кому-нибудь Маркелу, - покосился на Панку, - косой порежет.
   - Покупатели здесь?
   - Ну! Гордеевские ждут. А там климуши на очереди. Можно и поладиться.
   - Зачем же? Если гордеевские ждут, им отдать. У них лугов мало.
   - Мы эта... договорились с ними, - Якуша запнулся. -  Они  ведро  водки
ставят. Вечером и привезут. А я  уж  все  сообразил  -  бредешок  наладил,
рыбки, значит, вечерком зацепим и посидим.
   - Тебе бы только посидеть, - проворчал Андрей Иванович.
   - Все ж таки луговая кампания! Отметить надо.
   - А не жирно будет - улишки за ведро водки?
   - Дак они еще обоз выделят, сено за  нас  перевезут  с  заготпункта  на
Ватажку. Расписку с них возьмем.
   - Ну, тогда дело.
   - Вот и правильно! Правильно!! - Якуша даже привскочил от радости.
   - Куда ж ты? А кашу?
   - Нет, я в самом деле сыт. Побегу к мужикам. Провернем это дело. Пошлем
кого-нибудь за гордеевскими. - Якуша помотал вдоль шестака,  только  лапти
засверкали.
   - Ну, Федька, ешь быстрее, да  пойдем.  Не  то  проваландаешься  здесь,
нагрянут гордеевские - и вся нонешняя работа пойдет кобыле  под  хвост,  -
сказал Андрей Иванович.
   - Папань, а что такое улишки? - спросил Сережа.
   - Улишки, сынок, это остатки от паев. Когда паи делили, остались обрезы
-  возле  болот,  вокруг  кустарников,  в  ложках.  Одним  словом,  всякие
неудобные сенокосы... Вот их и называют улишками.
   - Ну как же можно обменять сенокос на водку?
   - Хо-хо! - усмехнулся  Андрей  Иванович.  -  Вот  вырастешь  большим  и
узнаешь, как это делается.
   После обеда отец приказал Сереже вымыть  чашки  с  ложками,  а  сами  с
Федькой разобрали косы, взяли чайник с чаем и пошли куда-то на  свой  пай.
Сначала они были видны все от макушки до лаптей, потом стали погружаться в
траву  -  все  глубже  и  глубже,  как  в  воду  заходили;  трава  шумела,
волновалась, и было ее столько много - куда ни  посмотришь,  все  трава  и
трава, даже кустарники в траве казались маленькими; а отец с  Федькой  все
уменьшались да уменьшались, наконец от них остались одни черные  кепки  да
косы, похожие на крылья серпочков. Потом  и  косы  растворились,  и  кепки
пропали. А по траве катились волны, как  по  настоящему  озеру,  и  Сережа
хотел еще немного постоять да подумать -  почему  это  в  траве  пропадают
люди? Не такая она уж и высокая. Но его потянула за рукав Панка и сказала:
   - Хватит глаза пялить попусту. Надо чашки с ложками мыть.


   Луговые паи на Ходаво принадлежали тихановцам  с  незапамятных  времен.
Здесь вокруг озера Выксала лежали места низкие, потные -  даже  в  июле  в
дождливое лето чавкали в отаве конские копыта. А уж  травы  вымахивали  по
брюхо лошадиное, густоты непрорезной, и состава хорошего - все костер,  да
тимофеевка, да вязиль с синенькими цветочками, да белые и  розовые  кашки.
Свалишь рядок, что твоя рожь - горой высится. Солнце  не  пробивает,  если
рядок не обернешь - и не просохнет. А сено мелкое, как шерсть,  духовитое,
хоть в чай заваривай. Оттого и зарились на Ходаво до революции помещики, а
после - в год передела земель - желудевские подкатились: наш конец и карта
наша! Ходаво к нам ближе, берите взамен Лавнинские. Мы  -  волостные,  нам
виднее! Но шалишь... Не на тех напали. Тихановские в  топоры:  "За  Ходаво
головы снесем!" Стеной встали. Желудевским  и  волком  не  помог:  а  что?
Власть новая - замах-то был, упора не хватало. Отстояли Ходаво  тихановцы,
да еще из помещичьих лугов - Краснова и Мотки прихватили.  И  там  хорошие
сена были, но перед Ходавом жидковаты.
   Хотя луга делились, - нарезали паи до революции по душам, а после -  по
едокам - раз в пять, а то и в шесть  лет,  -  случалось,  что  иные  места
попадали в одни и те же руки по два и по три раза.  Этот  приозерный  пай,
примыкавший к Липовой рощице, уже побывал и раньше за Бородиными.  Впервые
Андрей Иванович косил здесь еще  до  действительной  службы  в  далекое  и
грозное лето девятьсот шестого года. Тогда впервые  взбунтовались  мужики,
пошли косить помещичьи луга за Выксалой на Черемуховое. Здесь  вот,  возле
Липовой рощи, их встретил полицейский разъезд - два урядника и следователь
Александр Илларионович Каманин.
   - Стой! - кричит. - Лошадьми стопчем. Кто зачинщик?
   - Ну я... - вышел вперед Ванятка Бородин, сын дяди Евсея. - Луга  наши.
И катитесь отселева колбасой, пока целы.
   - Ты кто такой? - спрашивал Каманин.
   - Я здешний. А вы чьи такие залетные?
   - Взять его! - скомандовал Каманин.
   - Но, но, потише! - Ванятка снял косу с плеча. - Мужики, не выдавай!..
   - Вы разберитесь, Александр Ларионыч. Слезай с коня-то - и поговорим, -
загомонили мужики.
   - Вы что, бунтовать? Перестреляю! - Каманин взялся за кобуру. -  Бросай
косы!
   И все, как по команде, кинули косы наземь. Один Ванятка остался с косой
наперевес; раздувая ноздри, поглядывал то на полицейских, то  на  мужиков.
Он пятился к роще, как затравленный волк.
   - Взять его! - крикнул опять Каманин.
   - Ага... Возьмешь хрен в руку. Догони сперва... - Ванятка кинул косу  и
дал стрекача, аж лапти засверкали. Пока  те  выхватили  наганы  и  открыли
стрельбу, он уж в кустарниках трещал, как медведь.  Они  было  в  рощу  на
лошадях. Но куда? Там пеший и  то  не  каждый  продерется  сквозь  заросли
лутошки да свилистого дубнячка. Они рощу мнут, стреляют  да  матерятся,  а
Ванятка спрятался в камышах возле озера,  поглядывает  на  них  оттуда  да
посмеивается: Так ни с чем и уехали.
   Да что там один беглец! В восемнадцатом году в этих кустах да камышовых
зарослях дезертиры прятались целыми  взводами.  Первый  тихановский  набор
разбежался с вокзала. До Пугасова их  догнали  честь  честью,  в  теплушки
посадили...  Вот  тебе,  начальство  разошлось  с  перрона,  а  поезд   не
трогается. Тихановские открыли свою теплушку:
   - Ребята, соседи бегут!
   - А вы чего рот разинули?
   - Гайда!
   И посыпались новобранцы из теплушек, как  горох  из  дырявого  торпища.
Мешки с продуктами оставляли в вагоне, ежели сцапают на  вокзале,  скажем:
"Это мы так... До ветру... Прогуляться, одним словом". Из тихановских один
Митя-Пытя остался, все мешки с продуктами собирал и в кучу складывал.
   - Бяжитя, ребята, бяжитя... Мне  сытнее  ехать...  Вернусь  с  войны  -
рассчитаемся.
   Но с войны Митя-Пытя не вернулся...
   Андрей Иванович хорошо помнил и то лето. Как раз их  шалаши  стояли  на
берегу озера Выксалы. Вон там, за Липовой рощей. Ночью, только легли,  еще
толком  заснуть  не  успели,  кто-то  откинул  брезентовое   закрывало   и
по-собачьи вполз в шалаш на четвереньках.
   - Чего надо? - Андрей  Иванович  тревожно  поднял  голову.  -  Закрывай
брезент, мать твою!.. Комары налетят.
   - Это я, Андрей... Не шуми, - засипел в темноте знакомый голос.
   - Кто это? -  подняли  головы  и  Николай  с  Зиновием,  братья  Андрея
Ивановича.
   - Я, Матвей Обухов...
   - Откуда тебя принесло? - Андрей Иванович  аж  привстал.  Это  был  его
шурин.
   - Тихо ты... Кабы кто не услыхал, - сипел  тот.  -  Пожрать  у  вас  не
осталось чего? Сутки не жрамши.
   - Есть. И каша осталась и мясо. Николай, где котел?  -  спросил  Андрей
Иванович.
   - На козлах.
   - Пошли к костру... - сказал Андрей Иванович.
   - Да тихо вы! - опять приглушенно сказал Матвей. - Я же дезертир...
   - Эх ты, мать твоя тетенька! - сказал Андрей  Иванович.  -  И  в  самом
деле... Тебя ж третьего дня как в армию проводили. Николай, зажги фонарь!
   Зажгли  "летучую  мышь".  Матвей  Обухов,  непривычно  обритый,  отчего
казавшийся  глазастым  и  большеухим,  громко  чавкая,  торопливо   глотал
холодную кашу. Зиновий, молодой тогда  еще,  шестнадцатилетний  подросток,
глазел-глазел на него да изрек:
   - Не совестно в дезертирах бегать?
   - А мне что, больше всех надо? - ответил Матвей. - Куда ребята - туда и
я. Я же не Митя-Пытя.
   С этими дезертирами в то лето мороки было... Не успеет отряд в  волость
приехать, как оттуда уже верховые скачут:
   - Ребята, отряд появился. Завтра на луга поедет вас ловить.
   Ну, те неделю по ночам работают да  горланят,  людям  добрым  спать  не
дают, а днем в кустах  отсыпаются.  Пойди,  найди  их.  Да  и  кто  пойдет
показывать отряду? На ком две головы? Так до самого снега и  скрывались  в
лугах. А потом этих дезертиров  по  селам  ловили.  Однажды  Матвея  отряд
застал  дома.  Его  успели  положить  в  изголовье,  поперек  кровати,  да
подушками накрыли, а ребятишек на подушки. Ничего. Отлежался.
   Андрей Иванович обошел весь пай, от рощи в длину  шагами  промерил.  Уж
мерено-перемерено ежегодно и по многу  раз,  и  все-таки  не  удержался  -
замахал-замерил, не шаги, а сажени. Сто шестьдесят шагов!  Из  тютельки  в
тютельку. И трава добрая. Смечешь стог - на десяти  подводах  не  увезешь,
прикинул Андрей Иванович. А меньше тридцати пудов на сани он не  навивает.
Да на Красновом у него пай, да в Мотках. Возов двадцать  пять  -  тридцать
притянет до дому. Жить можно. Перезимуем.
   Он зашел от Липовой рощи на взгорок, снял косу с плеча, кепку  кинул  в
траву и, обернувшись на восток, стал молиться,  высоко  за  лоб  закидывая
троеперстие. Федька стоял за его  спиной  понурив  голову.  Он  знал,  что
здесь, на этом самом взлобке, умер Митрий Бородин.
   Лет десять тому прошло. Этот пай в те поры был  за  Митрием  Бородиным,
дядей Андрея Ивановича. Горячий  был  в  работе  мужик.  Сам  и  косил,  и
согребал со своей Степанидой, и стог метал. Посадит ее на  стог  и  мечет.
Один навильник кинет -  сразу  полкопны.  Иной  раз  помогали  ему  метать
племянники: и Андрей Иванович, и Николай, и Зиновий.
   - Ты, тетя, не пускай его на метку. Пусть дядя Митрий закладывает. А ты
покличь нас. Мы придем - смечем.
   В тот день Степанида утром рано приехала из  Тиханова.  Выехала  еще  в
ночь... Лошадь путем не покормила. Ей бы отдохнуть да покормить лошадь.  А
дядя Митрий свое:
   - Когда теперь ее кормить? Давай копна возить. Потом наистся.
   Возил, возил копны - лошадь сдавать стала. Он вместо  лошади  впряжется
да на себе тащит. Потом мужики пришли стог метать. И он с ними.
   - Отдохни, дядя Митрий!
   - Опосля, ребятки. Вот приметины привяжем, тогда и отдохнем.
   Так и дометали к вечеру. Стог что твой дуб развесистый -  поглядишь  на
макушку - кепка свалится. Сам залез на  стог,  приметины  привязал.  Потом
слез, посерел весь и говорит:
   - Ну, ребята, я отработался...
   Фуфайка у него была. Он  ею  чайник  накрывал.  Взял  он  эту  фуфайку,
расстелил, встал на колени, помолился богу и помер. Степанида везла его  в
телеге домой и всю дорогу вопила.
   - Ну, с богом, сынок! Начнем, пожалуй, - сказал Андрей  Иванович,  беря
косу и поднимая кепку.
   - Откуда пойдем, папань?
   - От Качениной ямы.
   После Митрия  этот  пай  перешел  к  Ваньке  Качене.  Тот  его  изрядно
запустил: от озера тальниковые заросли полезли, от рощи лутошка  пошла  да
дубнячок. Андрей Иванович в позапрошлом году расчистил пай - десять  возов
хворосту нарубил... траву подсевал. На Каченю  не  пенял...  Каченю  можно
было понять: сына у него здесь убило. Парнишке лет пятнадцать. Под  копной
сидел в грозу. А молния ударила прямо в копну.  Когда  раскидали  сено,  в
земле пять дыр, как будто пятерней кто тиснул. Мужики хотели  поглядеть  -
что за стрелы гром пускает? Копали долго... Так и не нашли ничего.  Оттого
и Каченина яма осталась...
   Андрей Иванович зашел в дальний угол пая от  рощи,  где  стоял  у  него
дубовый столбик, врытый еще три года назад, и сказал:
   - Начнем отсюда... Ряды погоним к озеру.
   - Папань, пусти меня передом, - попросил Федор.
   Андрей  Иванович  уклончиво  нагнулся,  вынул   из   липового   туеска,
притороченного к левой ноге, смолянку [длинная  дощечка,  с  нанесенной  с
обеих сторон точильной смесью, для заточки кос], так, нехотя,  скорее  для
порядка, провел ею несколько раз по источенному жалу косы... Коса-то  была
отбита и наточена что надо. Просто Андрей Иванович медлил  -  не  хотелось
ему сразу  отвечать...  Любо  ему  слышать  было  Федькины  слова:  "Пусти
передом!"  Любо.  Дождался  наконец  помощника...  Парень  хоть  и  растет
сорвиголова, но в работе молодец. И плечи  надежные,  и  грудь  колоколом,
стукни - зазвенит. А пускать передом рано. Запалишь в работе, сорвешь, как
необъезженного третьяка.
   И Андрей Иванович, поставив косу на окосье,  затачивая  носок,  сказал,
глядя поверху:
   - Не лезь, Федор, в пекло поперед  батьки.  Обожди,  находишься  еще  и
передом.
   Косить было легко и сподручно, и ладилось, как всякое  дело  на  свежие
силы; ветер дул сильно и ровно к озеру, трава  металась,  никла  по  ходу,
выгибая  стебли,  откидываясь  для  свободного  хода   косы.   "Возь-зьму!
Возь-зьму! Возь-зьму!" - чудился Андрею Ивановичу жадный выкрик  в  каждом
взмахе, в каждом скольжении косы; то зароется по  самый  черный  ободок  в
дрогнувшую сочную зелень, то вынырнет  из  прокоса,  прочертит  мимолетную
сверкающую дугу и снова в податливую и зыбкую травяную стихию: "Возь-зьму!
Возь-зьму! Возь-зьму!" И нет больше ни рощи, ни озера, ни неба над головой
- все улетучилось, растворилось в этой  податливой  многоцветной  путанице
травы, в этом торопливом, азартном полете и визжании косы.
   Весь первый прокос до самого озера Андрей Иванович  прошел  без  единой
заточки, без роздыха, и как бы опомнившись, с удивлением  заметил  в  двух
шагах за  собой  Федора.  "Неужели  не  отстал?  Ай  да  парень!  Вот  это
смолит..." Первый радостный порыв сменился горьким упреком  и  досадой  на
собственное легкомыслие: Федор тяжело дышал,  лицом  был  красен,  как  из
бани, пот капал с бровей и с кончика носа, синяя рубаха на спине  и  груди
потемнела... "Экий я  мерин  норовистый,  -  подумал  Андрей  Иванович.  -
Закусил удила и попер... Чуть парня не угробил, а  еще  передом  не  хотел
пускать! Экий мерин бесчувственный, право слово..." Но вслух похвалил:
   - Что ты делаешь, Федор? Ты меня прямо запалил. Чуть пятки не порезал.
   Федор откинул косу и, вытирая ладонью пот со лба, самодовольно, во  всю
физиономию заулыбался, а у самого грудь ходенем ходила.
   - Уж нет, Федор... Ты как хочешь. А я так не могу. Знаешь: тише едешь -
дальше будешь. Верное дело, говорю.
   - Как хочешь, - милостиво согласился Федор. - Давай потише.
   Андрей Иванович удивился еще, заметив на соседнем паю Тарантаса.  Когда
тот пришел? Когда успел размахаться?  Вот  как  прет.  Того  и  гляди,  их
нагонит. Этот Тарантас был, пожалуй, лучшим косцом  на  все  Тиханово.  На
спор за день, правда, от зари до зари, десятину выкашивал... Невысокий, но
широченный, как спиленный кряж, ноги кривые, ручищи до колен - не  знал  в
работе он ни угомона, ни устали. Пойдет косить, - машет и машет, что  твоя
ветряная мельница. Пока ветер дует,  и  я,  говорит,  верчусь.  А  возраст
серьезный - за шестьдесят перевалило. Но в бороде - ни седины, волосня еще
густая да нечесаная, что ни один гребень не возьмет.
   - Егор Терентьевич, бог на помочь! - крикнул Андрей Иванович.
   - Спасибо, мил моя барыня. Тебя вроде бы огольцы наши ищут  -  Якуша  с
кумпанией. Им выпить хочется, а не на что. Подсоби им улишки продать.  Ты,
говорят, щедрый на общественное добро. Сбегай, мил моя барыня.
   - Ноги жалко. Кабы ты меня на тарантасе прокатил, - отбрехивался Андрей
Иванович.
   - Ага. Садись на свой и  гоняй  пешой.  Дешевле  обойдется,  -  гоготал
Тарантас.
   На втором прокосе он нагнал Андрея Ивановича  и  стал  уходить  вперед.
Бородин было загорелся, пошел на равных, но, вспомнив о Федоре,  поутих...
"Вот тебе и старик, - думал Андрей Иванович. - К такому деду попадешься  в
руки - натерпишься муки. И коса у него хорошая. Не коса, а змея!  С  тремя
лебедями, да еще с загогулиной  наподобие  хомута  -  знаменитая  отметина
австрийской марки". И у Андрея Ивановича коса была добрая  -  осташковская
литовка с тремя ершами. Зиновий  из  Твери  привез  ее.  Да  шурин  Матвей
подпортил: взял покосить и пятку  ей  порвал.  Правда,  Лепило  запаял  ее
медью, да все не как целая. С отбивки  еще  держится,  а  на  третьем,  на
четвертом прокосе начинает садиться, приходится чаще затачивать.
   - Андрей Иванович, цепляйся мне  за  портки!  Сулой  [вдвоем  на  одном
седле] поедем, мил моя барышня! - крикнул Тарантас.
   - У меня свой напарник.
   - Энтот стриган? - кивнул Тарантас на  Федора.  -  Ен  только  в  ногах
путается. Пусти его травку пощипать. А мы вдвоем боле накосим.
   - Ах ты, Тарантас кривоногий! - выругался Федька. - Ну, обожди. Ужо  ты
у меня покосишь!
   Андрей Иванович пропустил мимо ушей эту Федькину угрозу и  потом  очень
пожалел.


   Вечером, не успел еще толком остыть Федор от косьбы, как подлетел к  их
шалашу Чувал, выкатил белки:
   - Ты чего ж, ай передумал? Бредень готов, ребята в сборе...
   Федор рубил сушняк, Сережка подкладывал полешки  в  костер  под  высоко
вздернутый чайник и котел. Андрей Иванович  сидел  поодаль  на  скамеечке,
отбивал косу.
   - Папань, дак я пойду? - нерешительно спросил Федор.
   Андрей Иванович будто бы не расслышал,  продолжал  тюкать  молотком  по
косе.
   - Дядь Андрей, гордеевские водку привезли. Пять четвертей!  -  стараясь
разжалобить за Федьку, сказал Чувал, подумав, добавил: - У  нас  в  шалаше
стоит водка-то.
   - Не попробовал еще? - спросил Андрей Иванович.
   Чувал дернул носом:
   - Отец говорит, без закуски нельзя - сопьемся... Послали нас за рыбой.
   - А где она, рыба-то?
   Чувал осклабился:
   - В затоне плавает. Счас мы ее захомутаем.
   - Дак нам итить? - спросил опять Федор.
   - Ступай! Но смотри у меня - как только стемнеет, чтоб  в  шалаше  был.
Понял?
   - Об чем речь!
   Федька с Чувалом спустились с крутого берега к самой  речной  кромке  и
гулко зашлепали лаптями по влажной глинистой тропинке,  вспугивая  пестрых
береговушек, которые выпархивали из норок отвесного берега, как  пчелы  из
улья, и несметной крикливой стаей носились над тихой рекой.
   Возле затона их встретила целая орава мужиков и  ребят.  Они  вертелись
возле развернутого бредня, перекорялись - кому идти в загон  пугать  рыбу,
то есть снимать портки и лезть в самую середину затона, шлепать палками по
воде, кому идти в заброд - тоже без порток и по шейку, а  кому  тянуть  от
берега. Говорили хором, шумели, как галки на колокольне. Портки снимать на
ночь глядя никому не хотелось, а идти с водилом от берега мог  всего  один
человек.
   - Стой, мужики! Здесь вам не митинг и не сход, - крикнул Якуша по праву
хозяина бредня. - Чего орете? Дело голосом не сдвинешь. Это вам не  улишки
продавать. Вася! - позвал он длинного Сосу. - Тебе  не  токмо  что  затон,
река до  пупка  будет.  Скидавай  портки,  становись  в  заброд.  Эй,  вы,
оголтыши! - сказал ребятам. - Марш в загон. А я от  берега  пойду,  потому
как бредень мой и колхоз рыбацкий я созвал. Значит, слушай мою команду.
   Бандей  и  Биняк  остались  на  берегу  с  ведрами  под   живую   рыбу,
покрикивали:
   - Буржуй, портянку пожуй... Плыви на ту сторону!
   - Я чаво там не видал?
   - Рыбу гони... Во-он от тех камышов.
   - Я ее туда не пускал.
   - Ах ты дармоед... Ксплуататор.
   - А ты, Бандей, слопал дюжину лаптей.
   - А ведром по шее не хочешь?
   - Попробуй тронь...
   Якуша  меж  тем  занес  водило,  поторапливал   своего   нерасторопного
напарника:
   - Ты скинешь портки или нет? Соса спеленатая!
   - Ты, Ротастенький, не вякай. Не то съезжу по кумполу, зазвенишь у меня
по-другому. - Соса сидел сгорбившись  -  лапти  никак  не  скинет,  сопит,
запутавшись в оборах. Якуша перекинулся на ребят:
   - А вы чего сопли распустили? Тоже в лаптях запутались?  Кому  говорят?
Марш в воду! Гони рыбу с конца, а мы от горловины пойдем...
   Ребята  наконец  оголились  и,  стыдливо   прикрывая   ладошкой   срам,
двинулись, как гусята, один за другим к воде.
   - Чувал, ну-к обернись! - крикнул Биняк.
   - Чаво? - тот обернулся, чуть пригнувшись