- Отнюдь нет. Ты держишься так, словно  вот-вот  хлынет  серный  дождь,
чтобы всех нас уничтожить, если мы теперь оставим Базини в  своей  среде.  А
дело-то не такое уж страшное.
     - Как можешь ты  так  говорить?  Значит,  с  человеком,  который  крал,
который потом предложил тебе себя в служанки, в рабы, ты  готов  по-прежнему
вместе сидеть, вместе есть, вместе спать?! Я  этого  не  понимаю.  Нас  ведь
потому и воспитывают совместно, что мы все принадлежим к одному  и  тому  же
обществу. Разве тебе  будет  все  равно,  если  тебе  придется  когда-нибудь
служить в одном с  ним  полку  или  в  одном  министерстве,  если  он  будет
вращаться в кругу тех же семей, что и ты... может быть, ухаживать  за  твоей
собственной сестрой?..
     - Ну, ты же преувеличиваешь!  -  засмеялся  Райтинг.  -  Как  будто  мы
вступили в какое-то братство на всю жизнь! Что ж, по-твоему, мы всегда будем
носить на  себе  печать  "Из  интерната  в  В.  Имеем  особые  привилегии  и
обязательства"? Ведь позднее каждый из нас  пойдет  своим  путем,  и  каждый
станет тем, кем он вправе стать, ибо на свете существует не одно общество. Я
хочу сказать, что нечего нам ломать себе голову над будущим. А что  касается
настоящего,  то  я  ведь  не  сказал,  что  мы  должны  сохранять  с  Базини
товарищеские отношения. Как-то уж удастся соблюдать дистанцию. Базини у  нас
в руках, мы можем делать с ним что хотим, по мне,  хоть  оплевывай  его  два
раза в день -  какое  тут,  если  он  это  позволит,  товарищество?  А  если
взбунтуется, мы всегда сможем его осадить... Перестань  только  думать,  что
между нами и  Базини  есть  что-то  общее,  кроме  того,  что  его  подлость
доставляет нам удовольствие!
     Хотя  Терлес  вовсе  не  был  уверен  в  своей  правоте,  он  продолжал
упорствовать:
     - Слушай, Райтинг, почему ты так занят Базини?
     - Разве я занят им? Вот уж не знаю. Вообще-то  у  меня  никаких  особых
причин, конечно, нет. Вся эта история мне безразлична  донельзя.  Меня  злит
только, что ты преувеличиваешь. Что у  тебя  в  голове?  Какой-то  идеализм,
по-моему.  Священная  любовь  к  училищу  или  к   справедливости.   Ты   не
представляешь себе, какой веет от этого скукой и образцовостью.  Или,  может
быть, - и Райтинг подозревающе подмигнул Терлесу, -  у  тебя  есть  какая-то
другая  причина  выставить  Базини,  и  ты  просто  не  хочешь   признаться?
Какая-нибудь старая месть? Тогда скажи! Ведь если нужно, мы же действительно
можем воспользоваться этим удобным случаем.
     Терлес повернулся к Байнебергу. Но тот  лишь  ухмыльнулся.  Говоря,  он
потягивал длинный чубук, он сидел,  по-восточному  скрестив  ноги,  и  из-за
своих оттопыренных ушей походил при этом  неверном  освещении  на  какого-то
странного идола.
     - По мне, делайте что  хотите.  Меня  не  волнуют  ни  эти  деньги,  ни
справедливость. В Индии его бы посадили на бамбуковый кол. Это  было  бы  по
крайней мере удовольствие. Он дурак и трус, жалеть его нечего, и, право, мне
всю жизнь было в высшей степени безразлично, что случится с  такими  людьми.
Сами они ничтожны, а что еще может произойти с их душой,  мы  не  знаем.  Да
благословит Аллах ваш приговор!
     Терлес ничего не ответил.  После  того  как  Райтинг  ему  возразил,  а
Байнеберг предоставил им решать дело без него, он выдохся. Он был не в силах
больше сопротивляться; он чувствовал, что у него уже  нет  никакого  желания
остановить то неопределенное, надвигавшееся.
     Поэтому было принято предложение, которое внес теперь  Райтинг.  Решили
взять Базини пока под надзор, в известной мере под опеку,  чтобы  тем  самым
предоставить  ему  возможность  выпутаться.  Отныне  его  доходы  и  расходы
подлежат строгой проверке, а его отношения с остальными  будут  зависеть  от
разрешения троих.
     С виду это решение было очень корректным и доброжелательным, "образцово
скучным", как не сказал на этот раз Райтинг. Ведь каждый, не  признаваясь  в
том себе  чувствовал,  что  сейчас  устанавливается  какое-то  промежуточное
положение. Райтинг не отказался бы от  продолжения  этой  истории,  ибо  она
доставляла ему удовольствие, но, с другой стороны, ему  еще  не  было  ясно,
какой дальнейший оборот дать ей. А Терлес от одной  мысли,  что  теперь  ему
придется ежедневно иметь дело с Базини, чувствовал себя парализованным.
     Когда он недавно произнес слово "вор", ему на миг стало легче.  Он  как
бы выставлял наружу, отодвигал от себя то, что кипело внутри у него.
     Но вопросов, которые сразу же затем возникли опять, это  простое  слово
решить не могло. Теперь, когда от них уже  не  нужно  было  уклоняться,  они
стали яснее.
     Терлес переводил взгляд  от  Райтинга  к  Байнебергу,  закрывал  глаза,
повторял про себя принятое решение, опять поднимал глаза... Он ведь и сам не
знал уже, это только его фантазия, которая ложится на  все  огромным  кривым
стеклом, или это правда и все действительно так жутко, как ему увиделось.  И
только Байнеберг с Райтингом ничего не знали об этих вопросах?  Хотя  они-то
как раз с самого начала вполне освоились в этом  мире,  который  ему  сейчас
вдруг впервые показался таким чужим?
     Терлес боялся их. Но боялся лишь так, как боятся великана, зная, что он
слеп и глуп...
     Но одно не подлежало сомнению: он был сейчас гораздо  дальше,  чем  еще
четверть часа назад. Возможность поворота назад  миновала.  Появилось  тихое
любопытство - что же будет, после того как он  против  своей  воли  остался.
Все, что  шевелилось  в  нем,  скрывала  еще  темнота,  но  его  уже  тянуло
вглядеться в лики этой темени, которой  другие  не  замечали.  Легкий  озноб
примешивался к этой тяге. Словно теперь над его жизнью всегда  будет  висеть
серое, пасмурное небо - с большими тучами, огромными, меняющимися фигурами и
все новым вопросом: это чудовища? это только тучи?
     И  вопрос  это  лишь  для  него!  Как  что-то  тайное,  чуждое  Другим,
запретное...
     Так в первый раз начал Базини приближаться к тому значению, которое ему
суждено было поздне приобрести в жизни Терлеса.

     На следующий день Базини был взят под опеку.
     Не  без  некоторой  торжественности.  Воспользовались  утренним  часом,
пропустив урок гимнастики, проходивший на большой лужайке в парке.
     Райтинг произнес своего рода речь.  Не  то  чтобы  краткую.  Он  указал
Базини на то, что тот проиграл свою жизнь, что вообще-то  его  следовало  бы
выдать и лишь по особой милости его пока избавляют  от  позора  карательного
отчисления.
     Затем ему были сообщены особые условия.  Контроль  над  их  исполнением
взял на себя Райтинг.
     Базини был во время всей этой процедуры очень бледен, но не  сказал  ни
одного слова, и по лицу его нельзя было определить, что происходило у него в
душе.
     Терлесу эта сцена казалась то очень безвкусной, то очень значительной.
     Байнеберг обращал больше внимания на Райтинга, чем на Базини.

     В течение  следующих  дней  о  происшествии,  казалось,  почти  забыли.
Райтинга, кроме как на уроках и во время еды, не было видно.  Байнеберг  был
молчаливее чем когда-либо, а Терлес все отгонял мысли об этой истории.
     Базини вращался среди товарищей как ни в чем не бывало.

     Он был чуть выше Терлеса ростом, но сложения очень хилого, у него  были
мягкие, медлительные движения и женственные черты лица. Смышленостью  он  не
отличался, в фехтовании и гимнастике был одним из последних, но была  в  нем
какая-то милая, кокетливая приятность.
     К Божене он в  свое  время  захаживал,  только  чтобы  играть  мужчину.
Настоящее вожделение при его отсталости в развитии было ему, конечно, чуждо.
     Он просто считал  своей  непременной  обязанностью,  необходимой  данью
порядку источать аромат галантного опыта. Прекрасней всего был для него  тот
миг, когда он уходил от Божены и все было позади, ибо ничего, кроме  наличия
воспоминаний, ему не было нужно.
     Бывало,  он  и  лгал  из  тщеславия.  Так,  после  каникул  он   всегда
возвращался  с  сувенирами  маленьких  приключений  -   лентами,   локонами,
записочками. Но когда он однажды привез в своем  чемодане  подвязку,  милую,
маленькую,  душистую,  небесной   голубизны,   а   потом   выяснилось,   что
принадлежала она не кому иному, как его собственной двенадцатилетней сестре,
над ним немало глумились из-за этого смешного бахвальства.
     Нравственная неполноценность, в нем обнаруживавшаяся,  и  его  глупость
были одного  происхождения.  Он  не  способен  был  сопротивляться  никакому
наитию, и последствия этого всегда поражали его. В этом он  походил  на  тех
женщин с миленькими кудряшками на лбу, что понемногу  подсыпают  яд  в  пищу
супругу, а потом в ужасе удивляются незнакомым, суровым словам  прокурора  и
смертному приговору.

     Терлес избегал его. Благодаря этому постепенно прошел и  тот  глубинный
испуг, который как бы под корнями его мыслей охватил и потряс его  в  первый
миг. Вокруг Терлеса все снова становилось на свои места; изумление проходило
и делалось с каждым  днем  нереальнее,  как  следы  сна,  которые  не  могут
утвердиться в действительном, осязаемом, освещенном солнцем мире.
     Чтобы еще сильнее закрепить это состояние, он сообщил обо всем в письме
родителям. Только о том, что сам при этом почувствовал, он умолчал.
     Он снова пришел к той точке  зрения,  что  лучше  всего  при  следующем
случае добиться удаления Базини из училища.  Он  не  мог  представить  себе,
чтобы  его  родители  думали  об  этом  иначе.  Он  ждал  от  них  строгого,
брезгливого осуждения Базини,  ждал,  что  они,  так  сказать,  смахнут  его
кончиками пальцев, как нечистое насекомое, которое нельзя терпеть вблизи  их
сына.
     Ничего подобного не оказалось в письме, полученном им в ответ. Родители
добросовестно потрудились и как люди разумные взвесили  все  обстоятельства,
насколько таковые  можно  было  представить  себе  по  неполным,  отрывочным
сведениям  того  торопливого  письма.  Из  их  ответа  следовало,  что   они
предпочитали судить как можно снисходительнее и сдержаннее, тем более что  в
описании сына не исключены были всякие  преувеличения,  вызванные  юношеским
негодованием.  Поэтому  они  одобряли  решение   дать   Базини   возможность
исправиться  и  полагали,  что  из-за  одного  небольшого  проступка  нельзя
человеку  сразу  ломать  судьбу.  Тем  более  что  -  и  это  они,  понятно,
подчеркивали особенно - речь тут идет не о сложившихся  людях,  а  пока  еще
неустойчивых, развивающихся характерах. На  всякий  случай  с  Базини  надо,
конечно, держаться  сурово  и  строго,  но  проявлять  доброжелательность  и
стараться исправить его.
     Это они подкрепляли целым рядом  примеров,  хорошо  известных  Терлесу.
Ведь он прекрасно помнил, как в  первые  годы  ученья,  когда  дирекция  еще
любила применять драконовские методы и строго ограничивала карманные деньги,
многие часто не  удерживались  и  выпрашивали  у  более  счастливых  из  тех
прожорливых малышей, которыми все они были, часть их бутерброда  с  ветчиной
или еще что-нибудь. Сам он тоже не всегда бывал свободен от  этого,  хотя  и
прятал свой стыд, ругая злобную, пакостную дирекцию. И не  только  возрасту,
но и строгодобрым родительским увещаниям был он обязан тем,  что  постепенно
научился с гордостью преодолевать подобные слабости.
     Но сегодня все это не оказало воздействия.
     Он признавал, что родители во многих отношениях правы, да и  знал,  что
совсем верно на расстоянии судить невозможно; однако в их письме не хватало,
казалось, чего-то  куда  более  важного,  не  хватало  понимания  того,  что
случилось что-то бесповоротное, что-то такое,  что  среди  людей  известного
круга происходить вообще не должно. Отсутствовали изумление и смущение.  Они
говорили так, словно это обычное дело, которое нужно уладить  с  тактом,  но
без  особого  шума.  Пятно,  такое  же  некрасивое,   но   неизбежное,   как
естественная потребность. Ни тени более личного,  встревоженного  отношения,
точно так же, как у Байнеберга и Райтинга.
     Терлес мог бы принять к сведению это. Но вместо этого он изорвал письмо
в  клочья  и  сжег  его.  Впервые   в   жизни   он   позволил   себе   такую
непочтительность.
     В   нем   была   вызвана   реакция,   противоположная    желаемой.    В
противоположность простому взгляду, который ему навязывали, ему сразу  снова
пришла  на  ум  проблематичность,  сомнительность  проступка  Базини.  Качая
головой, он сказал себе, что об этом еще надо подумать, хотя  не  мог  точно
объяснить себе почему...
     Особенно странно получалось, когда он перебирал это  скорее  в  мечтах,
чем в размышлениях. Тогда Базини представал ему понятным,  обыденным,  четко
очерченным, таким, каким мог видеться его, Терлеса, родителям и друзьям; а в
следующее мгновение тот исчезал и вновь  возвращался,  возвращался  снова  и
снова маленькой, совсем маленькой фигуркой, которая временами вспыхивала  на
глубоком, очень глубоком фоне...
     И вот однажды ночью - было очень поздно, и  все  уже  спали  -  Терлеса
разбудили.
     У его кровати сидел Байнеберг. Это было  так  необычно,  что  он  сразу
почувствовал что-то особенное.
     - Вставай. Но не шуми, чтобы нас никто не заметил. Мы  поднимемся,  мне
надо тебе кое-что рассказать.
     Терлес наспех оделся, накинул шинель и сунул ноги в ночные туфли.
     Наверху Байнеберг с особой старательностью восстановил все заграждения,
затем приготовил чай.
     Терлес, еще не полностью высвободившийся из пут  сна,  с  удовольствием
вбирал в себя  золотисто-желтое  душистое  тепло.  Он  устроился  в  уголке,
сжавшись в комок, в ожидании чего-то необычайного.
     Наконец Байнеберг сказал:
     - Райтинг обманывает нас.
     Терлес не испытал никакого удивления; чем-то  само  собой  разумеющимся
показалось ему, что дело это получило такое продолжение; он чуть ли не  ждал
этого. Совершенно непроизвольно он сказал:
     - Так я и думал!
     - Вот как? Думал? Но заметил-то вряд ли что-нибудь? Это было бы на тебя
непохоже.
     - Во  всяком  случае,  мне  ничего  не  бросалось  в  глаза.  Да  и  не
интересовался я этим больше.
     - Но зато я глаз не спускал. Я с первого же дня не доверял Райтингу. Ты
же знаешь, что Базини вернул мне деньги. А из каких,  по-твоему,  капиталов?
Из своих собственных?.. Нет.
     - И, по-твоему, Райтинг тоже в этом замешан?
     - Конечно.
     В первое мгновение Терлес не подумал ничего другого, кроме того, что  и
Райтинг втянулся в такое дело.
     - По-твоему, значит, Райтинг так же, как и Базини?..
     - Да что ты! Райтинг просто дал  Базини  нужную  сумму  из  собственных
денег, чтобы тот рассчитался со мной.
     - Но я не вижу никакой причины для этого.
     - Я тоже долгое время не  мог  увидеть.  Но  и  ты,  наверное,  обратил
внимание на то, что Райтинг с самого начала всячески заступался  за  Базини.
Ты ведь был тогда совершенно прав: действительно,  естественней  всего  было
бы, если бы этот малый вылетел. Но я тогда нарочно не поддержал тебя, потому
что подумал: надо поглядеть, что тут еще замешано. Я и правда точно не знаю,
были ли у него  вполне  ясные  намерения  уже  тогда  или  он  только  хотел
подождать, когда Базини будет у него в руках раз навсегда. Во всяком случае,
я знаю, как обстоит дело сегодня.
     - Ну?
     - Погоди, это так быстро не расскажешь. Ты же знаешь  историю,  которая
случилась в училище четыре года назад?
     - Какую историю?
     - Ну, ту самую!
     - Очень приблизительно. Знаю только, что тогда из-за каких-то  гадостей
разразился скандал и многих в наказание выгнали.
     - Да, это я и имею в виду. Подробности я узнал как-то на  каникулах  от
одного человека из того класса.  У  них  был  один  смазливый  мальчишка,  в
которого многие из них были влюблены. Ты же знаешь это, ведь такое случается
каждый год. Но они зашли тогда слишком далеко.
     - Как?
     - Ну... как?! Не задавай таких глупых вопросов! И то  же  самое  делает
Райтинг с Базини!
     Терлес понял, что происходило между теми двумя, и у  него  запершило  в
горле, словно там был песок.
     - Никак не ожидал этого от Райтинга.
     Он не нашел ничего лучшего, чем эти слова. Байнеберг пожал плечами.
     - Он думает, что может обманывать нас.
     - Он влюблен?
     - Нисколько. Не такой он дурак. Это его  развлекает,  ну,  может  быть,
возбуждает.
     - А Базини?
     - Этот-то?.. Ты не замечал, как он обнаглел в последнее время? Меня  он
и слушать уже не хочет. Только и знает: Райтинг да Райтинг, словно  тот  его
личный святойзаступник. Лучше, решил он, наверное, терпеть  все  от  одного,
чем что-то от каждого. А Райтинг, конечно, обещал ему защищать его, если тот
будет подчиняться ему во всем. Но они просчитались, и я еще проучу Базини.
     - Как ты узнал это?
     - Я один раз пошел за ними.
     - Куда?
     - На чердак, тут рядом. Райтинг взял у  меня  ключ  от  другого  входа.
Тогда я пришел сюда, осторожно открыл дыру и прокрался к ним.
     В тонкой стенке-перегородке, отделявшей эту  каморку  от  чердака,  был
пробит лаз как  раз  такой  ширины,  чтобы  мог  протиснуться  человек.  Это
отверстие должно было служить на случай тревоги запасным  выходом  и  обычно
закладывалось кирпичами.
     Наступила длинная пауза, во время которой слышно было только, как тлеет
табак.
     Терлес был неспособен думать; он видел... Он  вдруг  увидел  за  своими
закрытыми глазами какое-то неистовое коловращение событий... людей; людей  в
резком освещении, с яркими пятнами света и  подвижными,  глубоко  вкопанными
тенями; лица... лицо; улыбка. Взмах ресниц. Трепет  кожи;  он  увидел  людей
такими, какими никогда еще не видел, никогда еще не ощущал их. Но  видел  он
их не видя, без образов, без картин; так, словно видела их только его  душа;
они были так отчетливы, что его тысячекратно пронзала их убедительность, но,
словно останавливаясь на неодолимом пороге, они  отступали,  как  только  он
искал слова, чтобы овладеть ими.
     Он должен был спрашивать дальше. Его голос дрожал.
     - И ты видел?
     - Да.
     - А... каков был Базини?
     Но Байнеберг промолчал, и снова слышно было лишь  беспокойное  шуршанье
папирос. Не скоро заговорил Байнеберг снова:
     - Я обдумал это дело со всех сторон, а ты знаешь, что в таких  вещах  я
смыслю. Что касается Базини, то его, я полагаю, жаль не  будет  ни  в  каком
случае. Выдадим ли мы его, поколотим ли или даже удовольствия  ради  замучим
до смерти. Ведь я не могу представить себе, чтобы  в  замечательном  мировом
механизме такой человек что-либо значил.  Он  мне  кажется  созданным  чисто
случайно, вне  ряда.  То  есть  он,  вероятно,  должен  что-то  значить,  но
наверняка что-то  столь  же  неопределенное,  как  какой-нибудь  червяк  или
камешек на дороге, о котором мы не знаем, пройти ли нам мимо  него  или  его
растоптать. А это все равно что ничего. Ведь если мировая душа хочет,  чтобы
одна из ее частей осталась в сохранности, она выражается  яснее.  Тогда  она
говорит "нет" и оказывает сопротивление,  она  заставляет  нас  пройти  мимо
червя, а камню придает такую твердость, что без инструмента мы его не  можем
разбить. Ведь прежде чем мы принесем инструмент, она окажет  противодействие
множеством мелких, упрямых сомнений, а если мы преодолеем и их, то,  значит,
дело это с самого начала имело другое значение.
     У человека  она  эту  твердость  закладывает  в  его  характер,  в  его
сознание, что он человек, в его чувство ответственности за то, что он  часть
мировой души. Потеряв это сознание, человек теряет самого  себя.  А  потеряв
самого  себя  и  от  себя  отказавшись,  человек  теряет  то  особенное,  то
существенное, ради чего природа создала его человеком. И никогда нельзя быть
так уверенным, как в этом случае, что  имеешь  дело  с  чем-то  ненужным,  с
пустой формой, с чем-то, давно покинутым мировою душой.
     Терлес не по