а Юзя,  не  то  татарка,  не  то  узбечка  -  маленькая,  аккуратно
затянутая в белый халатик, в белом чепце с красным крестиком, мелкие косы,
как длинные ременные кнуты с красными лентами на Концах, спадали на  плечи
и на спину, вся такая верткая, быстрая...
   - Андрей Иванович в гости заезжал! А я с тобой ничего не  знал.  Сейчас
яичницу жарить будем. Сыр есть, колбасу есть...
   Она захлопотала вокруг стола: подала тарелку соленых огурцов, желтых  и
крупных, как поросята, стопку пресных татарских лепешек из пшеничной муки,
нарезала темной и сухой конской колбасы да сыру домашнего,  плоского,  как
слоеный пирог, острого и соленого.
   - Кушайте! Сейчас яичницу наварю.
   Она разожгла керосинку, поставила сковородку на нее и упорхнула:
   - Меня люди ждут.
   Вася налил в стаканы медовуху:
   - Ну, что там за  воронок  дядюшка  намешал?  -  чокнулся  стаканом.  -
Поехали!
   Воронок был хоть и нагретым, но терпким, с хмельной горчинкой, с легким
пощипыванием на губах, как настойная брага.
   - Вот старый дятел! А неплохое хлебово сотворил, а? - похвалил Вася.  -
Давай еще по одной дернем?!
   Они выпили еще по стакану.
   - Ну, что у тебя случилось? Говори подробней, - сказал Вася.
   - Да какие подробности. Пошел в луга  за  кобылой  -  проса  ломать.  А
кобылу - поминай как звали.
   - Рыжую? - Вася вскинул голову.
   - Ее.
   - Хороший кусок кто-то у тебя отхватил.
   - Может, и подавится этим куском. Я его и под землей найду! -  вспыхнул
Андрей Иванович и засверкал глазами. - И вырву этот кусок вместе с зубами.
   Вася как бы  с  удивлением  глянул  на  Бородина  -  мужик  как  мужик:
благообразный, с  холеными  усами,  с  узким,  иконописного  овала  лицом;
вельветовая  тужурка  на  нем,  хоть  и  потертая,  но   еще   аккуратная,
щегольская, с накладными карманами и даже с серебряной цепочкой от  часов.
Лаптей не видно - под столом. Сверху глянешь - учитель...  И  вдруг  такая
темная животная ярость?
   - Вот что она делает с человеком, эта частная собственность...  -  Вася
покачал  головой.  -  Правильно  сказал  Карла   Маркс   -   эту   частную
собственность надо под корень рубить.
   - А ты что, Маркса читал? - усмехнулся Андрей Иванович.
   - Я Маркса не читал, но вполне с ним согласный.
   - Ты-то чего подымаешь хвост на частную собственность? Не будет частной
собственности - и твоим приятелям-ворам делать нечего! - задетый за живое,
вспылил Андрей Иванович.
   - Как так нечего? - удивился опять  Вася.  -  Вор  себе  работы  всегда
найдет: частной собственности не будет, общественная появится. А эту самую
общественную собственность  красть  удобнее:  во-первых,  она  всегда  под
рукой, а во-вторых, ты ничем не рискуешь, никого не обижаешь и  никакой  к
тебе злобы. Ну, попался... Так все по закону - получил статью и поезжай на
отдых, на заслуженный. А частную тронешь - того и гляди пулю получишь  еще
до статьи. А сколько злобы. Нет, я против частной собственности... Надо  с
ней кончать.
   - Ну тебя к лешему! Я было рот  разинул  -  думал,  ты  что-то  дельное
скажешь. А ты с побасенками своими.
   Вошла Юзя, протопала, как козочка, своими сапожками, поставила на  стол
жаровню с яичницей и вылетела.
   Вася налил еще по стакану воронка. Выпили.
   - Я тебе к чему  эту  уразу  развел,  -  Вася  лениво  ковырнул  вилкой
яичницу, пожевал. - Прикроют наш сельков, наверно.
   - Почему?
   - Инвентарь не дают, счета позакрыли. Раньше мы одних сеялок  по  пять,
по шесть десятков мужикам распродавали, по пять молотилок, по  тридцать  -
сорок веялок... А плугов не считали. Каждый бери: кому за  наличные,  кому
по векселю... А теперь баста! Никаких векселей. Единоличник - нет тебе  ни
хрена. Чуешь, куда дело клонит?
   - Куда?
   - В колхозы! Весь инвентарь туда попер... И вы скоро туда загремите.
   - Э-э, нас  уже  десять  лет  колхозами  пугают,  -  отмахнулся  Андрей
Иванович. - Да вон у нас в Тиханове есть две  артели,  кирпич  бьют,  дома
строят, торгуют. Неплохо устроились.
   - То артели, а  то  колхозы.  Разница,  голова!  Ты  читал  о  всеобщей
коллективизации? Резолюцию Пятнадцатого съезда?
   - Читал. Но там сказано - строго на добровольных началах. Так  что  все
по закону: кто хочет, ступай в колхоз, а нет - работай в своем  хозяйстве.
Надо обогащаться, на ноги страну подымать.  Что  говорили  на  Пятнадцатом
съезде?
   - Это, брат, не на Пятнадцатом съезде. Это  года  три-четыре  назад.  А
теперь вон всю весну поливают в "Правде"  твоих  обогатителей.  Просто  их
деревенская политика устарела. Вот тебе и обогащайтесь.
   - Это все разговоры. Мало ли кого поливают. Решений пока  нет,  значит,
все остается по-старому.
   - Да пойми ты, голова  два  уха!  -  Вася  подался  грудью  на  стол  и
заговорил тише: - У меня тут ночевал друг, начальник милиции  из  Елатьмы.
На оперативную выезжал. Воров ловили... Разговорились с ним.  Он  говорит,
что осенью на пленуме решение принято о ликвидации кулаков как класса.
   - А я не кулак. Мне-то что? - отмахнулся Андрей Иванович.
   - Ты не кулак,  а  дурак...  -  оборвал  его  с  досадой  Вася.  -  Эта
ликвидация, как поясняют, будет  заодно  с  коллективизацией  проводиться,
понял? У них в районе  три  семьи  уже  раскулачили,  правда,  за  укрытие
хлебных  излишков.  А  тем,  кто  показали  насчет  хлеба,  двадцать  пять
процентов от конфискованного дали.
   - В нашем районе такого веселья не слыхал.
   - Лиха беда начало. Я тебе к чему это рассказываю?  Зря  ты  убиваешься
из-за лошади. Поверь мне, время подойдет - сам отведешь ее за милую душу.
   - Спасибо на добром слове. Но  я  двадцать  верст  трюхал  сюда  не  за
утешением. Мне сказали, что кобылу мою  угнали  сюда.  И  даже  кто  угнал
известно.
   - Кто же?
   - Иван Жадов.
   - Жадов! Угнал у тебя?! Ах какой сукин сын! У соседа  лошадь  угнать!..
Мерзавец. - Вася  поиграл  своими  разлапистыми  бровями.  -  Иван  -  вор
серьезный. Его трудно с поличным поймать.
   - Ну, ты меня знаешь... Я в долгу не останусь.
   - Дык ты что хочешь, чтоб я его и накрыл?
   - Нет! - Андрей Иванович схватил Васю за руку и,  тиская  его  горячими
пальцами, торопливо заговорил: - Ты только место укажи... Найди его притон
и лошадь... И мне скажешь... Я сам с ним посчитаюсь, - брови его свелись к
переносице, глаза жарко заблестели.
   Вася с грустью поглядел на него:
   - А ты знаешь, Иван два нагана при себе носит? И спит с ними...
   - Это хорошо... Я разбужу его. А там поглядим, кто кого... Мне и одного
ствола хватит.
   Вася откинулся к стенке, прищурил свои серые навыкате глаза, оценивающе
глядел на сухого, поджарого, как борзая, Андрея Ивановича.
   - Ну что ж, будь по-твоему, - наконец сказал Вася. - Слыхал я,  что  ты
за стрелок, слыхал. Покажи-ка, сколько времени?
   Андрей Иванович вынул в серебряном корпусе карманные часы "Павел Буре",
открыл крышку.
   - Ну-ка! - Вася взял часы, глянул на  золотые  стрелки;  было  половина
одиннадцатого. Потом стал читать вслух затейливую надпись на  полированной
серебряной крышке: - "За глазомер. Андрею Бородину. Рядовому  пятой  роты,
семьдесят второго Тульского пехотного полка..." В каком же году получил ты
этот приз?
   - В девятьсот десятом.
   - Да... На двух войнах побывал... Сколько же человек ты уложил?
   - Война не охота. Там не хвалятся -  сколько  уток  настрелял,  -  сухо
ответил Андрей Иванович, забирая часы. - Не обессудь, но  часы  отдать  не
могу. Память!
   - Да об чем речь?.. Сойдемся, - скривился Вася.  -  Ладно...  Помогу  я
тебе.
   И они выпили за успех.



        "2"

   Надежда Бородина росла невезучей. В детстве болезни ее мучили: то корь,
то скарлатина, то ревматизм... На самую  масленицу  опухло  у  нее  горло.
Говорить перестала - сипит и задыхается. Пришла баба Груша-Царица.
   - Ну что с девкой делать, сестрица? - спрашивает ее мать Василиса.
   Царица - баба решительная и на руку скорая:
   - Да что? Давай-ка ей проткнем нарыв-то.
   - Чем ты его проткнешь?
   - Вота невидаль! Палец обвяжу полотном,  в  соль  омакну,  чтоб  заразу
съело, да и суну ей, в горло-то.
   - Ну что ж. Иного выхода нет. Давай попробуем.
   - А я вот тебе гостинец в рот положу.  Только  рот  разевай  пошире  да
глотай скорее, не то улетит, - ворковала девочке Царица.
   Пока она обматывала чистой тряпицей свой толстенный  палец,  Надежда  с
бойким любопытством зыркала на нее глазенками: что, мол, за гостинец такой
в этой обертке? Но когда  баба  Груша,  умакнув  палец  в  соль,  сказала:
"Теперь закрой глаза и разевай рот шире, не то гостинец в зубах  застрянет
и улетит", - Надежда отчаянно замотала головой и засипела.
   - А ты нишкни, дитятко, нишкни! Василиса,  ну-к,  разведи  ей  зубы-то!
Та-ак... Счас я тебе сласть вложу, счас облизнешься... Та-ак... Ай-я-яй! -
заорала  вдруг  басом  Царица.  -  Пусти,  дьяволенок!  Палец  откусишь...
Палец-то! Ай-я-яй!
   Она вырвала наконец изо рта у Надежки свой обмотанный палец и  затрясла
рукой, причитая:
   - Волчонок ты, а не ребенок. Дура ты зубастая. Я  ж  тебе  пособить  от
болезни, а ты кусаться... Вон, аж чернота появилась, - заглянула  она  под
обмотку. - Я больше к ней в рот не полезу. Вези ее в больницу!
   Повезли в больницу. Везде сугробы непролазные, раскаты на дороге. Ехать
до земской больницы - двенадцать верст. Вот до Сергачева не доехали - сани
под уклон  пошли,  а  там,  на  дне  оврага,  раскат  здоровенный.  Лошадь
понеслась, сани раскатились да в отбой - хлоп!  Мать  Василиса  на  вожжах
удержалась, а Надежку вон куда выкинуло - голова в  сугробе  торчит,  ноги
поверху болтаются. Вытащила ее из сугроба, а у нее дрянь изо рта хлынула -
прорвало нарыв от удара. Вот и вылечилась... Домой поехали.
   В школе хорошо училась. Что читать, что  писать,  а  уж  басни  Крылова
декламировать: "Что волки  жадны,  всякий  знает"  или  "Буря  мглою  небо
кроет..." - лучше ее и не было. При самых важных посетителях выкликала  ее
учительница. Ни попа, ни инспектора - никого не боялась. А по закону божию
не только все молитвы чеканила, Псалтырь бойко читала и на  клиросе  пела.
Поп, отец Семен, говорил, бывало, Василисе:
   - Ну, Алексевна, Надежку в Кусмор отвезу, в реальное училище. В пансион
сдам. Быть ей учительницей...
   Вот тебе, накануне окончания школы  на  Крещение  ездил  отец  Семен  с
псаломщиком в соседнее село  Борки  на  водосвятие.  Ну  и  насвятились...
Псаломщик уснул прямо за столом у лавочника. Трясли  его,  трясли,  так  и
бросили. А отец Семен поехал поздно... Поднялась метель, лошадь  с  дороги
сбилась... Ушла аж  в  одоньи  свистуновские,  да  всю  ночь  возле  сарая
простояла, в закутке. А отец Семен в санях спал.  Наутро  нашли  его  чуть
живого... Так и помер.
   Сорвалось у нее с училищем. Хотел отец ее забрать в  Батум.  Он  там  в
боцманах ходил. Договорился устроить ее в коммерческую  школу.  Но  тут  в
девятьсот пятом году революция случилась. Отец как в воду канул. Два  года
от него ни слуху ни духу. Приехал в девятьсот седьмом году зимой, накануне
масленицы.  Привезла  его  из  Пугасова  тройка,  цугом   запряженная.   С
колокольцами. Ну, бурлак приехал! В сумерках дело было... Вошел он в дом -
шуба на нем черным сукном крыта, воротник серый, смушковый, шапка  гоголем
- под потолок.
   - Ну, кого вам надо, золотца или молодца? - спросил от порога.
   А бабка-упокойница с печки ему:
   - Эх, дитятко, был бы молодец, а золотец найдется.
   - Тогда принимайте,  -  он  распахнул  шубу,  вынул  четверть  водки  и
поставил ее на стол. - Зовите, - говорит,  -  Филиппа  Евдокимовича,  -  а
потом жене: - Василиса, у тебя деньги мелкие есть?
   - Есть, есть.
   - Расплатись с извозчиком.
   - Батюшки мои! - шепчет бабка. - У него и деньги-то одни крупные.
   А потом стали багаж вносить... Все саквояжи да корзины - белые, хрустят
с мороза. Двадцать четыре места насчитали.
   - Ну, дитятко мое, - говорит бабка Надежке, - теперь не токмо что тебе,
детям и внукам твоим носить не переносить. Добра-то, добра!..
   А хозяин и  не  глядит  на  добро.  Сели  за  стол  вдвоем  с  Филиппом
Евдокимычем, это муж Царицы, слесарь сормовский, да всю четверть и выпили.
Уснул под утро... Стали  открывать  саквояжи  да  корзины...  Ну,  господи
благослови! А там, что ни откроют, - одни книги. Да  запрещенные!  Он  всю
ячейную библиотеку вывез. Уж эти книги и  в  баню,  и  в  застрехи,  и  на
чердак... Совали их да прятали от греха подальше.
   Так и "улыбнулось" Надежкино учение. На какие шиши учиться-то?  Если  у
самого хозяина за извозчика нечем расплатиться. Да и время ушло -  впереди
замужество.
   Вроде бы и повезло ей с мужем:  высокий  да  кудрявый  и  в  обхождении
легкий - не матерится, не пьянствует.  Но  вот  беда  -  непоседливый.  Не
успели свадьбу сыграть, укатил на пароходы. И осталась она  ни  вдова,  ни
мужняя жена, да еще в чужой семье, многолюдной.
   А на свадьбе счастливой была. Свадьбу играли - денег  не  жалели.  Отец
быка трехгодовалого зарезал. А Бородины хор певчих  нанимали.  Служба  шла
при всем свете - большое паникадило зажигали. Как  ударили  величальную  -
"Исайя, ликуй", - свечи заморгали. Попов на дом приглашали. От  церкви  до
дома целой процессией шли, что твой  крестный  ход:  впереди  священник  в
ризах с золотым крестом, за ним молодые,  над  их  головами  венцы  шаферы
несут, дьякон сбоку топает с певчими.
   -  Да   ниспошлет   господь   блаженство   человеку   домовиту-у-у,   -
провозглашает   священник    поначалу    скороговоркой,    а    в    конец
певуче-дребезжащим тенорком.
   - А-асподь бла-а-аженство, - ухает басом дьякон, как из колодца, только
пар изо рта клубами.
   -  Че-ло-ве-ку  до-мо-ви-ту-у-у,  -   речитативом   подхватывает   хор,
разливается на всю улицу.
   Но священник не дает  упасть,  замереть  последней  ноте,  и  поспешно,
наставительно звучит снова его надтреснутый тенорок:
   - Иже изыди купно утро наяти делатели в виноград сво-о-ой!
   Надежда не понимает, что значит "утро наяти делатели в виноград  свой".
Но  ей  хорошо,  сердце  обмирает  от  приобщения  к  какой-то  высокой  и
непостижимой тайне.
   А народ валом валит, и за  молодыми  хвостом  тянется,  и  по  сторонам
стеной стоит. Надежда ловит быстрый шепот да пересуды:
   - Щеки-то, будто свеклой натерты...
   - Да у нее веки вроде припухлые. Плакала, что ли?
   - Чего плакать? От радости, поди, скулит. Вон какого молодца окрутили!
   - Говорят, она колдовского роду... Видишь, прищуркой смотрит...
   - Бочажина... Все они из болота, все колдуны...
   А уж гуляли-то, гуляли. Три дня дым стоял коромыслом.  А  на  четвертый
день собрались опохмелиться; пришла баба  Стеня-Колобок,  Митрия  Бородина
жена,  про  нее  говорили:  что  вдоль,  что  поперек;  и  загремела,  как
таратайка:
   - Татьяна! Максим! Наталья! Чего нос повесили? Иль  не  знаете,  что  с
похмелья  делают?  Вот   вам   лекарство!   -   хлоп   на   стол   бутылку
русско-горькой...
   Максим поставил вторую:
   - Эх, пила девица, кутила, у ней денег не хватило!
   И понеслось по второму кругу:
   - Зови Ереминых!
   - Дядю Петру кликни!
   - Евсея не забудьте!
   - А Макаревну, Макаревну-то!
   - Поехали в Бочаги!
   Собрались на пяти подводах. А долго ли? Лошади на дворе  стояли.  Взяли
водки три четверти, два  каравая  ситного  да  калачей  -  к  Нуждецким  в
калашную сбегали да колбасы взяли у Пашки Долбача и понеслись.
   Приезжают в Бочаги к Обуховым - целый обоз. Василиса выглянула в  окно,
так и обомлела:
   - Ба-атюшки мои! Чем их поить да угощать?
   Она как раз белье стирала после трехдневной гулянки.
   - Не горюй, сваха! Не хлопочи! У нас все есть!
   Четвертя на стол - грох! Колбасу, калачи ситные... Гору навалили.
   Ну, хозяйка свинины нарезала, яичницу сотворила, огурцы,  капуста...  И
давай гулять по второму кругу.

   И-эх, прощай, радость, жизнь моя.
   Знаю - едешь от меня...
   Нам должно с тобой расстаться.
   Ой, расстаться навсегда.

   Ой, чтой-то сделалось, случилось
   Да над тобой, хороший мой?
   Глаза серые, веселые
   На свет больше не глядят...

   Да разуста твои прелестные
   Про любовь не говорят...

   За столом пели, пели...
   - А ну, пошли по селу?!
   - Дак четвертый день... Вроде бы неудобно?
   - Неудобно днем вору воровать, так он ночью крадет. А мы что, воры, что
ли? Пошли!
   Вывалили всей кумпанией:

   Эх, что кому до нас,
   Когда праздник у нас?
   Мы зароемся в соломушку -
   Не найдут нас.

   А было это на Седмицу сырную... Масленица! И впрямь праздник. Вот тебе,
едут по  селу  горшечники.  Две  подводы  -  полные  сани  с  горшками.  А
Степанида-Колобок да  Макарьевна  горшками  в  Тиханове  торговали,  оптом
скупали их. Ну, им все горшечники  знакомые.  Вот  Степанида  подбегает  к
горшечнику:
   - Тимофей, на сколь у тебя горшков-то в повозке?
   - На четыре рубля.
   - Беру все твои горшки.
   - Мелех, а у тебя на сколько?
   - У меня на три рубля.
   - Плачу за все! А ну, открывай  возы!  Снимай  брезент!  Бабы,  мужики,
навались, пока видно!
   Она первой выхватила два горшка, подняла  их  над  головой  и  -  трах!
Вдребезги.
   - Бей горшки на глину!..
   - За счастье новобрачных!
   И давай пулять горшками. Поставят их вдоль дороги, как казанки в кону.
   - А ну, сколько сшибешь одним махом?
   - Какой у него мах?  Он  на  ногах  не  стоит.  Задницей,  может,  ишшо
раздавит...
   - Я не стою на ногах? Я?!
   - Держите его, а то он морду об каланцы разобьет!
   - Кому в морду? Мне? Да я вас...
   - Что, кулак чешется? Ты вон об горшки его, об горшки...
   - Расшибу!
   Трррах! Трах-та-тах... Брр!
   Так вот отгуляли свадьбу, и уехал он, как  в  песне  той  поется:  "Нам
должно с тобой расстаться". Два года на пароходах да  четыре  на  войне...
Она уж и забывать его стала.
   - Ну что ж, в любви не повезло - в деле свое возьму.
   Перед самой войной прислал он ей денег - сто семьдесят  рублей.  Она  и
пустила их в дело. За пятнадцать рублей место купила на тихановском базаре
- полок деревянный. В Москву съездила  за  товаром.  Два  саквояжа  мелочи
привезла: чулки, да блузки, да платки. Но больше все  шарфы  газовые,  как
развесила их на полки: голубые, да зеленые, да желтые.  На  ветру  вьются,
как воздушные шары, - того и  гляди  -  улетят.  Куда  тут!  Полбазара  на
поглядку сбежалось.
   - Нет, она колдунья. Смотри, к ней  толпой  валят  покупатели.  Это  их
шишиги толкают. Ей-богу, правда! Вот бочажина!
   Из галантереи -  мелочь  серебряная  хорошо  шла:  брошки,  перстеньки,
сережки. Особенно крестики брали. Война! Ну и пугачи с  пробками.  Бывало,
не успеет в Агишево путем въехать, как ее окружат татарчата:
   - Пробкам есть?
   - Есть, есть.
   Тысячами продавала. Пальба по базару пойдет, как на охоте.
   Свекровь видит - вольную взяла баба... Ну к ней:
   - Деньги с выручки в семью!
   - Нет, шалишь! Я и так за двух мужиков ургучу.
   Митревна каждое лето  брюхата  (это  сноха  старшая).  Она  и  в  войну
ухитрялась родить. К мужу ездила. Он на интендантских  складах  служил.  А
Настенку, вторую сноху, чахотка бьет.
   - Кто пашет, кто косит, кто стога мечет? Я! Так вам еще  и  деньги  мои
подай. Дудки! Дураков нет!
   Надежда упряма, но свекровь хитра:
   - Ладно, девка, торгуй, если оборот  умеешь  держать...  Только  возьми
меня в пай!
   - Давай!
   Поехали они  в  Пугасово  на  двух  подводах.  Купили  две  бочки  рыбы
мороженой: судак, лещ, сазан. Свекровь встретила на  станции  тихановского
трактирщика, напилась в чайной водочки:
   - Ты, эта, девка, поезжай с Авдюшкой. А я тут  шерсть  приглядела...  -
глаза черные, так и бегают. Ну цыганка! - Я, эта, с трактирщиком  ладиться
буду...
   Какое там ладиться! Не успела Надежда лошадей покормить, как свекровь с
трактирщиком в санках домой укатила.
   Ну, поехали они с рыбой на ночь глядя. Дорога дальняя - тридцать верст,
да раскат за раскатом... Авде