нерационалистических идейных комплексах.
     К названному фонду традиции Музиль шел через атмосферу современной  ему
духовной культуры и ее предшествующего этапа. Здесь у него были два особенно
глубоких  впечатления.  Первое  -  Достоевский;  его  он,  по   собственному
признанию,  в  юности  "горячо  любил"  -  для  сдержанного  Музиля  формула
редчайшая, пожалуй, в ряду его литературных оценок и единственная. Второе  -
Ницше; его он читал снова и снова, но это уже не была "горячая любовь" - это
была неотвязная проблема, затяжной искус; случай  не  единичный  -  вспомним
хотя бы Томаса Манна.
     С  осмыслением  идей  Ницше,  в  частности,  связаны  многие   исходные
положения музилевской  этики.  Уже  в  первой  пробе  пера  -  упоминавшемся
наброске  о   "мсье   вивисекторе"   -   очевидна   ученически   откровенная
завороженность ницшевскими  постулатами.  "Исследователей  и  микроскопистов
души" прославлял Ницше в книге "К генеалогии морали", о "вивисекции  доброго
человека" говорил в книге "По  ту  сторону  добра  и  зла",  ставя  "доброго
человека" в иронические кавычки. Этот афронт буржуазной  посредственности  с
ее  плоскими  и  к  тому   же   насквозь   лицемерными   представлениями   о
"моральности", "доброте", вообще о человеческой природе всецело поддержал  и
Музиль; еще в набросках  к  заключительной  части  "Человека  без  свойств",
захватывающей уже начало  первой  мировой  войны,  он  саркастически  писал:
"Добрые люди за войну, а злые - против нее!"
     Музиль мечтал об ином человеке, не похожем  на  современного.  Но  этот
человек  мыслился  уже  совершенно,  во  всем  иным;   такая   радикальность
предполагала, конечно, столь же радикальное - во всем! - отрицание  человека
"наличного", буржуазного. Опять - чистота эксперимента: только с  "человеком
без свойств", чей образ очищен от всех наслоений ложного развития, от шелухи
века,  можно  начинать  столь  грандиозный  опыт.   Буржуазная   цивилизация
сформировала  тип  человека  трафаретного,  расчисленного  -  Музиль,   этот
"математик",  сам  отнюдь  не   чуждый   "жару   холодных   чисел",   против
расчисленности как раз и протестует. Поэтому герой  его  произведений  -  по
преимуществу  человек  расшатанный,  вдруг   осознавший   непрочность   всех
традиционных, твердых критериев поведения и  оказавшийся  целиком  в  зыбкой
атмосфере относительности и неопределенности.
     Не удивительно, что эксперимент начинается с морали.  Именно  здесь,  в
области регуляции межчеловеческих  отношений,  раньше  и  болезненней  всего
обнаруживается   сношенность   тормозов,   банальному   сознанию   кажущихся
безотказными.  Вот  тут-то  и   соблазнила   Музиля   ницшевская   софистика
имморализма. Обыватели бездумно  обольщают  себя  выхолощенными  постулатами
"добра" и "морали"; для знающего же человека зло не исчезнет оттого, что его
не хотят замечать; во всяком случае, без  знания  зла,  без  этого  опыта  и
испытания несостоятельно любое развитие.
     В музилевской постоянной сосредоточенности  на  отклонениях  от  "норм"
сошлись разные, хотя и взаимосвязанные импульсы: радикальное  ниспровержение
норм именно буржуазных, упование на новый, всеобъемлющий, не  исключающий  и
отрицательных путей опыт познания как на залог становления нового  человека.
Есть    в    этой    установке,    конечно,     и     отдаленные     отзвуки
фаустовско-мефистофелевской диалектики доброго  и  злого  начал  в  бытии  и
познании; если заглянуть еще дальше (что  на  определенном  этапе  сделал  и
Музиль), то подобная же диалектика по-своему отражалась в  учениях  мистиков
(Якоба Бема, Эккарта);  взвешивание  возможности  познания  через  сделку  с
дьяволом вообще ведь давняя забота германской духовности. И Ницше  в  Данном
отношении проблему взял уже готовую, лишь  заострил  ее  и,  можно  сказать,
огрубил.
     Музиль  это,  безусловно,  чувствовал.  Ницшевский  "поворот  винта"  с
течением времени казался ему все более сомнительным. И если поиски  писателя
на этом пути с самого начала нейтрализовались противоядиями,  то,  наверное,
одним из них был Достоевский. Особенно часто Музиль вспоминал  "Преступление
и наказание", и это понятно: остроту проблематики он нашел здесь не меньшую,
искус "преступления границы" выражен здесь с невиданной страстностью. Но как
у Достоевского уже название его  романа  говорит  о  немыслимости  "чистого"
принципа зла, так и Музиль,  проходя  со  своим  героем  зону  "антиморали",
постоянно имеет в виду  грядущее  возрождение,  просветление  человека  -  и
возрождение не в ницшеанском "сверхчеловеческом" духе,  а  как  раз  в  духе
открытости   всему   человеческому   и   человечному:   любви,   сочувствию,
состраданию. Просто - таково уж убеждение Музиля - слишком далек и тернист к
этому путь.
     Собственно  говоря,  конечный,  идеальный  образ  человека  для  Музиля
расплывчат, еще неуловим, неопределим. Не случайно одной из центральных опор
всей его мировоззренческой и  художественной  системы  становится  категория
"возможности".  В  ней,  этой   общей   категории,   внешне   положительный,
обнадеживающий  смысл  искусно  снимает  -  а  по  сути,  лишь  маскирует  -
внутренний всеобъемлющий релятивизм, неоформленность каких  бы  то  ни  было
положительных  критериев  и  "свойств".  Все  возможно   потому,   что   все
относительно. Расчет на грядущее лучшее состояние выводится прежде всего  из
того, что все сущее равно  непрочно,  необязательно,  доступно  отрицанию  и
достойно его. На этом философском фундаменте и строит одну  за  другой  свои
утопии герой "Человека без свойств"; один из них  прямо  называется  утопией
"эссеизма", то есть - от исходного значения этого слова ("попытка") -  жизни
"на пробу", жизни, открытой всему. "В необозримой протяженности  времени,  -
говорил Ульрих, - Бог создал не одну только эту  жизнь,  которой  мы  сейчас
живем, она ни в коей мере не истинна, она лишь одна из его многих - и, будем
надеяться, осмысленных - попыток, он не вложил в нее для нас, для  тех,  кто
не  ослеплен  мгновением,  никакой  обязательности".  Заголовком  одной   из
начальных  глав  "Человека  без  свойств"  Музиль  делает  сентенцию:  "Если
существует  чувство   реальности,   то   должно   существовать   и   чувство
возможности".  Этим  вторым  чувством,  говорит  он,   перспективней   всего
руководствоваться человеку в жизни.  Музиль  с  присущим  ему  максимализмом
настаивает,  по  сути,   на   изменении   самого   категориального   статуса
возможности: она у него перестает быть проекцией будущего и  обретает  право
эмпирической реальности, становится атмосферой, в которой живет его герой  и
с законами которой  он  сообразуется  так  же,  как  другие  сообразуются  с
законами объективного мира.
     Но  как  ни  соблазнительно  это  пьянящее  ощущение  свободы  от  всех
условностей, писатель прекрасно понимает, что жизнь "по законам возможности"
существует лишь "для себя", лишь для данного единичного  человека  и  внутри
его сознания; она ни к чему не обязывает других.  Внешний  мир  -  какой  бы
досадной помехой он ни был для расчетов утописта - существует, и если Музиль
отрицает его ценность и истинность, то отнюдь не  отрицает  его  наличности.
Эта "одна из господних попыток"  неудачна,  но  все-таки  она  основательна,
тяжко весома, и другой пока не дано! Когда музилевский  герой  предпринимает
иную,  свою  попытку,  век  ее  оказывается  недолог.   Всякое   соотнесение
максималистической иррациональной утопии с реальным миром  рано  или  поздно
приводит к ее крушению.
     Посмотрим теперь, какое сюжетное воплощение получала у Музиля концепция
"иного  состояния",  как  она  развивалась  от  самого  начала   вплоть   до
трагического исхода.
     В реальном мире модель бытия "по  законам  возможности"  удобнее  всего
приложима к человеку молодому, еще только входящему в жизнь и не  скованному
узами окостенелых "свойств". На пороге  жизни  ощущение  "открытости  всему"
лишь естественно. С молодого человека Музиль  и  начинает.  "Душевные  смуты
воспитанника Терлеса" (1906) - так называется его первый роман. Он во многом
автобиографичен и тем более помогает понять становление Музиля как мыслителя
и художника.
     У юных душ немало смятений, и в мировой литературе о  том  есть  немало
повествований.  У   Терлеса,   воспитанника   привилегированного   закрытого
интерната, главных смятений два. Одно из них вызвано математикой. В какой-то
момент мальчик вдруг  осознает  всю  странность  математических  операций  с
мнимыми числами, в частности с  квадратным  корнем  из  минус  единицы.  "Ты
только подумай, - возбужденно говорит он  приятелю,  -  в  такой  задачке  в
начале стоят вполне солидные числа, они выражают метры, килограммы  или  там
еще что-нибудь осязаемое; это, во всяком случае, реальные числа. И  в  конце
задачки стоят такие же. Но и те и другие связаны  друг  с  другом  благодаря
чему-то, чего вообще не существует. Тебе не кажется, что это  как  мост,  от
которого остались только быки на обоих концах  и  по  которому  мы  все-таки
переходим так уверенно, как если бы  он  стоял  целиком?  У  меня  от  таких
задачек голова начинает кружиться; будто на каком-то отрезке  ты  идешь  бог
знает куда. Но самое тут непостижимое для меня - это сила, которая скрыта  в
такой задачке и которая так надежно тебя  держит,  что  ты  в  конце  концов
оказываешься там, где надо" {Приводимые цитаты  из  романа  "Душевные  смуты
воспитанника Терлеса" мы оставляем в переводе А. Карельского, не заменяя  на
соответствующие строки из перевода С. Апта. (Составитель).}.
     Это,  конечно,  символическое   иносказание,   притча   о   наличии   в
человеческой  жизни  моментов,  не  поддающихся   "осязанию",   чувственному
восприятию, но оказывающих, по мысли Музиля, реальное влияние на эту  жизнь.
Специфически музилевская элегантность парадокса тут в том, что он  "доказал"
реальность нереального математически.
     Рассуждение о корне из минус  единицы  -  ключ  к  мировоззренческой  и
художественной системе Музиля. Здесь оформляется одна из главнейших доминант
его представления об "ином состоянии", о "мире возможностей"  -  возможность
опыта иррационального. И здесь как будто получает  опору  и  оправдание  его
мечта о соединении поэзии с "математикой" - мечта, которую он выскажет  чуть
позже в эссе "Математический человек". В  самом  деле:  если  даже  в  столь
строгой и рационалистической науке залогом точности ("оказываешься там,  где
надо") могут стать операции с величинами мнимыми и  иррациональными,  то  не
должна ли  воспользоваться  этим  опытом  поэзия?  Ведь  она  имеет  дело  с
человеческой душой, а та как раз полна  неосязаемого,  того,  "что  крадется
окраинами сна", как говорил поэт. И  именно  эта  сфера  была  до  сих  пор,
считает Музиль, предметом крайне неточных спекуляций.
     Мы подошли к вопросу о природе и специфике  музилевского  психологизма.
Уже в "Терлесе" со всей очевидностью обнаружилось, что  анализ  человеческой
души - одно из главных достоинств  писателя.  С  этим,  однако,  вступают  в
противоречие постоянные и весьма резкие протесты Музиля против  квалификации
его  как  "психолога",  его  насмешки  над  "манией  психологизирования"   у
современников, над их одержимостью "изысками и нюансами", над самим понятием
"душа". Как все это совмещается друг с другом?
     Дело  в  том,  что  музилевская  жажда  точности  всегда  была   весьма
относительна, скорее полемична, чем принципиальна. Ведь  неспроста  он  и  в
понятийном арсенале математики выбирал именно мнимые величины, апеллировал к
методам, какой сам говорил, "авантюрным", "фантастическим". А в написанном в
1918 году "Очерке поэтического познания" он и вообще  уже  не  вспоминает  о
достоинствах "математики"; напротив, он решительно отграничивает поэтическое
познание от научного. В сфере  первого,  говорит  он,  "факты  своенравны  и
непокорны,  всякий  закон  -  как  сито,  события  индивидуальны   и   могут
варьироваться бесконечно". Над этой сферой не властно научное,  рациональное
познание. Но  когда  Музиль  исключает  из  этой  сферы  и  психологию  (как
"экспериментальную" науку), когда он аргументирует это очевидным парадоксом:
"Непредсказуемо многообразны  лишь  душевные  мотивы,  а  они  к  психологии
отношения не имеют", - тогда мы вправе заподозрить,  что  и  за  музилевской
неприязнью к "психологизированию" таится всего лишь полемическое заострение.
     Еще в эссе 1913 года  "О  книгах  Роберта  Музиля",  критикуя  расхожие
представления "о  якобы  существующих  в  жизни  великих  чувствах,  которые
писатель должен только отыскать", Музиль высказал мысль, что  само  по  себе
сильное чувство "безлично", и с этой  точки  зрения  Франциск  Ассизский  не
примечательней любого экзальтированного  приходского  пастыря,  а  Клейст  -
любого  безымянного  самоубийцы.  Все  дело,  стало  быть,  в  более  тонких
градациях чувства - лишь тогда оно становится "личным".  Уже  тут  мы  можем
расслышать знакомые ноты: ведь это, в сущности,  та  самая  логика,  которой
руководствовались и поборники аналитического  психологизма  в  середине  XIX
века. Еще отчетливей она слышится,  когда  Музиль  ставит  художнику  задачу
подстеречь и запечатлеть те откровения чувства и потрясения  мысли,  постичь
которые возможно не вообще и не в форме понятий, а лишь в трепетном мерцании
единичного случая".
     Как видим, самого  Музиля  "нюансы"  очень  даже  интересовали!  И  это
подтверждает его творчество раннего этапа: "Терлес",  несомненно,  добротный
психологический роман, а  в  новеллистическом  диптихе  "Соединения"  (1911)
несколько  даже  дотошно  анализируются  весьма  экстраординарные   душевные
состояния. Так что современники были не так уж неправы, когда возвращали ему
самому его упреки и  констатировали,  что  он  "закопался  в  психологизме".
Просто он хотел во  что  бы  то  ни  стало  отгородиться  от  общего  русла,
претендовал  на  некую  особую,  более   совершенную   методу.   И   вот   в
соответствующих суждениях Музиля 10-х годов - периода, когда  вырабатывалась
его концепция психологизма, - обращает на себя  внимание  напряженный  поиск
определений и терминов для этой методы. В "Очерке поэтического познания"  он
как будто находит главный термин; он заявляет, что традиционный  психологизм
непригоден для анализа "нерациоидной сферы".
     Музиль говорит не "иррациональной", а именно  "нерациоидной".  Это  для
него разные вещи. Иррациональное -  это  то,  что  непостигаемо  разумом,  и
Музиль этого слова старается избегать; а вот "нерациоидное" - это то, что не
входит в сферу разума и его схематизирующей логики, но тем не менее доступно
постижению  и,  во  всяком  случае,  поэтическому   изображению,   ибо   это
"нерациоидное" и есть, по Музилю, прерогатива и собственная сфера поэзии,  в
отличие от сферы "рациоидной", то есть логического объяснения мира.
     В "Терлесе" притча о  корне  из  минус  единицы  завершается  следующей
тирадой  героя:  "Когда   я   мучаюсь   математикой,   я   ищу   не   что-то
сверхъестественное, а как раз естественное, понимаешь? Не что-то вне меня  -
в себе ищу, в себе! Что-то естественное! Только вот понять его не могу!"
     То, к познанию  чего  здесь  пробивается  Терлес,  -  "нерациоидное"  в
собственной душе, - это, конечно, бессознательное, мыслящееся писателем  как
еще не познанная психическая  реальность.  В  последующем  своем  творчестве
Музиль  постоянно  будет  показывать,  как  определенные   внешние   явления
стимулируют всплеск "нерациоидного" в человеке. И вот  здесь  порою  граница
между "нерациоидным" и иррациональным в обычном понимании будет  становиться
крайне  зыбкой.  Черный   дрозд   в   одноименной   новелле   воспринимается
рассказчиком как душа и голос покойной  матери;  судьба  кошечки  в  новелле
"Португалка"  сопряжена  с  судьбой  героев   поистине   сверхъестественным,
мистическим образом. Сама апелляция Музиля к мистическим  учениям  (Эккарта,
Сведенборга) в "Человеке без свойств" свидетельствует о  том,  что  писатель
склонен был включать в  сферу  "нерациоидного"  вообще  все,  что  лежит  за
пределами рационального познания, и, таким образом, не  просто  оставлять  в
стороне сферу собственного иррационального, но как бы упразднять это понятие
вообще. В  самом  деле,  если  приведенные  примеры  не  говорят  о  попытке
иррационального опыта, то это понятие и впрямь утрачивает смысл.
     Но такое "затуманивание" понятий характерно для тех случаев, когда речь
идет о дорогих сердцу писателя вещах - в частности, о всем комплексе  "иного
состояния". Рационалист Музиль  не  хотел  допускать  иррациональное  в  эту
область - и прежде всего потому, что в иррационализме  как  таковом  он  все
более  ощущал  серьезную   опасность.   Не   случайно   при   характеристике
националистического кружка юнцов в "Человеке без свойств" - кружка, по сути,
предфашистского - он говорит об "иррациональном движении", основа которого -
"мистицизм в современном обличье". Вот тут и  термин  понадобился  -  причем
контекст не оставляет сомнения в его негативной окраске. В положительных  же
построениях с "нерациоидным" Музиль как бы непроизвольно  подходит  к  грани
иррационального, влекомый  той  же  инерцией  чистоты  эксперимента.  И  эта
близость тогда его же самого настораживает, как еще одна, внутренняя  угроза
его утопии.
     Возвращаясь к "Терлесу", можно сказать, что образ "моста о двух  быках"
- с зиянием, провалом посередине - музилевская формула познания и ориентации
в мире. Его герой "стартует" с  твердой  опоры,  из  сложившегося  реального
бытия, и приземлиться-то он рассчитывает "там, где надо", то  есть  в  бытии
хоть и "ином", лишь "возможном", но в принципе тоже  реальном.  Но  вот  эта
цезура, этот головокружительный миг отрешения, когда "идешь бог знает куда",
- как вот это уловить и выразить? А в этом отрезке, по  Музилю,  как  раз  и
заключен подлинный опыт, иное познание, не скованное вековыми  условностями,
не осевшее грузным монолитом на незыблемом фундаменте "быка".
     Тут и начинается второе, еще более существенное смятение Терлеса.
     Оставаясь в предложенном самим Музилем круге  понятий,  можно  сказать,
что его герой проходит этот отрезок,  подвергаясь  испытанию  отрицательными
величинами. Из традиционной схемы "романа воспитания" исключаются едва ли не
все положительные импульсы, которые воздействовали бы на героя  извне,  все,
что издавна повелось считать облагораживающим, возвышающим душу. Нет  первой
трепетной любви, этого почти непременного сюжетного мотива  повествований  о
детстве и отрочестве, - есть  напряженный,  брезгливо-неодолимый  интерес  к
женщине легкого поведения. Нет  чистой  юношеской  дружбы  -  есть  страшная
история  изощренного  физического   и   психического   истязания,   которому
однокашники Терлеса подвергают одного  из  воспитанников,  провинившегося  в
мелком воровстве. Терлеса эта утонченно садистская процедура и отталкивает и
завораживает одновременно; он впитывает в себя эти впечатления, удовлетворяя
еще только пробуждающуюся, интуитивную жажду  познания,  полноты  жизненного
опыта.
     Этим методическим расшатыванием  сложившихся  моральных  норм  и  табу,
пристальным интересом к оборотной стороне морали Музиль, конечно,  в  первую
голову обязан Ницше с его  иронией  над  буржуазным  homo  bonae  voluntates
{Человек доброй воли (лат.).}. И  на  этой  линии  -  вполне  закономерно  -
появляется искус эстетизма, восприятия зла лишь как средства "обогащения"  и
"утончения" художественной натуры (мысль, весьма  популярная  у  литераторов
эпохи  декаданса).  Заглядывая  в  будущее  (в  котором   Терлесу   уготован
писательский путь), Музиль говорит устами  своего  героя:  "Я  нисколько  не
отрицаю, что это было унижение. А почему бы и нет? Оно прошло. Но что-то  от
него осталось навсе