Маша! - Зинка умоляюще смотрела на нее, беспомощно опустив руки.
   - Не трудитесь понапрасну, Мария Васильевна,  -  сказал  Сенечка.  -  Я
отсюда никуда без Зины не пойду.
   - Не рано ли распоряжаешься ею? А ты  чего  молчишь,  язык  отнялся?  -
набросилась Мария на Зинку. - А может быть,  ты  с  ним  заодно?  Спелись!
Пойдешь с ним по амбарам шарить?
   У Зинки задрожали губы, и редкие, как  горошины,  слезы  покатились  по
щекам.
   - За что вы его ненавидите? - всхлипнула она. - И  Андрей  Иванович,  и
ты, и Федька Маклак...
   - За то, что он аферист... Он хуже Лысого, хуже Ваньки Жадова. Те  хоть
грабят по ночам. А этот днем войдет и без ножа зарежет.
   - Вот как вас взвинтила моя непримиримость в идеях классовой борьбы.
   - Классовой борьбы? Не ври! У тебя только одна идея -  как  бы  погреть
руки на чужом горе.
   - Маша, так нельзя. Он ведь живой человек. Он одинокий...
   - Может, его пожалеть надо? - усмехнулась Мария. - Ну, жалей. Ты у  нас
добрая... Только смотри, кабы он не укусил тебя.
   - Я... я люблю его, - Зинка заплакала навзрыд  и  уткнулась  Сенечке  в
плечо.
   - Ну что, Мария Васильевна, убедились? Ваш старорежимный  домострой  не
действует. Времена не те. - Сенечка глядел снисходительно и  с  выражением
превосходства.
   - Можешь утешать его, где угодно и сколько угодно. Меня это  больше  не
касается. Но имей в виду: в нашем доме чтобы ноги его  не  было.  -  Мария
откинула железный крюк и вышла из магазина.


   Дома Мария застала Васю  Белоногого  и  Зиновия  Тимофеевича  Кадыкова.
Гости сидели в горнице за столом. На столе шумел самовар.
   - А, сестричка-лисичка! - приветствовал  ее  Белоногий.  -  Ну,  какого
серого бирюка из лесу привела да приручила?
   - И волков боюсь, и в лес не хожу, - отвечала Мария, здороваясь.
   - Что так? Вроде бы Обуховы не из робкого десятка? - шумел Вася.
   - Она у нас такая лиса, что к ней не токмо что волки, медведи  прут  на
поклон, - сказала Надежда с оттенком гордости. - Отбою от них нет. А ты  -
в лес идти?
   - Надя! - вспыхнула Мария. - Чего ты городишь?
   - Ну, ну, застыдилась. Тоже мне - девка красная. Активист,  называется,
- проворчала Надежда. - Садись к столу. Проголодалась, поди.
   Мария села рядом с Кадыковым. Тот чинно поздоровался за руку. На  столе
перед ним лежал раскрытый блокнот и карандаш.
   - Маша, давай на мою сторону! - позвал ее Андрей  Иванович.  -  Зиновию
Тимофеевичу кое-что записать надо.
   - Пожалуйста, пожалуйста! - Мария пересела.
   - У нас тут беда стряслась, - сказала Надежда, пододвигая  ей  чашку  и
наливая чай. - Вчера вечером в Волчьем овраге свистуновского мужика убили.
Ты, может, его знаешь? Он ветеринаром работал. Мы еще в  двадцать  третьем
годе сватали у него старшую дочь за нашего Матвея.
   - Не помню, - сказала Мария.
   - Да где тебе помнить? Ты еще в гимназии училась. Красивая девка была.
   - Кто, Маша? - усмехнулся Белоногий.
   - Какая Маша! Дочь ветеринара.
   - Что ж вы ее не сосватали?
   - С таким женихом не больно развернешься,  -  сказала  Надежда.  -  Вот
тебе, собрались ехать на смотрины, свататься... А он и заявился в сапогах,
в свитке, и кушаком подпоясан. Как извозчик. Ты куда, говорю, собрался - в
извоз или на смотрины? А он мне - попа видно и в рогоже. Ну да, попа видно
в рогоже, а дурака по роже. С той поры мы с ним и познакомились.
   - С кем, с попом? - спросил Белоногий.
   - С каким попом! С ветеринаром. - Надежда обернулась к Марии: -  С  нас
тут допрос сымают.
   - Ну, какой это допрос? - смутился Кадыков.
   - Нет, нет, все правильно. Ты пиши, -  ободрила  его  Надежда  и  опять
Марии: - Я уж им рассказывала. Идем мы вчера из Бочагов. К нашим  в  гости
ходили. Как раз к Брюхатову полю подходим. Не то чтоб сумерки,  но  солнце
уже село.  Андрей,  говорю,  давай  прибавим  шагу.  Корова  теперь  ревет
недоеная. Марии нет, а Зинка и за сиську путем ухватить не  умеет.  Пойдем
скорее! Вот тебе - хлоп! - от оврага. Вроде бы кто тесом об  тесо  ударил.
Андрей говорит, это выстрел, а  я  ему  -  какой  выстрел?  Пастух  плетью
хлопнул. Что теперь за пастух, говорит он. Стадо давно уж пустили. Так вот
идем, рассуждаем. Подошли к  оврагу.  Смотрим  -  внизу,  обочь  тропинки,
человек лежит. Ну, думаю, нализался. Еще Андрею  сказала:  вот  она,  ваша
выпивка, до чего доводит. Ну ладно, спускаемся вниз, глядим... Да  это  же
ветеринар убитый! Лежит лицом кверху, глаза закрыты, а из пробитого  виска
еще кровь пульсирует. Андрей, может, он еще  живой?  Тот  взял  его  руку,
пульс пощупал. Нет, говорит, мертвый.
   - Кто же его застрелил? Что за мерзавцы? - спросила Мария у Кадыкова.
   Тот только руками развел.
   - Распутываем.
   - Я думаю, здесь работает одна и та же рука, - сказал Вася Белоногий. -
Узнаю почерк.
   - Какая рука? Что ты имеешь в виду? - спросила Мария.
   - И лошадь Андрея Ивановича, и амбар Деминых,  и  ветеринар  убитый,  и
кое-что другое, - ответил Вася.
   - А при чем тут ветеринар? Какое он  имеет  отношение  к  лошади  да  к
амбару Деминых? - спросила Мария.
   Вася погладил свой бритый затылок и сказал иронически:
   - Некоторое... Уголовный розыск считает, что убийство совершено с целью
ограбления. А по моим данным - с другой целью.
   - Но твои данные к делу не подошьешь, - возразил Кадыков.  -  Пока  это
всего лишь предположение. Логическое рассуждение - и больше ничего.
   - Логическое рассуждение,  когда  оно  в  книжке  написано,  есть  игра
воображения, то есть умственное занятие. Тут я с тобой согласен.  Но  если
логическое рассуждение построено на фактах жизни, это совсем другое  дело,
- веско возразил Вася Белоногий.
   - Какие же вы факты жизни имеете в виду? - вскинул подбородок Кадыков.
   - Во-первых,  займемся  исследованием  вопроса  -  для  чего  ветеринар
приехал на базар?
   - Ну, для чего?
   - Во-вторых, почему задержался так поздно  и  ушел  один?  -  уклонился
Белоногий от прямого ответа. - Я ночевал в  Бочагах  у  Деминых.  И  когда
утром узнал, что ветеринар убит, то подумал сразу - Жадов в  Тиханове.  Мы
здесь все свои, а ты, Зиновий  Тимофеевич,  работник  уголовного  розыска.
Поэтому будем говорить все, что думаем. Так вот я и подумал - Жадов здесь,
в Тиханове. И не ошибся. Федька  ваш  подтвердил:  видел,  говорит,  вчера
Жадова на конопляниках.
   - Не может быть, - сказал Кадыков.  -  Вчера  вечером  мы  сразу  после
убийства послали к  Жадовым  подставное  лицо,  вроде  бы  случайно  денег
занять; сказали, что Ивана дома нет. Соседей спрашивали, и те подтвердили:
Ивана нет и никто его не видел. И как ты докажешь, что убил именно Жадов?
   - Я и не говорю, что убил Жадов. Я только думаю, что дело это  одних  и
тех же рук.
   - Почему?
   - Имей терпение, Зиновий Тимофеевич. Уж если я сюда приехал за тридцать
верст, то не чай пить. - Белоногий пододвинул чашку к самовару: - Налей-ка
мне, Надюша, погорячей да послаще!
   - Я ведь почти всю  зиму  и  весну  проработал  на  лесозаготовках.  От
Ермиловского селькова заготовляли шпалы и дрова, - начал издаля Белоногий.
- Большая работа, скажу вам... На вывозке дров да шпал по четыреста подвод
было, да лесорубов, да шпалотесов человек восемьсот. Пять лесных делян  от
пяти сел, да склад продовольствия и фуража, да дровяные склады.  Всего  не
перечислишь.  Словом,  целая  карусель.  И  доверенным  лицом  у  меня  по
свистуновской деляне был  как  раз  этот  самый  убитый  ветеринар,  Федор
Афанасьевич Полетаев. И вот какая приключилась у нас с ним  катавасия:  на
одном из его дальних дровяных  складов  "потерялись"  две  поленницы  дров
кубометров эдак на триста. По каким-то особым приметам он нашел свои дрова
на складе у Жадова. Разыгрался скандал. Этот кричит - мои дрова! А  тот  -
не лезь! Мне их привезли возчики, я, мол, оприходовал и деньги выплатил. С
возчиков  и  спрашивай.  Ну  где  ты  найдешь  этих   возчиков?   Пошумели
свистуновские, пошумели, так ни с чем  и  остались.  Почти  тысяча  рублей
уплыла у них с деляны в карман жадовских ребят.  Вот  вам  один  жизненный
факт.
   Вася вынул черный атласный кисет, свернул цигарку и затянулся всласть.
   -  А  теперь  слушайте  другое.  После  посевной  свистуновские  мужики
отправились на подчистку своей деляны. Срубали оставшиеся хвосты, то  есть
недорубленный лес. Надо сказать, что хорошо  мужики  старались;  разбились
попарно и за день нарубали  хвостов  по  десять,  а  то  и  по  двенадцать
кубометров. Я им еще по  паре  сапог  выписал  в  лесничестве  за  хорошую
работу. Правда, начинали они с рассвета и работали до темна. Однажды  рано
утром ветеринар со своим напарником  рубили  хвосты  в  приречной  деляне.
Вдруг видят - прет какая-то подвода по заброшенной лесной дороге  к  реке.
Чего ей там понадобилось? Ветеринар за ней следить назерком...  Подвода  к
реке, он туда же... Видит из кустьев - на  Куликовой  косе  лодка,  и  два
мужика выгружают из нее тюки с добром. Он всмотрелся - и чуть не вскрикнул
от радости. Один из них был Жадов. Ну, теперь ты у меня, милок, попляшешь,
думает ветеринар. Теперь отольются тебе мои дровяные слезы. В тот же  день
он услыхал, что ограбили амбар Деминых, и решил, что это Жадов сработал.
   - А что ж он нам не сообщил? - удивленно спросил Кадыков.
   - Потому что он сам был не вешай ухо, - ответил Вася. - Этот  ветеринар
был дошлый мужик. Он решил выведать во что  бы  то  ни  стало,  где  Жадов
хранит свое добро, и потом взять его за жабры.
   - Откуда ты все это знаешь? - спросила удивленно Надежда.
   Вася лукаво усмехнулся и выпустил пухлый клуб дыма:
   - Его напарник был моим приятелем.
   - И твой приятель следил за ветеринаром? - спросил Кадыков.
   - Мой приятель следил за тем и за другим.  Я  сам  хочу  знать  тайники
Жадова, у нас с ним особые счеты.
   - И что же узнал твой приятель? - спросил Кадыков.
   - К сожалению, не самое главное... Но узнал,  что  ветеринар  выследил,
открыл это место. И предъявил Жадову счет. Тот принял его условие.
   - Какое условие? - спросил Кадыков.
   - Затребовал триста рублей чистыми, иначе - донос. Мне, говорит,  чужое
не надо. Отдай, мол, за мои дрова хоть треть.
   - А что Жадов?
   - Согласился отдать. С тем и пригласил его на базар в Тиханово.
   - Все это очень может быть... Но я  не  вижу  доказательств,  -  сказал
Кадыков.
   -  Погоди...  Появятся  и  доказательства.  А  теперь  слушай   дальше.
Ветеринар приехал на базар якобы для того, чтобы продать кожаную  тужурку.
Допустим, он ее продал. Тужурка стоит от силы сорок рублей. А ветеринар  в
шинке у Нешки Орехи похвастался, вынимал из кармана целую пачку червонцев.
Вон Федька вам может рассказать. Где он? Маклак! - закричал Белоногий.
   - Лошадь на полдни угнал, - сказал Андрей Иванович.
   - А кто еще видел ветеринара в шинке? - спросил Кадыков.
   - Там много  народу  было,  в  карты  играли.  Это  установить  -  пара
пустяков. Труднее узнать другое - где был этот ветеринар целый день?
   - Никто его на базаре не видел? - спросил Кадыков.
   - Появился он только под вечер возле коопторга  без  куртки  и  пьяный.
Песни играл. Потом зашел в шинок к Нешке и еще добавил... Ну, а  что  было
дальше - кто его встретил в овраге,  с  кем?  Неизвестно.  Одно  я  только
хорошо знаю - он требовал денег за свое молчание. Ему дали эти  деньги,  и
он замолчал навеки.
   - Когда ты успел все это узнать? - спросил Андрей Иванович.
   - С утра пораньше, - ответил Вася.
   - Извини, - сказал Кадыков, - но твоего приятеля я  должен  вызвать  на
допрос.
   - Повремени малость. Он слишком на виду, - сказал  Вася.  -  Иначе  всю
операцию погубишь.
   - Да что у вас за операция?
   - Мы и лошадь Андрея Ивановича засекли...
   - Кобылу? - аж привстал Андрей Иванович.
   - Да, твою кобылу. На ней Жадов  приезжал  в  Елатьму.  Но  где  он  ее
прячет, пока неизвестно. А брать Жадова  надо  только  с  поличным.  Иначе
вывернется. В Ермилове у него ничего нет. Он живет чисто.  Дайте  нам  еще
неделю срока... Мы вам пошлем сигнал и навалимся на него сообща.
   - Ладно, - сказал Кадыков. - Подождем.



        "12"

   Накануне Петрова дня Тиханово пробуждалось в великих хлопотах и сборах;
лишь только отогнали стадо,  пропели  пастушьи  рожки,  улеглась  пыль  на
дорогах, как захлопали двери амбаров и  кладовых,  заскрипели  половицы  в
чуланах да в подвальных погребах - бабы носились как шатоломные,  собирали
до кучи на разостланные  брезенты  чашки  да  ложки,  корчаги  с  топленым
маслом, копченые окорока, завернутые  в  чистые  рогожи,  головки  сахара,
сыра, мешочки с пшеном, солью, жестяные банки с чаем, корзины с картошкой,
свежие огурцы, ковриги хлеба и  наконец  кадушечки  со  свежей  бараниной,
насухо пересыпанной солью, еще не успевшей  пустить  густой  и  прозрачный
сок. Все лучшее, что накоплено за долгие зимние да  весенние  месяцы,  что
хранилось под семью замками, - все это пущено  теперь  в  расход.  В  луга
едем, на сенокос! А  мужики  с  ребятами  выкатывали  телеги  на  открытые
подворья, несли лагуны  с  дегтем,  вынимали  чеки,  откатывали  колеса  и
поочередно, оперев тележные оси на подставленную дугу, смазывали их густым
и блескучим на солнце дегтем. Дорога дальняя, катитесь, милые, веселее!  И
не успеешь толком сообразить что к чему, как - смотришь - уже поставлены в
тележный задок сундук с продуктами и кадка с мясом, засунуты косы,  плотно
обмотанные мешковиной, уложены грабли, вилы, треноги с котлом и  чайником,
топор, веревки - целый воз добра! Накрыли его брезентом,  накинули  ватолы
да шубняки  для  подстилки.  И  вот  она,  родимая,  без  стука  и  скрипа
выкатилась  из  ворот,  готовая  двинуться  в  древний  путь,  проложенный
десятками  поколений  предков,  на  истовый,  хмельной  работный  праздник
сенокосной   поры.   Выедут   со   двора,   остановятся   посреди   улицы,
переглядываются, выжидают, покрикивают:
   - Андрей Иванович, давай передом!
   - Что вы, мужики? Кабы на рыжей кобыле. А у этой  куриный  шаг,  заснем
еще в дороге.
   - Петра, пускай своего Буланца!
   - Велика честь, да лошадь мала.
   - Пусть Иван Корнев трогает. У него Пегий маховитее.
   - За ним не поспеешь. Он весь обоз растянет.
   - Давай, Петра, выезжай. Окромя тебя некому.
   - Как поедем, через Лавнинские или Шелочихой?
   - Давай через Лавнинские... Или мы гати не гатили?
   - Ну, тогда с богом, мужики!
   - С богом, ребята! Трогай.
   И пойдут, потянутся гужом  один  за  другим  по  извилистой  и  пыльной
дороге, и опустеет притихшая Нахаловка, самый молодой  тихановский  конец.
Редкая семья не проводит своих кормильцев; на всей  улице  не  двинутся  с
места только баба  Васютка  Чакушка  со  своим  Чекмарем,  да  Гредная  со
Степаном, да Чемберлены - многодетная  семья  Вани  Парфешина,  в  которой
почему-то рождались только парни - кривоногие, голопузые  забияки,  вечные
пастухи и подпаски.
   Бородины отъехали втроем: Андрей Иванович, кроме Федора, взял  с  собой
семилетнего Сережу, будущего дровосека и кашевара. На сенокос  ехали  пока
одни мужики, редко кто брал с  собой  девчонку  -  чай  кипятить  да  кашу
варить. Бабы с девками потянутся на луга через неделю - сено согревать  да
стога метать. Тогда и гармони заиграют, гулянки  вдоль  реки  начнутся.  А
пока только косьба до седьмого  пота,  да  песни  у  костров,  да  веселые
ребячьи проделки.
   Сережа ехал впервые в луга. Не так чтобы в первый раз - брали его и  за
сеном и за хворостом, но то была обыкновенная езда - прокатишься, и больше
ничего, а теперь он едет,  чтобы  жить  в  лугах,  долго-долго.  Он  сидел
посреди телеги на разостланной овчине и правил  лошадью,  то  есть  держал
вожжи. Белобокая  покорно  шла  за  передней  телегой,  глядя  в  землю  и
помахивая  темным  хвостом.  Отец  с  Федькой  сидели  по  бокам   телеги,
по-взрослому, то есть свесив ноги над колесами, каждый носком дотрагивался
до чеки. Сереже так садиться  не  разрешалось,  чтобы  нога  в  колесо  не
попала. Он был доволен сидеть и так  -  ноги  под  себя,  потому  что  его
разбудили рано, как большого, а сестрички его - Санька,  да  Маруська,  да
Елька все еще спали в горнице,  а  когда  проснутся,  то  будут  реветь  и
проситься в луга. Но им скажут, "вам еще нельзя, вы маленькие, вас  заедят
в лугах комары". Сережа был доволен и потому, что все  его  приятели  тоже
поехали в луга: и Ванька Кочан, и  Васька  Курдюк,  и  Колька  Колбаса,  и
Баран, и Сладенький - вся Нахаловка. Они уж  сговорились  искать  в  лугах
перепелиные яйца и гонять дергачей.
   Когда Сережа был маленьким, он всегда спрашивал  -  скоро  ли  подойдут
луга? Теперь он знал, что до лугов будет Пантюхино, потом Мельница,  потом
Тимофеевка, потом еще Саверский пруд, а уж потом  луга,  да  и  то  сперва
чужие. Наши луга были под самой рекой Прокошей. А еще дальше, за  рекой  и
за лесом стояли три осокоря; у среднего два сука росли  ниже  других  и  в
стороны, как будто он руки растопырил, а два крайних дерева похожи были на
чуть согбенных странников, остановившихся, чтобы послушать друг друга. Эти
осокори появляются сразу, как  только  перевалишь  Пантюхинский  бугор,  и
потом все время будут стоять на одном месте: хоть целый день к ним ехай  и
никогда не доедешь. Отец  говорил,  что  стоят  они  на  Муромском  тракте
давным-давно, еще при царице Екатерине посажены  были.  Сережа  знал,  что
тракт - это большая дорога,  но  не  понимал,  почему  же  там  стоят  три
осокоря, когда в песне поется: "На муромской дорожке стояли три  сосны..."
Он сидел и щурился от яркого, но невысокого солнца, глядел на  открытые  с
Пантюхинского бугра далекие деревни,  затененные  садами  да  ветлами,  на
одинокие белые колокольни, на синие сплошные  леса,  подымающиеся  ярусами
все выше и выше до самого неба, и на  тех  оторванных  ото  всего  живого,
заброшенных в небесное пространство трех осокорей-странников, которые  все
стоят на месте и думают, потому что не знают, куда  им  идти.  Ему  хорошо
было так долго и лениво глядеть вдаль, вдыхать  еще  прохладный,  отдающий
пресным запахом дорожной пыли воздух, слушать, как заливаются невидимые  в
небе  жаворонки,  как  погромыхивают  колеса  да  бренчит  пустое   ведро,
подвязанное к телеге Маркела, и думать о том, что его сестрички, поди,  уж
проснулись, узнали, что он уехал в луга,  и  ревут,  размазывая  слезы  по
щекам.
   Вдруг отец выхватил у него вожжи и перекинул их Федьке.
   - Осади лошадь! - крикнул он и спрыгнул с телеги. -  Кабы  на  вилы  не
напоролась.
   Отец в два прыжка нагнал впереди идущую подводу и крикнул:
   - Маркел Иванович, вилы убери!
   - Какие вилы? - отозвался тот, оглядываясь.
   - В задке у тебя высунулись.
   - Ах, мать  твою  перемать!..  -  проворчал  он  недовольно  и,  увидев
выдвинутые вилы, крикнул девочке-подростку: - Панка, ты куда смотришь? Аль
глаза еще не продрала?
   Он спрыгнул проворно, зашел  с  задка,  выдернул  вилы,  уложил  рогами
вперед.
   Между  тем  проехали  первый  перекресток,  вправо  пошла   дорога   на
Пантюхино, обоз взял левее, вдоль села.
   - А что, с Лавнинских на Кулму поедем? - спросил Андрей Иванович.
   - Передние решили на Кулму, - ответил Маркел.
   - А не потонем там в отрогах?
   - Ну, такая сушь стояла.
   - Здорово живешь! Уже больше недели, как дожди льют. А потом ведь - там
вода донная.
   - Кто-то ездил... Говорят, сухо.
   - Ну, как знаете. - Андрей Иванович поотстал от Маркела и вспрыгнул  на
свою телегу.
   - Папань, я все тебя хочу спросить:  вон  там  на  самом  взъеме  ямины
остались, - Федька указал на Пантюхинский овраг. - Говорят, будто землянки
там рыли...
   - Говорят, - отозвался Андрей Иванович. - Там стоял дубовый лес,  когда
пригнали сюда пантюхинцев. И церковь из тех дубьев срублена.
   - А почему их зовут погаными?
   - А кто их знает. Будто их в карты проиграл какой-то князь. И  пригнали
их сюда из Литвы. Вот и прозвали погаными.
   Когда проезжа