.  Вот  они  и
поручили нам с Кречевым съездить к Успенскому и попросить у него поддержки
и помощи. Мы, говорят, знаем его как  опытного  коллективизатора.  Он  уже
создавал одну артель. Пусть и колхоз поможет нам создать.
   Кречев обалдело, как спросонья, глядел на Зенина, тот  же,  толкая  его
сапогом  под  столом,  продолжал  выжидательно   улыбаться   и   ухитрялся
одновременно говорить с Успенским  и  обращаться  как  бы  к  Ашихмину  за
поддержкой.
   Ашихмин впервые после размолвки с удивлением глянул на  Успенского,  но
промолчал.
   - А чем же я могу им помочь? - спросил Успенский.
   - Дмитрий  Иванович,  у  вас  великолепный  дом,  большой  двор,  сарай
молотильный. Если вы  вступите  в  колхоз,  то  окажете  нашим  крестьянам
ба-альшую помощь, - уже с воодушевлением, с энтузиазмом закончил Зенин.
   - Это кто ж придумал? - спросил Успенский. - Вы, Павел Митрофанович?
   - Н-нет, - ответил Кречев.
   - Дак сами, сами крестьяне и придумали, Дмитрий Иванович!  Уверяю,  они
вас так высоко ценят, - расплылся опять в любезной улыбке Зенин.
   - Хорошо, Павел Митрофанович. - Успенский умышленно смотрел  только  на
Кречева. - Заявляю  вам  как  представителю  Советской  власти:  передайте
крестьянам, что я с радостью вступаю к ним в колхоз. И отдаю им  в  полное
коллективное владение мой дом, двор, сарай  молотильный,  весь  инвентарь,
лошадь и обеих коров.
   - Дмитрий Иванович, позвольте пожать вашу щедрую руку!  -  потянулся  к
нему Зенин.
   - Нет, не позволю, - сухо сказал Успенский. - Я вам  не  купец,  сходно
продавший товар. И вы не посредник на сделке.
   - Но выпить-то можно? - спросил Бабосов. - Хотя бы за новый колхоз.
   - Пейте на здоровье!
   - Ну, слава  тебе  господи!  Наконец-то  смягчился,  отошел,  -  сказал
Бабосов и стал наливать вино.
   - А  Дмитрий  Иванович  и  не  заходился,  -  неожиданно  сказала  Соня
Макарова. - Он говорил очень разумно и... красиво, как в спектакле.
   - Ха-ха! Браво! - крикнул Роман  Вильгельмович.  -  Так  это-о,  устами
младенца глаголет истина. Ха-ха!
   - Соня, ты с кем сюда пришла, со мной или  с  ним?  -  нарочито  строго
спросил Костя.
   - Наконец-то она проснулась и оценила, кто здесь  мужчина,  -  хохотнул
Бабосов.
   Ашихмин с немым вопросом глянул на Бабосова, и тот стушевался.
   - Я  в  том  смысле  говорю,  что  почуяла  она  присутствие  истинного
ловеласа, - выкрутился Бабосов. - Берегись, Костя!
   - Н-да, это и в самом деле на спектакль смахивает, -  сказал,  вставая,
Успенский. - А у меня еще дел по горло. Всего хорошего!
   Слегка кивнув головой, он пошел к настенной вешалке.
   - И я с вами, Дмитрий Иванович! - ринулся за ним Юхно.
   На улице все так же мелко моросил дождь, дул порывистый ветер, и мокрые
ветви дробно стучали о деревянный карниз дома.
   Прикрывая уши драповым воротником, Юхно сказал:
   - А вы, так это-о, отчаянный человек. Смотрите, Дмитрий  Иванович,  эти
функционеры, как покинутые женщины, обиды не прощают.
   - Мне терять нечего. Я один как перст.  Пускай  докладывает,  -  сказал
Успенский, вынимая портсигар.
   - Доклад еще полбеды... Хуже, если донесет.
   - А по мне хуже - так  молчать.  Видеть,  как  лютуют  эти  самозванцы,
выбрасывают на мороз ни в чем не повинных людей, и  молчать.  -  Успенский
прикурил, пыхнул дымом и щелчком выстрелил в темноту красной спичкой.
   - Э-э, батенька! Наши слова, как свист ветра в голых  прутьях,  -  шуму
много, а толку мало.
   - Мне не столько важно было ему  доказать,  сколько  себе,  что  я  еще
человек, я мыслю, следственно, я свободен.
   С минуту шли молча, наконец Юхно отозвался:
   - Да, вы правы. Так это-о, если нельзя сохранить свободу в обществе, то
ее непременно следует утверждать в мыслях, в душе. Иначе - пиши пропало.



        "5"

   Вернувшийся из округа Озимов вызвал к себе в кабинет Кадыкова, Кульку и
Симу; едва успели они сесть на  стулья  у  стены,  как  он  попер  на  них
по-медвежьи, хлопнув лапой об стол:
   -  Спите,  удоволенные!  У  вас  под  носом  классовые  враги  стрельбу
открывают, а вы дрыхнете? Кто стрелял в больничном саду?
   - Когда стреляли? В каком больничном саду? Вы что,  сами  сбрендили?  -
вскинул на него подбородок Кадыков.
   - Молчать! - рявкнул Озимов. - Милиционеры сопливые.  Стражи  закона  и
тишины называются. В окружном ГПУ знают, что  здесь  выделывает  недобитая
контра, а вы нет. Вы и меня заставляете глазами хлопать. Я как дурак стоял
перед начальством и мычал: найдем, разыщем,  узнаем...  Какая-то  банда  в
ночь накануне  Покрова  дни  открыла  стрельбу  в  саду  бывшего  помещика
Скобликова, разогнали сторожей и увезли  все  яблоки,  приготовленные  для
замочки в кооперативных кадках. Напоследок разбили стекла в клубе во время
репетиции. А в Степанове отрезали хвост у  риковской  лошади,  на  которой
Чубуков приезжал распродавать имущество злостного неплательщика. И что  вы
на это скажете, соколики-чижики?
   - А может быть, никакие это не классовые враги, а воры да  хулиганы,  -
ответил опять Кадыков.
   - Я же вам русским языком говорю - факты эти  взяты  на  учет  окружным
ГПУ. Кто-то им сообщил. Ведь не нам сигнал  пришел,  а  им.  Значит,  были
основания отнести эти факты на счет классовых врагов, то есть  кулачества.
А с нас за это спросят, если не найдем виновников.  Вот  я  и  вызвал  вас
затем, чтобы вы землю носом изрыли вокруг Тиханова, а виновников  положили
мне на тарелочке. Ясная задача?
   - Ясно, - разноголосо ответили милиционеры.
   - Идите и выполняйте! А ты останься, Кадыков.
   Когда Сима с Кульком ушли,  Озимов  другим  тоном,  как  бы  с  опаской
поглядывая на дверь, озабоченно спросил:
   - Ты был в Тимофеевке, когда мужики забузили возле церкви?
   - Был.
   - Что там случилось? Неужели бунт?!
   - Да чепуха. Возвышаев круто  повернул  насчет  церкви.  Ну,  мужики  и
загудели. Может, и накостыляли бы ему по шее. Да поп вовремя  подвернулся,
усмирил их.
   - Ах, мать твоя тетенька! Я так и чуял, что этот обормот накуролесил. А
жаль, жаль... По шее бы ему хорошенько. Небось поумнел бы. А  расписали  в
округ - мать честная! Что этот самый попик  подымал  народ  на  бунт,  что
Возвышаев, героически рискуя жизнью, усмирил народ. О, из мухи слона дуют.
На меня топают: за чем смотрите? Куда морду воротите? А я говорю, не  наше
это дело - за попами приглядывать. С нас и воров  да  хулиганов  довольно.
Штаты маленькие, и те не заполнены. Пришлите, говорю, своих уполномоченных
ГПУ, пусть они и шуруют этих  классовых  врагов.  А  мы,  говорю,  порядок
охранять будем. Что  ты!  Орут  на  меня.  Порядок,  мол,  тоже  классовый
характер имеет. У тебя под носом хлебные  излишки  прячут,  а  ты  порядок
блюдешь? На чью мельницу воду льешь? А я говорю, наша мельница - не ветряк
придорожный; откуда ветер дует, в ту сторону и крылья поворачивает. У  нас
расписаны все времена года по закону. Твой  закон,  мол,  -  революционное
сознание.  Пожалуйста,  говорю,  и  сознание  примем  к  сведению,  только
напишите его, зафиксируйте в качестве указания. А мы в дело подошьем и все
в аккурат исполним... Н-да, дела. Все подбивают на  то,  чтоб  милиция  по
домам ходила с обыском. Но в случае чего милиции и  дадут  по  шее,  зачем
закон нарушали? Как думаешь?
   Кадыков слушал, сурово сведя брови, думая о чем-то своем.
   -  Чубуков  меня  звал  в  Степанове  на  распродажу  имущества  одного
неплательщика,  -  ответил  он,  как  бы  очнувшись.  -  Но  я  отказался.
Начальника, говорю, нет. А без него решить такой вопрос не могу.
   - И правильно. Это не  наше  дело  -  распродавать  с  торгов  мужицкие
портянки.
   - И в стороне нам не удержаться, - продолжил как  бы  прерванную  мысль
Кадыков. - Ну, в Степанове обошлось без шума. Хозяин оказался  смирным.  А
ежели буйные попадутся?
   - Ты думаешь, конфискации имущества нам и впредь не миновать?
   -  Непременно  не  минуем.  В  Тиханове  два  хозяина  заупрямились,  в
Тимофеевке, в Больших Бочагах. Но особенно в Гордеевском  кусте.  Там  эти
самые излишки и не думают сдавать. Придется выколачивать. И тут без нас не
обойтись.
   - Да, веселая  работенка.  -  Озимое  крепко  потер  бритый  затылок  и
усмехнулся: - Ха-ха! Как ночь не поспишь,  так,  веришь  или  нет,  щетина
прет, как хлебная опара. Вчера только обрил голову в Рязани, а теперь  вот
наколоться можно, словно проволока. И чешется, зараза.  Ладно!  Завтра  на
бюро прояснится, что нам делать, как нам быть. А ты,  Зиновий  Тимофеевич,
узнай к завтрему - что там за хреновина с  этими  яблоками  и  с  кобыльим
хвостом. Я думаю, что здесь хулиганье  дурит.  А  то  Возвышаев  оргвыводы
сделает и раздует классовую борьбу из кобыльего хвоста.
   Кадыков первым делом отыскал  садового  сторожа  Максима  Селькина,  он
стоял теперь у ворот ссыпного пункта, бывшего последнего  приюта  помещика
Скобликова.  На  нем  был  рыжий  зипун,  подпоясанный   чересседельником,
тряпичная шапка, из которой торчал клок ваты на  самой  макушке,  и  новые
лапти с онучами, замотанными в частую косую клетку оборами аж  за  колена.
Ружье на веревке он закинул за спину, как кошелку с мякиной.  Утро  стояло
тихое, морозное; слабо и безвольно, как в прореху,  сыпался  мелкий  сухой
снежок и покрывал острые гребешки вздыбленной застывшей грязи. На  заборе,
как чучела, сидели, втянув головы и опустив хвосты, вороны - то ли  спали,
то ли думали о чем-то серьезном и таинственном. И Максим не шевелился, как
заколдованный, смотрел  важно  и  прямо  перед  собой,  тараща  маленькие,
запавшие в морщинах глаза.
   - Здорово, часовой! - сказал Кадыков, подходя.
   - Здравия желаю, - сипло ответил Максим, переступая с ноги на ногу.
   - Ты чего спишь, ай озяб?
   - Баба где-то провалилась,  ни  дна  ей  ни  покрышки.  Приди,  говорю,
утречком, подмени, а я схожу картошки поем, погреюсь. Не идет!
   - Ружье-то стреляет? А ну-ка?!
   Кадыков протянул руку, Максим проворно снял ружье и подал.
   - Зачем же ты ружье отдал? А ну-ка я тебя этим ружьем да по уху? А хлеб
казенный увезу?
   - Дак на то вам и власть дадена.
   - Ты же часовой! Ты никаким властям не подчиняешься, только  тому,  кто
тебя ставил. - Кадыков свалил вправо хвостовик, переломил  ствол  -  ружье
было заряжено. - Кто тебя поставил на пост?
   - Председатель Кречев.
   - Вот ему и подчиняйся. Больше никого не слушай. На,  держи!  -  вернул
Кадыков ружье.
   Максим взялся за веревочную поцепку  и  закинул  ружье  за  спину,  как
кошелку.
   - Как же у тебя из-под носу яблоки увезли?
   - Так вот и увезли. Из ружьев палили,  отогнали  нас  ажно  к  Волчьему
оврагу.
   - Сколько вас было?
   - Я да Маркел.
   - А вы чего ж не стреляли?
   - Дак у нас одно ружье на двоих с одним патроном.  На  крайний  случай,
ежели сильничать начнут. Они ж с трех концов палили. Куды тут!
   - Хороши сторожа. Нечего сказать... Ты хоть  видел,  куда  ваши  яблоки
повезли? По какой дороге?
   - Повезли в Тиханово на двух подводах.
   - В какой конец?
   - В Нахаловский... В какой же ишшо?
   - Ладно... Разберемся, - сказал Кадыков.
   Он сходил в казенку, купил поллитру сладкой наливки облепихи и зашел  к
Насте Гредной. Несмотря на позднее время, хозяева все еще дрыхли, -  Настя
лежала на печи, как в окопе, наружу торчали  только  ее  подшитые  валенки
носами кверху. Степан, завернувшись в свиту, валялся на деревянной кровати
в шапке с завязанными ушами, лицом к стенке.  В  избе  было  холодно,  пар
валил изо рта, как в предбаннике.
   - Есть кто живой? - спросил Кадыков, переступая порог.
   - Кого там черт занес? - нехотя отозвалась Настя, и даже валенки ее  не
шевельнулись. Она проявляла интерес  только  к  тому,  что  свершалось  на
улице, у себя же в избе она делалась сумрачной и глухой.
   Степан приподнял голову и, увидев фуражку со звездой на Кадыкове, вдруг
застонал.
   - Ты что, или заболел? - спросил его Кадыков.
   - Заморила, проклятая баба. Всюю ночь у окна просидит, а потом  дрыхнет
до обеда. - Степан встал с постели, опустил на пол ноги, обутые в валенки.
- Веришь ай нет, в валенках ноги зашлись от холода.
   - Что ж вы не топите избу?
   - Спроси вон ее, ведьму, - кивнул Степан на печь.
   - Сперва надо избу ухетать, а  потом  топить,  -  отозвалась  Настя.  -
Сделай, говорю, защиток вокруг избы, все теплее будет.
   - Изба не сарай. Что ж вокруг нее застреху делать? От людей совестно, -
сказал Степан.
   - Ну и не кряхти, ежели совестно.
   - Слезай, Настя! У меня тут есть обогревательная.  -  Кадыков  поставил
бутылку на стол и сам сел на скамью.
   - Это каким тебя добрым ветром занесло? - веселея, спросил Степан.
   - Да иду вот по селу,  вижу  -  окна  замуравели,  зацвели  серебряными
цветиками. Дай, думаю, загляну. Хоть печку растоплю им - не то замерзнут.
   Настя подняла голову, приставила очко к единственному оку и,  разглядев
бутылку на столе, проворно слезла с печки.
   - Ну, погреемся, хозяйка? - обернулся к ней Кадыков и потер  ладони.  -
Давай стаканы.
   Настя достала стаканы с полки, занавешенной шторкой, поставила на стол.
Выжидательно спросила:
   - А как же насчет закуски? У нас ведь, окромя квашеной капусты,  ничего
нет.
   - Эту не  закусывают,  -  сказал  Кадыков,  разливая  облепиху,  -  она
сладкая. Вроде чая с сахаром. Ну, будьте здоровы!
   - Спасибо вам, Зиновий Тимофеевич. - Степан слегка поклонился  и  выпил
залпом.
   Настя долго тянула и кривилась.
   - Ты чего морщишься? Или горько? - спросил Кадыков.
   - Вино, она и есть вино. Ты ее  пьешь,  а  тебе  страшно,  инда  сердце
замирает, - ответила Настя, ставя стакан. - А вы чего ж не пьете? - А сама
поглядывала на оставшееся вино в бутылке.
   - Я пью только чистое белое, - ответил Кадыков, забирая в руку бутылку.
- Что, Настя, еще хочешь?
   - А ты петь меня не заставишь?  -  осклабилась  Настя,  раскрывая  свой
щербатый рот.
   - А спела бы.
   - Ой, не греши! Ну тебя к богу за пазуху. - Она кокетливо махнула рукой
и рассмеялась.
   - Ты, Настя, вот что мне скажи: ночью накануне Покрова ребята на  улице
шибко гуляли?
   - Да ну их к лешему, - ответил Степан. - До полуночи спать не давали.
   - А выстрелы вы не слыхали? Говорят, стреляли в больничном саду?
   - Ен далеко, аж за горой. Вон игде, - сказал Степан.
   - Далеко, это верно. Но если люди бдительность проявляют... Не спят. То
услышать можно. А? Как ты думаешь, Настя? -  Кадыков  покрутил  бутылку  и
стал наливать Насте вино.
   - Да слыхала я эти выстрелы, - сказала Настя, глядя на вино.
   - Молодец! И я, пожалуй, выпью за твое здоровье. -  Кадыков  плеснул  и
себе в стакан. - Ваше здоровье! - И выпил  вместе  с  хозяевами.  -  Н-да,
дела... - Кадыков покачал головой и спросил: - Говорят, в  мешках  таскали
яблоки?
   - Врут, - отрезала Настя. - В кадках увезли. На двух подводах.
   - Да что вы говорите! - сделал удивленное лицо Кадыков.  -  И  вы  сами
видели?
   Настя только высокомерно усмехнулась:
   - Я все вижу.
   - Н-да... молодец... Просто молодец. - И снова налил ей вина. -  Настя,
яблоки-то кооперативные. Общественное добро! Ведь это ж, можно сказать,  и
нас с вами обокрали.
   - Не говори! -  подхватил  плаксиво  Степан.  -  Всюю  жизнь  над  нами
издеваются. Грабют! То дрова растащат, раскидают, то окна соломой завалют.
С крыши натеребят. С моей крыши. А с первесны портки сташшили да  в  трубу
мне ж и затолкали. Вот чего они делают.
   - И яблоки - их дело?
   - А то чье же. Да вон пусть Настя  скажет.  -  Степан  махнул  рукой  и
сделал обиженное выражение.
   - А ты нас не выдашь? О, мотри! Тады они нас подожгут, ей-богу правда.
   - Не выдам, Настя. Я ж лицо официальное.  Хочешь,  расписку  напишу?  -
Кадыков полез в карман за блокнотом.
   - Да мы верим, верим, - остановила его Настя и  шепотом  заговорила:  -
Ребята все это озоруют. Я все видела. Стащили они  одну  телегу  у  соседа
нашего Климачева, на проулке стояла, вторую у Максима  Селькина.  Смеются.
Пущай, говорят, он яблоки караулит, а мы в его  же  телеге  их  увезем.  А
лошадей с выгона пригнали. Яблоки отвезли к Козявке. Там у  них  посиделки
устраиваются. Вот тебе, истинный бог, правда, - Настя перекрестилась.
   - Ну спасибо, Настя, спасибо! - Кадыков вылил им остаток вина.
   - Только ты мотри, не выдавай.
   - Ну что вы. Могила!
   Козявка жила под горой, у самого оврага,  промытого  речкой  Пасмуркой.
Кадыков зашел от оврага к  большому  амбару,  покрытому  тесом.  Здесь  на
травянистой  лужайке,  полузасыпанные  снежком,  четко   виднелись   узкие
вмятины, недавно оставленные колесами тяжело груженных  подвод.  Дальше  к
дороге следы колес остались вдавленными в податливую  когда-то,  а  теперь
замерзшую грязь.  Ясно  как  пить  дать,  сюда  привезли  яблоки,  подумал
Кадыков, сворачивая к дому.
   От окна  запоздало  метнулась  в  избяной  полумрак  Козявкина  голова,
покрытая клетчатой шалью. "Подглядываешь, плутовка. Чуешь, что дело  ткном
[взбучкой] пахнет", - подумал Кадыков и застучал в дверь.
   - Кто там? - с притворным испугом спросили из сеней.
   - Открывайте! Милиция.
   Дверь моментально открылась, и маленькая щуплая бабенка,  с  лучезарным
от множества морщинок лицом, с приклеенным посреди  его,  точно  пуговкой,
носом, выросла на пороге. - Тебе чего? Ай опять насчет  самогонки?  Дак  я
эта, шинок не держу. - Ни тени  испуга  на  лице,  одно  хитренькое  лисье
выжидание и настороженная улыбочка.
   - Чего ж ты дорогу загородила, Мария Ивановна? Чай, не  на  пороге  нам
стоять и разговаривать.
   - Дак милости просим. Проходите в избу! - А сама не сводит  с  Кадыкова
настороженных глаз.
   В избе  было  чисто  прибрано,  на  стенах  над  фотокарточками  висели
расшитые рушники, и в переднем углу над божницей тоже  рушники  -  красные
петухи да крестики на широком белом полотне.
   - Гуляют у вас, говорят? Посиделки собираются?
   - Гуляют! Дело молодое. Смолоду и погулять не грех.
   - А не случалось такое, что за гуляньем-то закон нарушался?
   - Э-э, батюшка мой! Нешто за ними углядишь? Их  вон  сколь  собирается.
Иной раз и до тридцати, и до сорока человек.
   - И то правда, за всеми не углядишь. А что  у  вас  в  ночь  на  Покров
творилось?
   - Что творилось? Пели да плясали... Веселились, одним словом.
   - Хорошенькое веселье с ружейной пальбой. Даже сторожей из  больничного
сада поразгоняли.
   - Дак то ж в больничном саду-у! Я за тем садом глядеть не поставлена.
   - А яблоки из того сада, случаем, не к тебе переехали?
   - Как это - переехали?
   - А так... На колесах да на телегах.
   - Ты, батюшка мой, сперва окстись. Сатана тебя путает.
   - Вот уж не думал встретить ноне сатану. - И, поглядев на нее, добавил:
- В сарафане.
   - Ежели ф вы на меня подозрение имеете, так ишшите. Вот вам подпол, вон
сени, подвал. Ишшите!
   - Открой-ка мне амбар.
   - Это можно... Отчего ж не открыть, амбар-от?
   Амбарный ключ висел  тут  же,  на  стояке  возле  печки.  Козявка  было
потянулась к нему, но ключ не взяла.
   - Он, эта... колефтивный у нас, амбар-от.
   - Кто ж им пользуется, кроме вас?
   - Сестра. И Селькины там воробы хранят да самопряху.
   - Ну ничего, вещи  сестры  мы  не  тронем.  И  ваши  вещи  не  возьмем.
Посмотрим только. Давайте, смелее! - Он снял ключ и пошел к амбару. -  Тот
самый, ключ-то?
   - Тот самый.
   Козявка затаенно шла за ним по пятам. Открыли дверь - и посреди  амбара
в восьми кадках стояли замоченные яблоки, и даже ледок слабый  схватил  их
поверху.
   - Ну, что? Сама признаешься или из кооперации вызывать, чтоб они  кадки
свои опознали?
   - Шут их возьми! - махнула рукой Козявка.  -  Как  я  им  говорила:  не
связывайтесь с этой кооперацией. Посодят вас. Дак разве ж они послушаются?
   - Кто привез яблоки?
   - Ребята. Кто ж еще?
   - Конкретно. Кто? Имена назовите!
   - Соколик, Четунова Андрея  парень,  Федька  Маклак,  Бородин,  то  ись
Ванька Савкин, Чувал. Они все озоровали...