а  даром  завладевать  целиком  их  временем,  что  было  уж   совсем
непостижимо, - ведь в замке находилось так много других,  более  благородных
животных, да и с самими собой людям было немало хлопот; казалось прямо-таки,
все происходит оттого, что они вынуждены волей-неволей опускать глаза книзу,
чтобы наблюдать за крохотным существом, которое держалось совсем ненавязчиво
и лишь самую малость тише, - если не сказать: печальней и задумчивей, -  чем
это приличествует котенку. Играла же эта кошечка так,  будто  хорошо  знала,
чего люди ожидают от котят, - вспрыгивала на колени и  даже  явно  прилагала
усилия к тому, чтобы быть ласковой с людьми, хотя чувствовалось, что она  не
всей душой с ними: и вот именно это  -  то,  что  отличало  ее  от  обычного
котенка, - и было как бы ее другой сутью, неким отсутствием или тихим нимбом
святости, который окружал ее и о котором едва ли кто  отважился  бы  сказать
вслух. Португалка  ласково  склонялась  над  зверьком,  лежавшим  у  нее  на
коленях, а  кошечка,  перевернувшись  на  спину,  легонько,  будто  ребенок,
царапала крошечными коготками заигрывающие с ней  пальцы.  Молодой  друг  со
смехом  склонялся  над  кошечкой  и  коленями,  а  барону  фон  Кеттену  эта
рассеянная игра напомнила о его еще не до конца  преодоленной  болезни,  как
будто эта болезнь со всей ее  предсмертной  лаской  воплотилась  в  зверином
тельце и была уже не просто в нем, а  между  ними.  Пока  один  из  слуг  не
сказал:
     - У нее парша.
     Барон фон Кеттен удивился, что сам этого не сообразил, а слуга добавил:
     - Пора ее прикончить, пока не поздно.
     Кошечка  тем  временем  получила  сказочное  имя  из  одной  книжки   с
картинками. Она стала еще ласковей и покорней. Теперь уже  видно  было,  что
она заболевает и почти светится от  слабости.  Все  дольше  она  дремала  на
коленях, отдыхая от мирских тревог, и  ее  маленькие  коготки  цеплялись  за
платье с опасливой нежностью. Теперь она подолгу смотрела  на  всех  них  по
очереди: на бледного Кеттена и на молодого  португальца,  склонявшегося  над
ней и не сводившего взгляда то ли с нее, то ли с трепетного лона, на котором
она возлежала. Она смотрела на них, будто испрашивала  прощения  за  все  те
приближающиеся  отвратительные   страдания,   которые   ей,   нераспознанной
наместнице,  предстояло  за  всех  них  претерпеть.  А  потом  началось   ее
мученичество.
     Однажды ночью ее стало рвать, и это  длилось  до  утра;  она  лежала  в
занимающемся свете дня изможденная и с блуждающим взглядом, будто  ее  долго
били по голове. Но, может быть, бедную изголодавшуюся кошечку в  переизбытке
любви просто обкормили; однако в спальне после  этого  ей  уже  нельзя  было
оставаться; и ее отправили  в  людскую.  Но  на  третий  день  слуги  начали
жаловаться, что никакого улучшения нет, и наверняка ночью вышвыривали ее  на
улицу. А ее теперь не только выворачивало, но и без конца проносило, так что
совсем стало невмоготу.  Поистине  тяжким  было  это  испытание  -  тут  еле
различимый нимб, там мерзость нечистот,  и  в  результате,  после  того  как
разузнали, откуда она пришла, решено было отправить ее назад в то  место,  в
крестьянскую избу, стоявшую ниже по течению реки, у подножья  горы.  Сегодня
мы бы сказали, что ее вернули в родную  общину,  не  желая  ни  отвечать  за
что-либо, ни выставлять себя насмех; но совесть угнетала всех; и они дали ей
молока и немного мяса с собой, чтобы крестьяне,  которых  грязь  не  так  уж
смущала, ухаживали за ней получше. И все-таки слуги качали головами  в  укор
своему господину.
     Парень, отнесший кошечку, рассказывал, что она за ним  побежала,  когда
он собрался уходить, и ему пришлось еще раз вернуться; на  третий  день  она
снова появилась в замке. Собаки пятились от нее,  слуги,  боясь  господ,  не
решались ее прогнать, а когда господа увидели ее, то, хоть ни слова не  было
сказано, стало ясно, что теперь никто не захочет отказать ей в праве умереть
здесь, наверху. Она совсем исхудала и потускнела, но свой тошнотворный недуг
она, казалось, превозмогла и лишь на глазах убывала в теле. Последовали  два
дня, еще раз и в  сугубой  степени  повторившие  все,  что  было  до  этого:
медленное, неслышное кружение вдоль стен чердака, на  котором  ее  приютили;
вялая улыбчивость лапок, тянувшихся к  кусочку  бумаги,  который  перед  ней
дергали за ниточку; иногда она слегка пошатывалась от слабости,  хотя  ее  и
поддерживали четыре ноги, а на  второй  день  просто  свалилась  на  бок.  В
человеке это медленное угасание  не  показалось  бы  таким  страшным,  но  в
животном это было как очеловечивание. Почти с благоговением они смотрели  на
нее; ни один из этих трех человек, в своем особом положении каждый,  не  был
избавлен от мысли, что это его собственная судьба перешла в страждущую,  уже
наполовину отрешившуюся от всего земного кошечку. Но на  третий  день  снова
вернулась рвота, пачкотня. Слуга  стоял  над  ней,  и  хотя  он  не  решался
повторить это вслух, молчание его говорило: "Надо ее прикончить". Португалец
опустил голову, как при искушении, а потом сказал своей подруге:
     - Ничего не поделаешь,  -  и  у  него  было  такое  чувство,  будто  он
согласился со своим собственным смертным приговором.
     И тут все, не сговариваясь, посмотрели на барона фон Кеттена. Тот  стал
белее стены, поднялся и вышел. Тогда португалка сказала слуге:
     - Возьми ее.
     Слуга унес больную в свою каморку, и на другой день она исчезла.  Никто
ни о чем не спрашивал. Все знали, что он ее прикончил. Все чувствовали  себя
раздавленными невыразимой виной; что-то ушло от них. Только дети  ничего  не
чувствовали и находили естественным, что слуга убил грязную кошку, с которой
уже нельзя было играть. Но псы во дворе обнюхивали время от времени покрытый
травою клочок земли, освещенный солнцем, напрягали лапы, топорщили шерсть  и
косились в сторону. В одну из таких минут встретились  во  дворе  барон  фон
Кеттен и португалка. Они стояли друг перед другом, смотрели на  собак  и  не
находили слов. Знак им был, но как истолковать  его  и  что  делать  дальше?
Купол тишины обнимал обоих.
     "Если она до вечера его не отошлет,  придется  убить  его",  -  подумал
барон фон Кеттен. Но наступил вечер, и ничего не произошло.  Кончился  ужин.
Кеттен сидел серьезный, ощущая жар легкой лихорадки.  Потом  вышел  во  двор
прохладиться, не возвращался долго. Он не мог  найти  последнего  решения  -
хоть в продолжение всей  своей  долгой  жизни  умел  находить  его  играючи.
Седлать лошадей, надевать латы, обнажать меч - все,  что  было  музыкой  его
жизни, теперь резало слух; борьба, которую он вел, представилась  ему  некой
бессмысленной потусторонней суетой, и даже  краткий  путь  кинжала  был  как
нескончаемо долгая дорога, на которой иссыхаешь от зноя. Но и страдание было
не по нем; он чувствовал, что никогда  до  конца  не  выздоровеет,  если  не
вырвется из его когтей. И между этими  двумя  возможностями  постепенно  все
решительней обрисовывалась иная: мальчишкой он всегда мечтал  взобраться  по
неприступной   скале,   подпирающей   замок;   это   была   безумная,   даже
самоубийственная мысль, но какую-то темную струну в нем затрагивала она, как
господний приговор или близящееся чудо. Не он, а маленькая  кошечка,  теперь
уже жилица небытия, вернется, казалось ему, этим путем. С тихой усмешкой  он
покачал головой, чтобы ощутить ее на своих плечах, но был он в это время уже
далеко внизу, на каменистом пути, ведущем под гору.
     На дне ущелья, у самой реки, он свернул - по камням, меж которых рвался
поток,  через  кусты  наверх,  к  стене.  Луна  затененными  пятнами  метила
маленькие углубления, за  которые  можно  было  зацепиться  пальцами  рук  и
носками ног. Вдруг из-под  подошвы  сорвался  камень;  рывок  пронзил  жилы,
ударил в сердце. Кеттен прислушался; казалось, минула бесконечность,  прежде
чем камень долетел до воды; стало быть, под ним уже  было  не  меньше  трети
стены. И тут он будто наконец-то проснулся и понял, что он сделал. Добраться
до низа мог только мертвец, подняться по стене - только дьявол. Он  ощупывал
рукою камни над головой. При каждом ухвате жизнь висела на десяти ремешках -
на тонких сухожилиях пальцев; пот проступил у него на лбу, жар бился в теле,
нервы превратились в окаменелые нити; но странно - в этой борьбе со  смертью
сила и здоровье вливались в его члены, будто возвращаясь  в  тело  извне.  И
невозможное удалось; еще один выступ, на самом верху, пришлось  обогнуть,  а
потом рука уцепилась за подоконник. Видимо, иначе, как именно в этом окне, и
невозможно было возникнуть; но он знал, куда попал; он перемахнул вовнутрь и
сел на подоконнике, свесив ноги. Вместе с  силой  вернулось  и  неистовство.
Своего кинжала, висевшего на  боку,  он  не  потерял.  Ему  показалось,  что
кровать пуста. Но он выжидал, пока совсем не успокоятся легкие и  сердце.  И
постепенно ему  становилось  все  очевидней,  что  в  комнате  он  один.  Он
прокрался к постели: никто не ложился в нее в эту ночь.
     Барон фон Кеттен крался по комнатам, переходам, через двери, которых  с
первого раза не отыщет без провожатого ни один человек, к покоям своей жены.
Он прислушался и выждал, но  никакого  шепота  не  уловил.  Он  проскользнул
вовнутрь; португалка безмятежно дышала во сне; он заглядывал в темные  углы,
ощупью пробирался вдоль стен, и  когда  он  снова  бесшумно  выскользнул  из
комнаты, он чуть не  запел  от  радости,  расшатывавшей  и  сотрясавшей  его
неверие. Он рыскал по замку, но уже половицы и плиты гремели под его ногами,
будто он отыскивал уготованную ему нежданную радость. Во дворе его  окликнул
слуга:
     - Кто идет? - Он спросил о госте. - Уехал, - сообщил слуга, -  уехал  с
восходом луны.
     Барон фон Кеттен сел  на  груду  полуобструганных  бревен,  и  дозорные
удивлялись, как долго он там сидел. Вдруг его охватил страх,  что,  если  он
сейчас  снова  войдет  в  комнату  португалки,  ее  там  уже  не  будет.  Он
стремительно постучался и вошел; молодая женщина вскочила с  постели,  будто
ждала этого во сне, и увидела его перед собой -  одетым,  таким,  как  он  и
уходил. Ничего не  было  сказано  и  ничего  не  развеяно,  но  она  его  не
спрашивала, и он ни о чем не  смог  бы  ее  спросить.  Он  отдернул  тяжелые
гардины на  окнах,  и  снизу  поднялась  завеса  вечного  шума,  за  которым
рождались и умирали все Катене.
     - Если Бог мог стать человеком, он может  стать  и  кошкой,  -  сказала
португалка,  и  ему  надо  было  закрыть  ей  рот  ладонью,   дабы   пресечь
богохульство, но они знали, что ни единого звука не проникало наружу из этих
стен.


        "ТОНКА "

        "I "

     Изгородь. Пела птица. Потом солнце было уже где-то  за  кустами.  Птица
умолкла. Смеркалось. Через поле шли девушки с  песнями.  Какие  подробности!
Разве это  мелочи  -  когда  к  человеку  пристают  такие  подробности?  Как
репейники! И все это - Тонка. Иногда бесконечность сочится по капле.
     Да, и еще лошадь, его гнедая, он привязал ее к стволу ивы. В тот год он
отбывал армейскую повинность. Это не случайно произошло именно  в  тот  год,
потому что никогда в жизни человек не бывает так одинок и  растерян,  как  в
это время, когда чужая, грубая сила срывает все покровы с  души.  Человек  в
это время становится еще беззащитнее, чем обычно.
     Но так ли это  было  вообще?  Да  нет  -  это  все  он  сочинил  потом.
Получилась сказка, и он теперь в ней запутался. Ведь на самом-то деле, когда
они познакомились, она жила у своей тетки. И кузина Жюли иногда  заходила  в
гости. Да, так оно и было. Он еще удивлялся, что кузину Жюли сажали за  стол
и угощали кофе, - ведь она была семейным позором. Все знали, что с ней можно
было заговорить на улице и тут же увести к  себе  домой;  и  к  сводням  она
ходила, и вообще другого заработка у нее не было. Но, с другой стороны,  она
все-таки была родственница, хоть ее и осуждали за такую распущенность;  она,
конечно, шла по скользкой дорожке, но не отказывать же ей было от дома,  тем
более что и заглядывала она не часто. Мужчина еще устроил бы скандал, потому
что мужчина читает газеты или посещает ферайны с благонамеренными уставами и
всегда напичкан громкими фразами; тетка же ограничивалась  лишь  двумя-тремя
едкими замечаниями после ухода Жюли, а пока с ней сидели за  столом,  трудно
было удержаться от смеха, потому что девушка она была остроумная и знала про
все, что делается в городе. В  общем,  хоть  ее  и  порицали,  но  такой  уж
пропасти не было, - мостик все-таки существовал.
     Или взять этих арестанток; почти все они  тоже  были  проститутками,  и
вскоре даже пришлось перевести тюрьму в  другое  место,  потому  что  многие
прямо в заключении  вдруг  забеременели:  все,  конечно,  пошло  с  соседней
стройки, где они таскали известку, а арестанты-мужчины работали каменщиками.
Так вот этих женщин брали на домашние работы - они, к примеру, очень  хорошо
стирали  и  пользовались  большим  спросом  у  простого  люда,  потому   что
обходились дешево. Тонкина бабушка тоже звала их постирать, угощала  кофе  с
булками, а уж раз вместе с ними работали по дому, то и завтракали  вместе  и
не брезговали. В обед их надо было отправлять в тюрьму с  провожатым,  такой
был порядок, и обычно это поручали Тонке, когда она была еще  девочкой;  она
шла с ними рядом, болтала и не стыдилась их  общества,  хотя  их  за  версту
можно было узнать по белым платкам и серым тюремным халатам. Наверное, тогда
это еще была наивность, доверчивая наивность  бедного  крохотного  существа,
беззащитного  перед  огрубляющими  влияниями;  но  когда  Тонка   позже,   в
шестнадцать лет, все еще  бесстрашно  шутила  с  кузиной  Жюли  -  можно  ли
сказать, что и тогда  она  не  ведала,  что  такое  позор,  или  у  нее  уже
утратилось самое ощущение позора? Если и тут не было ее вины, -  все  равно,
как о многом это говорит!
     Не забывать еще про сам дом. Он выходил пятью окнами на улицу - застрял
там между высокими новыми домами, - и во дворе была пристройка; в  ней  жила
Тонка со своей теткой, которая на самом деле была ее кузиной, только намного
старше, и с ее маленьким сыном, который на самом деле был внебрачным  сыном,
хотя и произошел от связи, воспринимавшейся теткой столь же серьезно, как  и
законный брак; и еще с ними жила бабушка, которая была на самом деле сестрой
бабушки, а еще раньше там жил настоящий брат Тонкиной покойной матери, но он
тоже умер молодым; все это в одной комнате с кухонькой, в то  время  как  за
фасадом с  пятью  окнами,  деликатно  задернуты  ми  занавесками,  скрывался
известный всему городу притон, где встречались  с  мужчинами  легкомысленные
жены местных  горожан,  да  и  просто  профессиональные  дамы.  Жильцы  дома
проходили мимо этих занавесок молча, но, поскольку ссориться со  сводней  не
хотели, с ней даже здоровались, а она  была  дородной  особой  с  повышенным
чувством респектабельности и воспитывала дочку - ровесницу Тонки. Эту  дочку
она отдала  в  хорошую  школу,  заставила  учить  французский  и  играть  на
фортепьяно, покупала ей красивые платья и тщательно оберегала от общения  со
своими посетителями: у нее было мягкое сердце, и это  облегчало  ей  занятие
ремеслом, предосудительность которого она понимала. С  дочкой  Тонке  иногда
позволяли играть; тогда ей разрешалось входить в комнаты, которые в эти часы
были безлюдны и огромны и на всю жизнь оставили у Тонки впечатление  роскоши
и изысканности, - он лишь позже свел это впечатление к надлежащим масштабам.
Кстати говоря, звали ее не совсем Тонка: при рождении ей дали  немецкое  имя
Антония, а Тонка была сокращением от чешского  ласкательного  Тонинка,  -  в
этих кварталах говорили на странной смеси двух языков.
     Опять эти мысли - куда они заведут?! Она же  все-таки  стояла  тогда  у
изгороди, в полумраке раскрытой двери дома, крайнего по городской дороге,  и
на  ней  были  шнурованные  сапожки,   красные   чулки   и   яркие   широкие
накрахмаленные юбки, и когда она говорила, то все будто смотрела на  бледный
полумесяц, висевший над стогами, отвечала с робким лукавством,  смеялась,  и
луна словно охраняла ее, а  ветер  так  осторожно  дул  над  жнивьем,  будто
остужал горячий суп. Он еще сказал тогда на обратном пути своему  соседу  по
казарме барону Иорданскому: "Вот с такой девчонкой я бы не прочь  покрутить.
Боюсь только впасть с сентиментальность, - разве что  взять  тебя  в  друзья
дома?" А Морданский,  у  которого  дядя  был  владельцем  сахарного  завода,
рассказал ему, что во время уборки свеклы на заводских  плантациях  работают
сотни таких крестьяночек и во всем слушаются надзирателей и их помощников  -
как  негры.  И  ведь  он  точно  однажды  обозлился  и  оборвал  разговор  с
Морданским, но это все-таки было в  другой  раз,  а  то,  что  прикидывалось
сейчас воспоминанием, уже позже колючим кустарником разрослось в его  мозгу.
На самом деле он увидал ее впервые на Ринге - на  той  центральной  улице  с
каменными павильонами, где на перекрестках стоят офицеры и правительственные
чиновники, слоняются без дела студенты и начинающие негоцианты,  гуляют  под
руку девушки после работы, а которые полюбопытнее, и  в  обеденный  перерыв;
иногда,  степенно  раскланиваясь,  прошествует  какой-нибудь  адвокат,  член
магистрата или видный  фабрикант,  и  даже  встречаются  элегантные  дамы  -
совершенно случайно, просто по дороге домой  из  магазинов.  Там  вдруг  его
обжег ее взгляд, смешливый,  мгновенный  -  как  случайно  попавший  в  лицо
прохожему  мячик;  через  секунду  она  уже  отвела  глаза   в   сторону   с
притворно-равнодушным видом. Он тут же обернулся - сейчас захихикает!  -  но
Тонка шла с поднятой головой и как будто испуганная; она была  еще  с  двумя
подружками ростом поменьше, и лицо  у  нее  было  хоть  и  не  красивое,  но
какое-то ясное, четкое, - ничего притворного, специфически женского, искусно
продуманного до мелочей; рот, нос, глаза были просто ртом, носом, глазами  и
не нуждались ни в каких добавлениях, подкупая одним этим своим прямодушием и
разлитой в них свежестью. Странно, что такой спокойный  взгляд  мог  засесть
как стрела, и ей как будто и самой вдруг стало больно.
     Теперь все было ясно. Она тогда работала в магазине тканей, магазин был
большой, продавщиц много. Она копалась в рулонах, когда покупатель  требовал
материю определенного образца, и руки у нее  всегда  были  немного  влажные,
потому что тонкий ворс раздражал кожу. Тут не было ничего похожего  на  сон,
на мечту, и лицо ее оставалось ясным. Но были еще сыновья  директора.  Один,
как белка, с усами, распушенными на кончиках, и всегда в лаковых  штиблетах.
Тонка с увлечением  рассказывала,  какой  он  благородный,  сколько  у  него
штиблет и что он  каждый  вечер  закладывает  свои  брюки  между  досками  и
придавливает кирпичами, чтобы сохранить стрелки.
     И теперь, когда сквозь туман проступило что-то реальное, всплыла  и  та
улыбка  -  горькая,  понимающая  улыбка  его  собственной   матери,   полная
презрительного сострадания.  Улыбка  была  совсем  реальной.  Она  говорила:
Господи, это же ясно, все эти девушки из магазина!.. Но хотя Тонка была  еще
невинной,  когда  он  ее  узнал,  эта  улыбка,  коварно   запрятавшись   или
замаскировавшись, потом не раз всплывала в его  мучительных  представлениях.
Может, именно такой улыбки ни разу и не было; он и сейчас не мог бы  за  это
поручиться. А потом ведь бывают брачные ночи, когда  ничего  нельзя  сказать
наверняка, -  так  сказать,  психологические  неопределенности,  когда  даже
естество не в состоянии дать ясный ответ, - и в ту же  секунду,  как  только
это снова всплыло в его памяти, он понял: само небо было против Тонки.

        "II "

     С его стороны было непростительным легкомыслием устроить Тонку сиделкой
и компаньонкой к своей бабушке. Он был еще очень