому.
Собирайтесь! Иначе силой уведем.
   Кулек при этих словах кашлянул и подошел к столу, с  готовностью  глядя
на Ашихмина. Бородин встал, оправил толстовку и пошел к  вешалке.  Надежда
бросилась за ним, повисла у него на плечах, заголосила:
   - Куда ж ты спокидаешь нас, кормилец наш ненаглядна-ай? Чего ж  мы  без
тебя делать-то будем? Сиротинушки горькие...
   - Надя, ну чего ты ревешь? - одернула ее Тараканиха.  -  Не  в  тюрьму,
чай, забираем. Посидит в пожарке. Кампанию проведем и отпустим.
   - А это что еще за информатор? Кто вас уполномочил разъяснение  делать?
- цыкнул на нее Ашихмин.
   - Дак она, эта, боится, что его  в  тюрьму  отправят,  -  оправдывалась
Тараканиха.
   - Не ваше дело! Собирайтесь! И поживее, - понужал Бородина Ашихмин.
   Надежда затихла и спросила Тараканиху:
   - А чего ему с собой дать?
   - Ничего не надо. Понадобится чего - завтра скажут.
   Андрей Иванович между тем надел полушубок, застегнул на  все  пуговицы,
шапку натянул поплотнее, как в извоз собирался, и сказал жене:
   - Ну, дак я пошел...
   - Ступай, Христос с тобой, - Надежда перекрестила его и всхлипнула.
   На пороге хозяин приостановился и вполоборота Максиму сказал:
   -  Михаила  путем  встречайте.  Насчет  девчонок   его,   значит,   как
договорились...
   - Все уладим. Об чем разговор? - отозвался Максим Иванович.
   Вот  и  проскрипела  простуженным  голосом  избяная  дверь,  ударила  с
надсадным железным дребезжанием щеколда, пролопотали  бормотным  грохотком
потревоженные в коридоре половицы, и смолкло все, затихло, как в  погребе.
Братья сидели за столом в тех же позах, точно завороженные,  глядели  себе
под ноги, будто стыдились друг друга, Надежда села на приступок у печки  и
тихонько плакала, уткнувшись в головной платок.
   - Вот и встретили братца. Ничего себе пироги, - сказал  наконец  Максим
Иванович.
   - Да, повеселились в честь святок,  -  отозвалась  Надежда,  прерывисто
вздыхая.
   - Я вот что надумал, сестрица... Михаила я к себе заберу. Вам теперь не
до гостей. А ежели что понадобится тебе, скажешь мне или Николаю - придем,
поможем. И принесем чего, ежели...
   - А что нам понадобится? У нас все есть, на год запасено. Спасибо! А со
скотиной сами управимся.
   - Держать его долго не станут. Разберутся  и  выпустят.  Как-никак,  он
ведь активист, председатель комсода, -  со  значением  на  лице  рассуждал
Николай.
   Но его не слушали; Надежда все плакала, всхлипывая и покачивая головой,
а Максим Иванович сидел, сцепив руки на коленке, бессмысленно глядя в пол.


   В тот вечер Мария не пришла домой.
   Совещались  долго,  чуть  ли  не  до  полуночи.   Из   округа   приехал
представитель, давал инструкции - как проводить раскулачивание. Во-первых,
начинать одновременно во всех селах, то есть не дать  опомниться,  застать
врасплох. Иначе слухи поползут, и главы семейств могут сбежать на сторону.
В каждом селе разбивать раскулачивание на две категории: в первую заносить
особо опасных и богатых кулаков; этих - глав семейств и старших сыновей  -
брать под стражу и отправлять с милицией в райцентр или в Пугасово,  семьи
из домов выселять, с собой не давать никакой скотины, ни добра -  вывозить
из дому в чем есть, отправлять тоже  в  Пугасово  к  железной  дороге.  Во
вторую группу заносить кулаков многодетных, разбогатевших  в  основном  за
счет больших земельных наделов и не имеющих заведений - мельниц, постоялых
дворов, лавок  и  так  далее.  Этих  сажать  нельзя  и  обижать  во  время
раскулачивания запрещается;  у  этих  брать  расписку,  что  все  отобрали
по-культурному, что грубостей не было и никаких оскорблений. У  служителей
церковного культа, если они бедные,  отбирать  только  предметы  службы  и
домашней роскоши. Которые живут в плохих избах - тех можно не выселять.
   Назавтра весь  актив  собирать  с  утра  в  райкоме,  сюда  же  приедет
делегация рабочих из округа для оказания  практической  помощи,  а  еще  -
отряд  железнодорожной  милиции.  Во  время  раскулачивания  по  райцентру
бесцельное хождение запрещается. Все улицы берутся под надзор. Объявляется
боевая готовность номер один - круглосуточно. Оружие и боеприпасы, у  кого
еще не имеется, взять с утра в райкоме.
   Долго  прикидывали,  спорили  -   кого   куда   послать,   сел   много,
уполномоченных не хватало.  Мария  заранее  упросила  Тяпина  оставить  ее
дежурной по райкому. И все  складывалось  для  нее  по-задуманному.  Но  в
последнюю минуту пришел из райкома Паринов и передал приказание  Поспелова
- выделить от комсомола одного руководителя тихановской боевой  группы.  В
резерве оставалась только Обухова. Ее и назначили.
   Как  представила  себе  Мария  завтрашний  поход   по   настороженному,
замершему Тиханову, женские вопли, причитания, детский плач... И проклятия
на ее голову... И не дай бог встретиться на этой  операции  с  разъяренной
сестрицей своей. Проклянет ее Надежда. А то,  чего  доброго,  и  в  волосы
вцепится... И с какими глазами пойдет она домой с этого совещания? Что она
скажет им? Куда спрячется от позора? А душу свою, душу как  обмануть?  Это
что - венец борьбы за счастье народное? Детей малых на  мороз  выбрасывать
для блага общего? Нет, эти дьявольские забавы, как говорит  Митя,  не  для
нее... Лучше с голоду помереть, чем своими  руками  выбрасывать  детей  на
мороз...
   Она дождалась в коридоре, пока все не ушли из зала, где  проходило  это
совещание, - остались только Тяпин с приезжим инструктором, и постучала  в
дверь.
   - Да! - послышался голос Тяпина.
   Вошла как бы ненароком, замялась возле порога.
   - Тебе что, Маша? -  спросил  Тяпин,  не  отрываясь  от  листка,  -  он
расписывал рабочих по группам, диктовал приезжий инструктор.
   - Мне с вами поговорить надо... Я подожду вас в вашем кабинете.
   - Говори сейчас. Мы отсюда прямо в штаб - составлять боевое расписание.
   Мария перевела дух, словно после  перебежки,  потом  расправила  плечи,
подтянулась, как солдат в строю, и твердым голосом отчеканила:
   - Митрофан Ефимович, я не буду завтра возглавлять эту группу.
   - Почему? Это еще что за  чепуха?  -  Тяпин  глянул  на  инструктора  и
покраснел. - Ты что, Маша, не в себе?
   - Я не пойду раскулачивать. - Она тоже вся раскраснелась,  и  глаза  ее
смотрели на них строго и возбужденно.
   - Ты что, против линии партии? - спросил Тяпин с испугом.
   - При чем тут линия партии? Я не хочу выбрасывать на мороз малых  детей
какого-нибудь Алдонина...
   - Ну, знаешь, Маша! Эти твои штучки надоели. На этот раз  твои  капризы
добром для тебя  не  кончатся.  Распустилась,  понимаешь,  -  Тяпин  обрел
наконец уверенность в себе и сделал строгое лицо.
   - Интересуюсь, вы  что  же  это,  по  убеждению  отказываетесь  или  по
стечению обстоятельств? - спросил приезжий  инструктор,  кривя  в  усмешке
сухие нервные губы; он был  строен,  еще  не  стар,  с  короткой  стрижкой
седеющих волос, в суконной защитной гимнастерке и в  щегольских  сапожках.
Только шпор еще не хватало для полного комплекта...
   - Я считаю - война с малыми детьми, со  старухами  и  со  стариками  не
доставит чести бойцам революции,  -  волнуясь  и  загораясь  до  блеска  в
глазах, до дрожи в голосе, ответила Мария.
   - Вон как! - иронически поглядывая на нее, протянул приезжий инструктор
и,  поскрипывая  сапожками,  вразвалочку  двинулся  к  ней,   сардонически
усмехаясь: - А про кулацкие обрезы вы не слыхали? Про гибель активистов  и
селькоров вы тоже ничего не знаете?
   - У нас таких случаев не было. А если они и были в других  местах,  так
это  еще  не  повод  для  расправы  с  невинными  детьми,  пусть  даже   и
зачисленными по кулацкой линии.
   - А вы ничего не слыхали про теорию и  практику  классовой  борьбы?  Вы
думаете, с нашими детьми считались в гражданскую войну? Не выбрасывали  их
из домов и не рубили шашками только за то, что они Комиссаровы дети?
   - Во-первых, у  нас  теперь  не  война,  а  во-вторых,  повторяю,  дети
Алдонина не виноваты в  том,  что  пострадали  дети  какого-либо  красного
комиссара. И оттого, что кто-то пострадал, я не стану выбрасывать на мороз
этими руками, - Мария растопырила пальцы и потрясла  поднятыми  руками,  -
детей Алдонина, Клюева, Амвросимова и кого там еще. Не  стану!  Мне  такой
оборот классовой борьбы не подходит.  Я  не  хочу  в  такой  рай,  который
создается подобными методами! Не хочу! И возвращаю  билетик  обратно,  как
сказал Достоевский.
   - Если вы заодно с этим мракобесом Достоевским, то нам  вместе  с  вами
делать нечего. Кладите партбилет! - Последнюю  фразу  инструктор  произнес
угрожающим тоном, словно команду подал.
   Но  Мария  поглядела  на  щеголеватого  полувоенного  долгим   взглядом
сощуренных потемневших глаз и спокойно сказала не ему, а Тяпину:
   - Партбилет я отдам, кому  положено,  если  спросят.  А  вам,  Митрофан
Ефимович, я кладу заявление об уходе с работы.
   - Ну и клади! - озлобился Тяпин. - Тебе уж давно пора  выметываться  из
райкома. Скатертью дорога.
   - К-кулацкие прихвостни, - процедил  сквозь  зубы  приезжий  инструктор
вслед Марии.
   Вот и все... Вот и все... Вот и все... - стучало у нее в  груди,  шумно
отдавалось  в  висках,  закладывало  уши.   Сознание   непоправимой   беды
будоражило  ее,  что-то  закипало  там,  в  груди,  подымалось  кверху   и
застревало в горле, душило, и если  бы  не  ярость  на  этого  чистенького
полувоенного, она бы присела  на  первую  приступку  выходной  лестницы  и
разревелась, как бывало в детстве...
   - А... чему быть должно, того не  миновать,  -  произнесла  она  вслух,
оказавшись на улице.
   Морозный ветерок холодными иголками легкой поземки ударил ей в лицо и в
шею, она перевела дух и только  тут  спохватилась,  что  вышла  враспашку.
Застегнулась, завязала пуховый платок узлом на груди...
   Осмотрелась... Куда идти? Было уже поздно,  во  многих  домах  погашены
огни, на пустынной сельской улице - ни души. Стояла мертвая  тишина,  лишь
улавливалось легкое шуршание поземки  о  крышу  да  раздавался  отдаленный
одинокий собачий брех, словно доносился из преисподней. Дома теперь  гости
- Михаил приехал, а ей что за веселье? Утром проснется -  куда  идти?  Что
делать? У Бородиных ей теперь не житье. А в Тиханове делать нечего. Теперь
только туда, к нему. Он - единственная отрада ее и спасение. К Мите!
   Она шла по ночной и скучной зимней дороге и живо воображала  себе,  как
напугает бабку Неодору  своим  поздним  приходом,  как  прильнет  к  нему,
прижмется всем телом и успокоится. "Ах, Маша! Милая  Маша!  -  скажет  он,
радуясь. - Какая ты умница, что так сделала". И она  ему  скажет:  "Я  это
сделала ради тебя. Я не могу без тебя. Я люблю тебя".  И  заплачет.  И  он
станет утешать ее: "Глу-упая, успокойся! Радоваться надо, а не плакать. Мы
славно заживем с тобой". И ей сделается хорошо, и она успокоится и уснет.
   Все так и было, как она воображала себе, - и  бабка  Неодора  испуганно
лепетала за дверью:
   - Что ты, Христос с тобой, в такую темень? Ай беда стряслась?..
   И не удержалась она, расплакалась от расспросов у самого порога;  и  он
обнимал ее, утешая, целовал в холодные губы, в мокрые щеки, в глаза. Когда
же она сказала, что пришла к нему навсегда, что ушла с работы и  что  жить
ей больше негде, он даже крикнул с притворной строгостью:
   - Да что ж ты прямо не сказала? Чего нам в сенях-то хорониться?  Пошли,
жена моя, в светлую горницу, я тебя гостям так и представлю.
   - Каким гостям? - испугалась она.
   - Да все друзья наши... Роман Вильгельмович, Костя да Соня Макарова.
   - Погоди ты, ради бога! Дай хоть я слезы вытру, в себя приду...
   - Глупая, в слезах-то лучше... Люди  сходятся  и  живут  не  столько  в
радости, сколько в муках.
   - Типун тебе на язык!
   - Пошли-пошли!
   Он почти силой втащил ее в горницу и сказал от порога:
   - Поздравьте нас, други. Вот - жена моя! - развязал платок на груди ее,
снял пальто и, обнимая за плечи, провел к столу; она  смущенно  улыбалась,
пожимая протянутые к ней руки.
   - Кажется, хозяин обалдел от счастья? Но мы ему  напомним,  так  это-о,
сухая ложка рот дерет! - прыснул Роман Вильгельмович.
   На столе стояли бутылка рыковки и бутылка портвейна.
   - Ради бога, извините! - Успенский бросился наливать  в  рюмки  вино  и
водку, себе плеснул в стакан.
   - За счастье новоявленной четы Успенских, за вашу стойкую любовь в этом
непостоянном мире! - сказал Костя, подымая рюмку.
   - Так это-о, горько! - крикнул Роман Вильгельмович.
   - Да, друзья мои, горек наш удел,  -  сказал  Успенский,  помрачнев.  -
Извини, Маша, но мы и в самом деле собрались  здесь  в  минуту  горькую  -
завтра начинают  выселять  из  Степанова:  двенадцать  семей  обречены  на
изгнание из родных домов. Двенадцать семей!  И  малые  и  старые...  И  не
осуждай нас за эту вечеринку, мы пришли на помин по невинно осужденным.
   - В Тиханове намечено к  высылке  двадцать  четыре  семьи,  -  ответила
Мария, и слезы появились на ее глазах, задрожали губы, но  она  пересилила
себя. - Я должна была возглавить одну из боевых групп по раскулачиванию...
Но отказалась... Вот почему я здесь...
   - Что за грех содеян, если искуплять его должны дети  малые?  -  сказал
Успенский.
   - Да в чем родители виноваты? В том, что  много  работали?  -  спросила
Мария, не вытирая слез.
   - Маша, кулаки есть  кулаки...  В  потенции  они  враги  социализма,  -
ответил Герасимов.
   - Да какие они кулаки! А если и кулаки,  если  и  враждебны,  так  ведь
враждебность - еще не вина! Вину доказать надо.
   - Ты виноват уж в том, что я хочу есть, сказал волк ягненку, так это-о,
- Роман Вильгельмович кривил губы, сдерживая неуместный смех.
   - Да, товарищ волк неумолим, - грустно заметил Успенский. -  И  чудится
мне, что за сим наступит и наша очередь...
   - И тем не менее... -  Роман  Вильгельмович  вскинул  голову  и  прочел
высоким голосом:

   Все, все, что гибелью грозит,
   Для сердца смертного таит
   Неизъяснимы наслажденья -
   Бессмертья, может быть, залог,
   И счастлив тот, что средь волненья
   Их обретать и ведать мог.

   Именно бессмертья! Ибо душа стремится изведать  то,  что  гибельно  для
тела. Итак, что судьбой предназначено, то и  встретим  с  открытым  лицом.
Выпьем же за любовь, которая не боится смерти!.. И еще раз - горько!
   - Горько! - подхватили азартно Костя и Соня.
   Мария с Дмитрием Ивановичем расцеловались, и все выпили.
   На закуску были грибы да капуста. Но никто  и  не  притронулся  к  ним.
Набросились с расспросами на Марию:  какие  были  директивы?  Кто  намечал
сроки? Куда повезут раскулаченных? Что разрешается брать с  собой?  Откуда
уполномоченные?..
   Расспросы да разговоры затянулись за полночь, до третьих петухов.
   - Как только он сказал про теорию классовой  борьбы,  так  все  во  мне
перевернулось, - рассказывала Мария, вспоминая о своей стычке  с  приезжим
инструктором. - Ах вы, думаю, клопы на теле классовой борьбы!  Присосались
к большому делу, чтобы злобу свою утолять и сводить старые счеты? Ну  нет,
я вам в таком случае не попутчица. Слуга покорная...
   - А между прочим, насчет теории он это искренно, - сказал Успенский.  -
Вся хитрость именно в теории, вернее, в искажении  ее.  В  этом  и  собака
зарыта.
   - Перестань, Митя! - испуганно и с мольбой произнесла Мария.
   - Именно, именно там вся причина. Ни Возвышаев, ни Тяпин, ни этот  твой
приезжий инструктор сами по себе ничего не значат. Ты напрасно грешила  на
Возвышаева, что-де он мстит за  свое  ничтожество.  Он  слишком  глуп  для
этого. Просто он аккуратный и очень исполнительный,  вернее,  старательный
человек. А если хочешь еще откровеннее - простодушный человек.
   - Возвышаев простодушный! Ну, знаешь! - вырвалось у Марии.
   - Да, да. Он уверовал в  силу  и  беспорочность  теории  и  полагает  в
простоте душевной, если все будет исполнено по-писаному, то  оно  сразу  и
настанет, всеобщее счастье. А потому - жми полным галопом.
   - Ну где же, в какой теории написано про то, что надо мужиков разорять,
выбрасывать на мороз малых детей? Опомнись, Митя!
   - Полно тебе, Маша. Для таких, как Возвышаев, любая бумага - теория,  а
бумагу эту пишет порой писачка, а имя ему собачка, как говорил Гоголь. Все
дело в том,  что  разумеет  каждый  читающий,  а  еще  страшнее  -  каждый
трактующий ее, тот самый, кому дано право применять ее,  накладывать,  как
трафарет, на живую жизнь. У кого какой замах. А простору для удара  в  ней
хоть отбавляй.
   - Выходит, опять виноват Ленин? Это  уже  старо,  Дмитрий  Иванович,  -
сказал Герасимов.
   - Я этого не говорил, - ответил Успенский, как бы с удивлением.
   -  Ну  как  же?  Если  весь  гвоздь  в  теории,   а   Ленин   создатель
государства... Следовательно?
   - Да, Ленин создал государство и партию. И на сим пока поставим  точку,
так это-о... - сказал Роман Вильгельмович. - Что же касается  теории,  так
она, батенька мой, создавалась еще задолго  до  Ленина  и  даже  до  Ка