ветил
Озимов и сел.
   Спорили долго, гудели, как шмели на лугу. Между тем Поспелов  незаметно
подвел всех к решению, необидному для каждого: штрафовать надо,  но  не  в
пятикратном  размере,  милицию  использовать  при  конфискации,  но...   в
качестве охраны порядка. Милиция ничего не отбирает, актов и протоколов на
конфискацию не составляет. Всю распродажу  и  конфискацию  берут  на  себя
органы Советской власти, то есть сельсоветы и райисполком.
   Потом по вопросу о сплошной коллективизации делал сообщение Ашихмин. Он
заверил от имени окружкома, что сплошная  коллективизация  округа  -  дело
решенное, что ждут  всего  лишь  утверждения,  а  вернее,  сигнала,  чтобы
объявить об этом во всеуслышание. В Москве сам товарищ  Каганович  говорил
об этом на закрытом совещании.  И  уже  теперь  надо  готовиться  к  этому
великому  событию,  которое  опрокинет  наконец   самую   надежную   опору
капитализма - частную собственность в деревне.
   - Поэтому, товарищи, в октябре все твердые задания должны быть покрыты.
Пример успешного решения этого вопроса был показан товарищем  Чубуковым  в
Степанове. Должен сказать, что некоторым  работникам  просвещения  это  не
понравилось...
   Все  поглядели  в  сторону  заврайоно  -  подслеповатого  широкобрового
Чарноуса, прикорнувшего на диване; при слове "просвещения"  он  очнулся  и
удивленно таращил на Ашихмина свои светлые, как стеклярусные бусы, глазки.
   - Да  ведь  и  то  сказать,  -  продолжал  Ашихмин,  переждав  всеобщее
оживление. - Среди просвещенцев много у нас людей из духовного звания,  не
порвавших со своим прошлым ни в духовном,  ни  в  материальном  отношении.
Чего греха таить, пуповина старого грешного мира еще многих из нас  прочно
удерживает. Надо рвать ее и  выходить  на  простор  новой  жизни,  который
открывает нам всеобщая коллективизация. В ответ на нытье правых,  пугающих
нас, что-де, мол, темпы коллективизации не под силу, что мы-де захлебнемся
в горлышке узких мест, партия призывает в поход против узких мест. Вы  все
знаете из газет, как в Ирбитском округе три района вошли в одну  колхозную
семью. Положено начало колхозу-гиганту на  площади  в  сто  тридцать  пять
тысяч гектаров. Вот на какие великие дела надо себя настраивать, товарищи.
А для этого смелее ломать сопротивление кулака и в ударном темпе завершить
к праздникам все хлебозаготовки.
   В  заключение  решили:  послать  в  отстающий   Гордеевский   куст   по
хлебозаготовкам  специальную  комиссию  из  района.   В   нее   вошли   по
собственному желанию Возвышаев, Чубуков, и вписали еще судью Радимова.
   - Товарищи, на разное  у  нас  намечалось  несколько  дел  коммунистов,
хромающих в кампании по  хлебозаготовкам.  Но  поскольку  мы  собрались  в
экстренном порядке и не успели вызвать их, то  предлагаем  перенести  этот
вопрос целиком на следующее бюро, - сказал Поспелов.
   - Может, проголосуем? - спросил Чубуков.
   - Чего ж голосовать, когда людей не вызвали? - сказал Озимов, вставая.
   - С мест не вызвали, зато  тихановские  здесь.  -  Возвышаев  стрельнул
косым глазом на Марию, сидевшую рядом с Чарноусом на диване.
   - Разбирать, так  всех  сразу,  -  сказал  Озимов.  -  Чего  поодиночке
таскать, как хорек цыплят.
   - Да, да, товарищи. Давайте перенесем на конец  кампании.  Может  быть,
некоторые поймут, подтянутся, - сказал Поспелов, вставая.
   Тяпин подошел к Марии и слегка толкнул ее локтем:
   - Ну, Маша, скажи Озимову спасибо. Не то ощипали бы тебя, как курицу.
   - Жаль,  жаль,  что  разное  отменили,  -  сказал  Ашихмин,  подходя  к
Возвышаеву. - Я хотел насчет учителей степановских поговорить.
   - А что там случилось? - поспешно спросил Чарноус, вставая с дивана.
   - Отказываются!
   - Как? От чего отказываются?
   -  От  хлебозаготовок.  От  конфискации  имущества.  Предложил   митинг
провести на распродаже - отказались. И мутит воду, по-моему, Успенский.
   - А-а, этот обиженный! Он когда-то военным столом заведовал в  волости,
- сказал Возвышаев. - Типично правый элемент.
   - Педагог хороший, - сказал Чарноус  и,  вроде  извиняясь,  добавил:  -
Инспектор хвалит его.
   - В наше время мало быть только хорошим педагогом, - возразил  Ашихмин.
- Учитель - проводник политики партии на селе. А  он  по  взглядам  не  то
эсер, не то славянофил, и не поймешь.
   - Хорошо! Мы разберемся, - заверил его Чарноус.
   - И разбираться нечего. Правый уклонист, - сказал Возвышаев.
   - Впрочем, в одном деле он меня удивил, - сказал Ашихмин уже у  порога.
- Приехали  в  Степанове  тихановские  представители  агитировать  его  за
вступление в колхоз. И он, знаете ли,  согласился.  Все  имущество  отдает
колхозу: и дом, и амбар, и коров, и лошадь...
   - Вовремя сообразил, - усмехнулся Возвышаев. - Мы бы у него и  так  все
отобрали. Добро это попом награблено  и  принадлежит  народу.  Просто  его
кто-то предупредил.
   - Ах, вон оно  что!  Тогда  мне  все  понятно,  откуда  забил  источник
благородства, - со значительным выражением поджал губы и  покачал  головой
Ашихмин.
   - Мы все выясним, все выясним, - торопливо говорил Чарноус и кланялся у
порога, пропуская всех впереди себя.



        "6"

   В семье Бородиных обеденное время, а еще перед ужином  было  не  только
долгожданным, но и веселым, людным и каким-то отрадным.
   До нынешней осени частенько приезжали и приходили гости, а  перед  тем,
как сесть за стол, подолгу беседовали в горнице. Младшие девочки  Елька  и
Саня просились гостям на руки и любили теребить кофты да полушалки,  а  то
расчесывать бороды или усы. Особенно одолевали бабу Грушу - Царицу.
   - А почему тебя Царицей зовут?
   - Нос у меня царский, дитятко, да голос зычной, как у Ильи Муромца. Вот
и зовут, стало быть...
   - А почему у тебя бороды нету?
   - Нам с дедом одну бороду дали на двоих. Дед Филипп унес ее.
   - Куда?
   - На тот свет.
   - А ты сходи на тот свет и принеси ее...
   И хохот на всю горницу. Больше всех  приставала  с  расспросами  бойкая
шалунья Елька, прозванная отцом ласково Коконей-Маконей.
   Сережа, напротив, был молчалив и застенчив, он любил незаметно присесть
где-нибудь в уголке и слушать, слушать без конца эти разговоры взрослых  о
войне да о колхозах, о тяжелых дорогах, о плутании в метель, о встречах  с
волками, а то еще про нечистую силу. "Иду я, братушки,  с  мельницы  через
выгон в самую полночь... Осень, грязь... в двух шагах ничего не видать. Он
и летит. Голова вроде вон конфорки, круглая и  светится.  И  хвост  лентой
вьется, искры от него во все стороны. Стоп - себе думаю... Это же змей..."
   Этой осенью гости перевелись, так ребятишки придумали другую  забаву  -
как только отец, убравшись со скотиной, приходил к обеду, они с  визгом  и
хохотом бросались на него с печки, с  полатей,  лезли  по  ногам  с  полу,
забирались на плечи, на спину и  весело  приговаривали:  "Пилю  дуб!  Пилю
дуб!" Это у них называлось - спилить дуб. Андрей  Иванович  топтался,  как
слон по полу, подходил к высоко взбитой, убранной постели  и,  придерживая
детишек, издавал громкий вздох: "Ух ты, спилили!" И валился вместе с  ними
на кровать.
   То-то было визгу и хохоту, барахтанья в  подушках  ребятишек,  пока  не
разгоняли их сердитые окрики матери:
   - Вы опять всю постель скомкали? Вот  я  вас  мутовкой  да  по  мягкому
месту... Да по башке родителя вашего, который дурью мучается...
   А за обедом сидели чинно, работали ложками вперегонки,  особенно  когда
мясо таскали из чашки по общей команде отца.
   - Папань, ты говорил - ноне сниматься пойдем  к  фотографу,  -  сказала
Елька, отработав ложкой.
   - Я тебя сам сниму, - ответил Андрей Иванович, подмигивая Надежде.
   - В ботинях? - обрадовалась Елька.
   - Ага. Давай, тащи их!
   Елька  соскользнула  со  скамьи  и  побежала  в   горницу   за   новыми
ботиночками.
   - Вот они, вот мои ботини! Снимай!
   - Это мы сейчас... Надевай их!
   Андрей Иванович принес сапоги, поставил на табуретку Елю и сказал:
   - Ну, Коконя-Маконя, покажи, как ты будешь стоять у фотографа?
   - Вот как! - Еля вытянула руки по швам и замерла.
   Андрей Иванович поднес сапоги  к  вискам,  накрылся  черным  платком  и
поглядел, пригнувшись, из-под платка на Елю:
   - Ты меня видишь?
   - Вижу, - ответила Еля.
   - И я тебя вижу. Завтра будет карточка готова.
   Маруся, Елька, Саня захлопали от радости в  ладоши,  а  Сережа  и  мать
засмеялись.
   Тут и вошел Санька Клюев, снял шапку и, глядя себе под ноги,  изрек  от
порога:
   - Андрей Иванович, тятька тебя зовет.
   - Что случилось?
   - Нам штраф принесли, семьсот рублей. Ежели ф не заплатите, говорят,  в
двадцать четыре часа, все отберем и распродадим.
   - Кто говорит?
   - В бумаге написано. Мамка в голос вопит. Не знаем, что и делать.
   - За кем еще ходил?
   - За Алдониным, за Бандеем.
   - Ладно, приду, - сказал Андрей Иванович, провожая парня.
   - Доигрались, - сказала Надежда.
   За  столом  Бородиных  воцарилась  мертвая   тишина,   даже   ребятишки
присмирели, толком не понимая - что случилось, отчего так посуровели  отец
с матерью.
   Наконец Андрей Иванович обмыл над лоханью руки, обтер полотенцем усы  и
двинулся к вешалке.
   - Не ходил бы, Андрей, - неуверенно сказала Надежда.
   - Еще чего? - отозвался сердито Андрей Иванович от порога.
   - А может, всех вас там на заметку возьмут, как эти самые алименты.
   - Ты вон со стола убирай. Да  скотину  напои,  -  насупившись,  отвечал
Бородин, натягивая шапку. - А в мои дела не суйся. Я и без тебя  разберусь
как-нибудь.
   - Гляди-ко, твои дела... А это чьи дела? - показала  она  на  детей.  -
Дядины, что ли? Ежели с тобой что случится, куда их девать? Тебе ж на  шею
не намотают их, а со мной оставят.
   -  Намотают,  намотают,  намотают,  -  засмеялась  Елька   и   замахала
ручонками.
   - Цыц ты, бесенок! Типун тебе на язык, - шлепнула ее мать.
   Та притворно захныкала.
   - Ладно тебе каркать, ворона! А то, не ровен час,  накаркаешь  беду,  -
сказал Андрей Иванович. - Не могу ж я к человеку задом обернуться? Надо же
посоветоваться, помочь ежели в чем. Иль мы не люди? Сегодня его  тормошат,
завтра за меня возьмутся. А мы, как тараканы, по щелям расползаемся?  Так,
что ли?!
   - Тебя разве перетолкуешь? Ты как жернов на помоле -  закрутишься,  так
черт не остановит. Ступай, ступай, только потом не пожалей. Локоть близко,
а не укусишь.
   - Ты чего, сдурела, что ли?
   - Не я сдурела, а вы с ним вместе сдурели. Уперлись, как быки. Довели ж
ему задание на сто пудов, так пусть сдает. Чего ждать-то? Власть шутить не
любит. Поперек  пути  пойдешь  -  все  потеряешь.  Не  он  первый,  не  он
последний. Чего он ждет?
   - Да голова - два уха! Сегодня они сто пудов наложили -  отдай  им  без
слов, завтра, глядишь, еще сто привалят. Вон как Костылину. Не  то  еще  и
двести запишут. У них аппетит, как у того Тита, что с большой ложкой лезет
за стол кашу есть. Ежели окорот им не давать, они нас без порток  по  миру
пустят. Понятно?
   - Тоже нашлись укоротители! Смотрите, сами на  задницу  не  шлепнитесь.
Окорот! Кому, властям, что ли?
   - Да ведь власть-то из живых людей состоит, а они все разные. Один прет
напролом, глаза вылупив, а другой и посмотрит, что  к  чему...  Да  что  с
тобой говорить! - Андрей Иванович махнул в сердцах рукой и вышел.
   А что, пожалуй, Надежда права, думал он, идя к Федоту Ивановичу.  Такая
карусель завертелась, что  поперек  дороги  станешь  -  сомнут.  Клюев  не
понимает этого - больно азартен до выгоды. Где что услышит насчет купли  и
продажи, да по дешевке - ночи не будет спать,  на  край  света  улетит,  а
достанет. Недаром его Совой прозвали: "Энтот на локте вздремнет и снова на
добычу улетит". Он и мышью не побрезгует,  уберет,  ежели  оборот  от  нее
будет. После отмены продразверстки, когда ввели свободную торговлю хлебом,
они с братом Спиридоном по три тысячи, а то и по пять  тысяч  пудов  зерна
скупали за  один  базар,  засыпали  доверху  свой  семейный  амбар,  потом
нанимали обозы и отвозили его на окскую пристань  Ватажку,  с  Амросиевыми
состязались. Прибыль - по копейке с пуда. Над ними смеялись: "Сова, дерьмо
клевать и то выгодней - далеко летать  не  надо".  А  они  богатели  -  по
тридцать и по сорок рублей с каждого базара  брали.  Вот  тебе  и  дерьмо!
Спиридон молотилку купил, а Федот  расстроился,  как  купец  Иголкин  -  к
пятистенному дому вышку  прирубил  да  еще  теплую  мастерскую  сложил  из
кирпича, что твой цех.  Весь  двор  и  подворье  обнес  высокой  кирпичной
стеной, инструменту накупил дорогого, австрийского и колесы точить  начал.
Руки у него золотые, ничего не скажешь. Но азарт, зарасть покоя не давали.
   Мало колес! Шерстобитку подкупил, валенки валять начал в зимнюю пору, а
по весне еще и кирпич подряжался бить.  И  когда  он  только  успевал  все
делать? Семижильный, что ли? Видать, уж порода такая.
   Дед его, Омеля, помер через свой азарт. Как  напьется  -  бьет  себя  в
грудь и кричит на весь проулок: "Я капитан!" В Астрахани на  ботике  людей
перевозил с берега  на  берег.  Вернулся  домой  с  неукротимой  жаждой  -
разбогатеть. А земли - всего две души. Так он  половину  надела  морковкой
засевал. Вот и ковырялся в ней - всю осень ходил  грязный,  как  боров  из
лужи. Только что не течет с него. Все морковку  продавал  на  базаре.  Про
него говорили, смеясь:  капитан  красным  товаром  торгует.  А  как  землю
получил после революции, так первым делом желоб вырубил из  мореного  дуба
величиной  с  добрую  лодку.  "Ты  что,  Омеля,  али  купаться  задумал  в
желобе-то?" - "Я, братушки, к этому  желобу  четыре  лошади  поставлю".  -
"Откуда ты их возьмешь?" - "Куплю!" - "На что купишь, на какие шиши?" - "А
вот с морковы разбогатею. Таперика земли много".
   Но разбогатеть с моркови так и не успел.  В  большой  пожар  двадцатого
года он зацепил желоб вожжами, выволок его со двора на  дорогу  и  тут  же
помер. Надорвался...
   Возле  кирпичного  подворья  Клюевых,  привязанная  за  кольцо,  стояла
накрытая попоной лошадь. Эге, кто-то издалека прискакал, подумал  Бородин.
Он прошел по дорожке из красного кирпича, выложенного елочкой на подворье.
Входом парадным хозяева, видно,  никогда  не  пользовались,  двустворчатая
дверь была забита наглухо, и на каменных ступенях  крыльца  торчал  рыжий,
спаленный морозом пырей. На подворье Бородин заметил свежую кучу березовых
болванок, приваленных к стенке мастерской.  Ба!  Да  это  ведь  Скобликове
добро-то перекочевало сюда. Видать, в ту ночь Клюевы не спали.
   В горнице за столом кроме хозяина сидели  брат  его,  Спиридон-безрукий
(руку оторвало ему на  молотилке),  Мишка  Бандей,  Прокоп  Алдонин,  Иван
Никитич Костылин да еще бродячий юрист Томилин, который забрел из  далекой
Елатьмы. Он летел сюда, как ворон на добычу; чуял, когда  мужиков  трясли.
Появлялся он здесь и в ту пору, когда прогрессивным налогом обкладывали, и
когда самогонщиков гоняли, и когда торговлю хлебом  запрещали,  ловили  на
ночных дорогах подводы с зерном.
   Завидя его высокую сутулую  фигуру  в  длинном  черном  пальто,  как  в
сутане, бабы шарахались в стороны и торопливо, истово крестились:  отнеси,
господи, от порога моего. Тот, к кому  он  сворачивал,  обреченно  опускал
голову и смиренно выслушивал - куда надо идти  жаловаться  и  кому  писать
прошение. И вот что диво: горожане знали одного  Томилина,  а  поселяне  -
совсем другого; в городе Томилин околачивался возле  трактира  да  пивной,
попрошайничал, кривлялся, изображая из  себя  то  артиста,  то  певца,  то
скомороха, а здесь, по селам, ходил угрюмый и важный, как  поп,  и  вместо
грязной рубашки с галстуком надевал  черную  просаленную,  как  власяница,
толстовку. "Перво-наперво изложите  вашу  обиду,  кто  вас  потревожил?  А
насчет закона не беспокойтесь - распутаю и напишу куда следует".
   Он и рассказывал, покуривая "козью  ножку",  заложив  ногу  на  ногу  в
латаных и растоптанных сапогах. Бородин снял шапку и, распахнув полушубок,
присел  на  скамью.  Ему  кивнул  головой  хозяин,  и  он  кивком   головы
поздоровался со всеми разом. Слушали Томилина все, угрюмо насупившись.
   - Вы, мужики, народ упрямый и недоверчивый. Пока вас оглоблей по шее не
ахнут, вы и не почешетесь. Ведь ясно же - проводится  политика  ликвидации
кулачества как класса. В этой связи надо перестраивать  свое  хозяйство  -
видимую часть его надо уменьшать, а невидимую - увеличивать.
   - Это какая же видимая, какая невидимая? - спросил Прокоп.
   - Видимая часть та, что состоит на  учете  в  сельсовете,  а  невидимая
часть лежит у тебя в кармане.
   - А чего с этой невидимой частью делать? В  карты  ежели  спустить  или
пропить, - сказал Бандей.
   - Деньги, ежели они находятся при  трезвой  голове,  могут  делать  еще
деньги.
   То-то и видно, что за трезвая у тебя голова, подумал Бородин, глядя  на
его отекшее серое лицо с проваленными подглазьями.
   - Нет, - сказал  Федот  Иванович,  -  этот  оборот  не  для  нас.  Наше
богатство - вот оно! - выложил он на стол огромные, как лопаты, ладони.  -
К ним нужен еще добрый инструмент да справное хозяйство - иначе  с  голыми
руками ничего путного не сотворишь. В каждом деле  должен  быть  упор,  но
когда этот упор выбивают из-под тебя, тогда как? Ну, продам  я  хозяйство,
продам инструмент, а самому куда деваться? В город на торги, что ли?
   - Зачем в город? Здесь оставайся, - смиренно отвечал Томилин. - Вступай
в колхоз. Уравняй себя со всеми иными прочими  в  этой  видимой  части.  А
дома, для себя - ты тот же мастер. Или тебе заказы не принесут?  Принесут.
Кому самопряху сделать, кому кадку, кому рубель...  Да  мало  ли  нужды  в
хозяйстве у каждого останется.
   - Это что же выходит? Вы  мне  вроде  бы  советуете  отвесть  самому  и
лошадей, и коров, и весь инвентарь энтим голозадым? Отдай жену дяде, а сам
ступай к б....? Нет уж, дудки. Пускай лучше порушат  и  хозяйство  мое,  и
меня с ним, ежели ф есть у них такое право. А я погляжу, погляжу! -  Клюев
сжал кулаки и стукнул себя по коленке.
   - О каком праве ты говоришь, Федот Иванович? - сказал Костылин. - Разве
тебя по праву обложили? Ты же все налоги выплатил? Ну!  И  я  выплатил.  Я
даже одно твердое задание оплатил, так второе дали.  Откажемся  -  разорят
вконец. Вон Лопатина  в  Степанове  из  дому  выбросили  и  все  имущество
распродали. Ступай теперь на все четыре стороны, ищи свое право. Куда хоть
жаловаться? - спросил он Томилина.
   - В этой связи надо писать в президиум ВЦИК на имя товарища Калинина, -
ответил Томилин.
   - А что толку от этих писаний? - сказал Бандей. - Туда писать,  что  на
луну плевать, только себя тешить пустой надеждой.
   - Ну, не скажите, - возразил Томилин. - Михаил Иванович - свой человек,
он из тверских крестьян.
   - Ты сколько ему писал жалоб-то? - спросил его  Прокоп.  -  У  тебя  на
голове волос, поди, меньше будет, - глянул он на лысеющую голову Томилина.
- И что ж, на все ответ приходит?
   Тут расхлестнулась дверь, и, грохая сапогами, ввалился Федорок Селютан.
   - Здравствуйте, с кем не виделись! - загремел  он  от  порога.  -  Кого
ждут, а кто и сам идет.
   - У нас лишних не бывает, - отозвался хозяин. - Присаживайся, Федор!  -
И опять Томилину: - Вы вот что скажите: отчего этот свой человек из  ВЦИКа
многого не замечает? Или задание такое получил?
   - До всех у него руки не доходят, - ответил  Томилин.  -  Сколько  нас?
Миллионы! А он один. Но верить надо, что твое дело дойдет.
   - Н-да. И тут верить надо, - сказал Иван Никитич. - А  я  вот  вам  что
скажу, мужики. Политика - такая штукенция,  что  она  существует  сама  по
себе. Ты в нее вошел, как вот в царствие небесное, а назад ходу  нет.  Там
уж все по-другому, вроде бы и люди те же, а летают; ни  забот  у  них,  ни
хлопот - на всем готовом. А порядок строгий:  день  и  ночь  служба  идет.
Смотри в оба! Перепутаешь, не ту молитву прочтешь  -  тебя  из  анг