ди. Клодина почувствовала внезапно накатившую
волну ужасной жары. Ей хотелось тихо вскрикнуть, как кричат кошки от  страха
и вожделения, стоя вот так, встрепенувшись в ночи, пока последняя тень того,
что она делала, так странно ощущаемого ею, не ускользнула беззвучно за вновь
ставшие гладкими стенки ее души. И вдруг она подумала: а  что,  если  бы  он
сейчас подошел ко мне и просто попытался сделать то, что он ведь и так  явно
хочет сделать...
     Она сама не знала, как перепугалась. Что-то прокатилось по ней,  словно
раскаленный шар; на несколько минут все  заслонил  этот  странный  испуг,  и
следом  -  эта  прямая,  как  струна,  молчаливая  теснота.  Она  попыталась
представить себе этого человека. Но ничего не вышло;  она  чувствовала  лишь
медлительно осторожную, звериную поступь собственных мыслей.  Только  иногда
ей удавалось разглядеть кое-что в той стороне, где он на самом  деле  сидел,
его бороду, его освещенные глаза... Тогда она  чувствовала  отвращение.  Она
понимала, что никогда больше не  смогла  бы  принадлежать  никакому  другому
человеку. Но именно в этот момент, одновременно с этим отвращением ее  тела,
странным образом страждущего только по одному-единственному, - с отвращением
ко всякому другому, она почувствовала,  словно  на  втором,  более  глубоком
уровне, - какое-то стремление склониться, какое-то  кружение,  что-то  вроде
слабого отзвука человеческой неуверенности, может быть - необъяснимый  страх
перед собой, пусть лишь неуловимый, неосмысленный, робкий,  перед  тем,  что
тот, другой, все-таки остается желанным,  и  страх  ее  разливался  по  телу
леденящим холодом, несущим с собой мгновенную радость разрушения.
     Вот где-то ровным голосом заговорили сами с собой часы, шаги прозвучали
у нее под  окном  и  стихли,  а  вот  спокойные  голоса...  В  комнате  было
прохладно, сонное тепло струилось от ее кожи, бесформенное и податливое, оно
окутывало ее и переползало за ней во мраке, словно облако слабости, с  места
на место. Она испытывала стыд перед вещами, которые, сурово  выпрямившись  и
давно уже обретя свой бесстрастный, обычный облик, смотрели на нее в упор со
всех сторон, в то время как ее сводило с ума сознание того,  что  она  стоит
среди них в ожидании какого-то незнакомца. И все же она смутно понимала, что
манил ее вовсе не тот чужой человек, а лишь сама по себе возможность  стоять
здесь и ждать, это  изощренное,  безумное,  забытое  блаженство  быть  самой
собой, быть человеком и, пробуждаясь,  раскрыться  среди  этих  безжизненных
вещей, как рана. И когда она почувствовала, как бьется ее сердце,  словно  в
груди у нее метался зверь, - испуганный, неизвестно как  туда  забредший,  -
тело ее, тихо покачиваясь, как-то странно  приподнялось  и  сомкнулось,  как
большой, неведомый, поникающий цветок, сквозь лепестки которого в  невидимой
дали трепетно заструился дурман таинственного соединения,  и  она  услышала,
как тихо  блуждает  далекое  сердце  возлюбленного,  наполненное  тревожным,
беспокойным,  бесприютным  звоном,  который  разливается  в   тиши   подобно
безгранично  льющейся,  трепещущей  чужеродным   звездным   светом   музыке,
охваченное нестерпимым одиночеством поиска созвучия  именно  в  ней,  словно
жаждой теснейшего сплетения, и звуки эти уносились далеко за пределы обители
человеческих душ.
     Тут она почувствовала, что здесь что-то должно закончиться, и не знала,
как долго она здесь вот так стоит: четверть часа, несколько ч асов...  Время
покоилось неподвижно, питаемое  невидимыми  источниками,  словно  бескрайнее
озеро без притока и оттока. Только однажды, в какой-то определенный  момент,
из какой-то точки этого безграничного горизонта что-то смутное добралось  до
сознания, какая-то мысль, какая-то идея... и как  только  она  промелькнула,
Клодина узнала в ней воспоминание о давно канувших  в  прошлое  снах  из  ее
прежней жизни - ей снилось, что  ее  поймали  какие-то  враги  и  заставляли
выполнять что-то унизительное, - и тут же сны эти пропали, скомкались, и  из
неясности туманных далей в последний раз  поднялись  эти  воспоминания,  как
корабли, как призрачно ясно видимые, прочно скрепленные сооружения из рей  и
канатов,  один  за  другим,  и  Клодина  вспомнила,  что  никогда  не  умела
сопротивляться: как она тогда кричала во сне, как она боролась,  неуклюже  и
нелепо, пока хватало сил и разума, вспомнила  весь  безмерный,  бесформенный
ужас своей жизни. А потом все  это  ушло,  и  во  вновь  смыкающейся  тишине
осталось лишь какое-то свечение, какая-то охватывающая ее на  выходе  волна,
как будто там было нечто невыразимое. И вдруг оттуда что-то стало  наползать
на нее - как когда-то эта ужасная беззащитность ее существования, которая за
теми снами, далекая, неуловимая, нереальная, обретала вторую жизнь, - и  это
было искушение, слабый  свет  страстного  стремления  к  чему-то,  небывалая
мягкость,  ощущение  собственного  "я",   которое,   оголившись,   лишившись
ужасающей невозможности  повернуть  вспять  свою  судьбу,  освобожденное  от
собственных одежд, - в то время как это "я", шатаясь от изнеможения, все  же
требовало все более опустошительной затраты сил, - оно до странности сбивало
ее с толку, как заблудившаяся в ней, с бесцельной  нежностью  ищущая  своего
воплощения частица той любви, для которой в  языке  повседневности  и  языке
сурового, правильного пути еще не было названия.
     В этот миг она уже не знала, не приснился ли ей этот  сон  в  последний
раз перед самым ее пробуждением. Долгие годы она считала, что забыла его,  и
вот внезапно время, когда он  снился,  оказалось  совсем  рядом,  у  нее  за
спиной; словно оглядываешься, и взгляд  твой  неожиданно  падает  на  чье-то
лицо. И на душе у  нее  сделалось  так  странно,  словно  в  этой  одинокой,
отделенной ото всего комнате жизнь ее втекала обратно в саму себя, терялась,
как теряются следы на вскопанной земле. За спиной  Клодины  горел  маленький
огонек, который зажгла она сама, лицо ее оставалось в тени; и постепенно она
перестала ощущать, как выглядит, свои очертания представлялись  ей  какой-то
особой дырой во мраке настоящего.  И  медленно-медленно  в  ней  зарождалось
ощущение, будто на самом деле она вовсе не здесь, словно какая-то  часть  ее
все скиталась и скиталась сквозь пространство и годы, а  теперь  проснулась,
вдали от самой Клодины, очень изменившись, а то чувство, испытанное во сне и
потом исчезнувшее, на самом деле так и осталось  при  ней...  где-то...  вот
всплывает какая-то квартира... люди...  гадкий,  обволакивающий  страх...  А
затем краска стыда, теплые, размягченные губы... и внезапно -  знание  того,
что кто-то снова придет,  и  другое,  забытое  ощущение  распущенных  волос,
ощущение собственных рук, словно все это говорит о ее  неверности...  И  тут
же, сразу,  сквозь  боязливо  сковывающее  ее  желание  сохранить  себя  для
возлюбленного, медленно, доходя до изнеможения с поднятыми в мольбе  руками,
- мысль: мы были неверны друг другу до того, как друг  друга  узнали...  Это
была всего  лишь  мысль,  вспыхнувшая  в  тихом  полубытии,  почти  чувство;
удивительно приятная горечь, подобно тому  терпкому,  прерывистому  дыханию,
которое иногда приносит ветер, веющий с моря; почти та же  самая  мысль:  мы
любили друг друга еще до того,  как  познакомились,  -  как  вдруг  внезапно
бесконечное напряжение их любви протянулось  далеко  через  настоящее  в  ее
неверность, из которой она когда-то пришла к ним обоим, словно  из  какой-то
более ранней формы ее вечного стояния между ними.
     И она поникла и, оглушенная, долго ничего не чувствовала,  кроме  того,
что сидит на голом стуле у пустого стола. А потом, наверное,  она  вспомнила
как раз об этом Г., и был разговор о поездке, и слова со скрытым смыслом,  и
ни разу эти слова вслух не произносились. А потом, однажды,  сквозь  щели  в
оконной раме проник мягкий, влажный воздух заснеженной ночи и молча и  нежно
провел по ее голым плечам. И  вот  тогда,  мучительно,  издалека,  так,  как
пролетает ветер над потемневшими от дождя полями, она начала думать  о  том,
что неверность - это тихое, как дождь, подобное радости неба, раскинувшегося
над мирными полями, наслаждение, таинственно завершающее жизнь...
     Начиная со следующего утра особенный воздух прошлого окутывал все.
     Клодина собиралась идти  в  институт;  она  проснулась  рано  и  словно
всплыла из толщи прозрачной тяжелой воды; она не вспоминала  больше  о  том,
что волновало ее минувшей ночью; она прислонила зеркало  к  створке  окна  и
принялась  закалывать  волосы;  в  комнате  было  еще  темно.  Пока  Клодина
причесывалась,  напряженно  вглядываясь  в  слепое  маленькое  зеркало,  она
почувствовала  себя  деревенской  девушкой,  которая  прихорашивается  перед
воскресной прогулкой, она хорошо понимала, что делает это  для  учителей,  с
которыми она увидится, а может быть - и для незнакомца, и  ощутив  это,  она
больше никак не могла избавиться от того глупого образа. В глубине души она,
вполне возможно, искренне хотела от него избавиться, но он цеплялся за  все,
что  бы   она   ни   делала,   и   каждое   движение   приобретало   оттенок
глупочувственного, неуклюжего охорашивания, которое медленно,  отвратительно
и неуклонно просачивалось вглубь. Через некоторое  время  она  действительно
перестала суетиться и спокойно опустила руки; но в конце концов все это было
слишком  неразумно,  если  она  будет  и  дальше  препятствовать  тому,  что
неизбежно произойдет, и пока все просто  оставалось,  как  есть,  в  том  же
шатком состоянии и с неуловимым ощущением того, что  она  ничего  не  должна
делать с тем, что она желает,  и  тем,  чего  не  желает,  складывавшимся  в
другую, более призрачную и  менее  прочную  цепь,  чем  цепь  действительных
решений; она просто шла вслед за происходящим, и когда руки Клодины касались
ее мягких волос, а рукава пеньюара соскальзывали по белым рукам до плеч,  ей
казалось, что все это с ней уже было - когда-то или  всегда,  и  тут  же  ей
показалось странным, что теперь, когда она бодрствует, в пустоте утра,  руки
ее совершают какие-то движения, то вверх, то вниз, словно находятся не в  ее
воле, а подчиняются какой-то равнодушной, посторонней власти. И тогда к  ней
медленно  начало  возвращаться  ее  ночное  состояние,  воспоминания  волной
вздымались вверх, но не до конца, и вновь откатывались, и перед этими  почти
совсем не тронутыми забвением событиями вставала дрожащая  завеса  какого-то
напряжения. За окнами стало светло, и у Клодины  появилось  чувство  боязни;
когда она вглядывалась в этот ровный, слепящий свет,  то  ощущала  движение,
напоминающее движение расслабленной руки и медленное,  влекущее  ускользание
как бы между серебристыми светящимися пузырьками  и  неведомыми,  замершими,
большеглазыми рыбами; день начался.
     Она взяла лист бумаги и  написала  мужу  слова:  "...Все  странно.  Это
длится, наверное, лишь несколько дней, но мне  кажется,  будто  меня  что-то
поглотило, и я погрузилась туда глубоко. Скажи мне, что такое  наша  любовь?
Помоги мне, я должна слышать тебя. Я знаю, она как башня,  но  мне  кажется,
что я ощущаю лишь дрожь вокруг какой-то стройной вершины..."
     Когда она хотела отправить это письмо, почтовый служащий сказал ей, что
связь, к сожалению, прервана.
     Потом она пошла посмотреть, что делается за городом. Вокруг  маленького
городка далеко  простирались  белые,  бескрайние,  как  море,  дали.  Иногда
пролетала ворона, изредка кое-где торчал куст. И лишь далеко, там, где  были
первые дома  и  виднелись  маленькие,  темные,  беспорядочные  точки,  вновь
начиналась жизнь.
     Она вернулась назад  и  принялась  в  беспокойстве  бродить  по  улицам
города, и бродила так, наверное,  около  часа.  Она  заворачивала  в  каждый
переулок, шла через некоторое время по тем же улицам, но  в  противоположном
направлении, потом  переходила  на  другие  улицы,  шла  в  другую  сторону,
пересекала площади, ощущая, что всего несколько минут  назад  уже  проходила
здесь; повсюду белая фантасмагория лихорадочно  пустых  далей  скользила  по
этому маленькому,  отрезанному  от  действительности  городу.  Перед  домами
высились снежные сугробы; воздух был прозрачен и сух; снег, правда,  до  сих
пор еще шел, но все реже и реже, и теперь  падали  с  неба  плоские,  сухие,
сверкающие пластиночки. Казалось, что снегопад вот-вот кончится. Порой  окна
домов над затворенными дверями поглядывали на улицу ясным голубым стеклянным
взором, и под ногами тоже, казалось,  похрустывали  стекла.  Но  иногда  ком
смерзшегося снега лавиной обрушивался вниз; тогда еще целую минуту чудилось,
будто зияет рваная дыра, которую он прорвал в полной тишине. И тут  внезапно
где-нибудь розовато-красным ослепительным светом вспыхивала  стена  дома,  а
там - нежно-желтым, канареечным... И тогда все,  что  она  делала,  казалось
Клодине странным, и  это  чувство  охватывало  ее  с  невероятной  силой;  в
беззвучной тишине на мгновение казалось, что все  видимое  повторяется,  как
эхо в каком-то другом видимом. Затем все  кругом  вновь  сливалось  воедино;
дома стояли вокруг нее в непонятных переулках, как  стоят  в  лесу  рядочком
грибы, или  как  среди  бескрайнего  простора  стоят,  насупившись,  заросли
кустов, и все представлялось ей огромным и кружило голову. В ней словно  был
какой-то огонь, какая-то обжигающе горькая жидкость, и пока она  так  шла  и
думала, казалось, что она проносит по улицам невиданный таинственный сосуд с
тончайшими стенками, пронизанный пламенем.
     Она порвала  письмо  и  до  самого  обеда  проговорила  с  учителями  в
институте.
     В учебных комнатах было тихо; если, сидя в  какой-нибудь  из  них,  она
через грозные снежные  наплывы  за  окном  смотрела  вдаль,  то  заснеженное
пространство  казалось  ей  далеким,  туманным,  словно  занавешенным  серым
снежным свечением. Тогда и люди выглядели странно внушительными,  мощными  и
тяжелыми, а контуры четко  обрисовывались.  Она  говорила  с  ними  о  вещах
посторонних, не касающихся лично их, и слова, звучавшие в ответ,  были  того
же рода, но ведь иногда даже это бывает поступком самоотверженным. То, с чем
она столкнулась, удивляло ее, потому что люди эти  ей  не  нравились,  ни  у
одного из них  она  не  приметила  какой-либо  особенности,  которая  бы  ее
привлекла, все они отталкивали ее уже хотя бы тем, что принадлежали к  более
низкому сословию, и несмотря на это,  она  ощущала  их  мужское  начало,  их
принадлежность к другому полу, как ей казалось, с не  испытанной  ею  прежде
или  же  давно  забытой  отчетливостью.  Она  поняла,  почему   было   такое
впечатление, будто от этих людей веет дразнящим запахом  крупных,  неуклюжих
пещерных зверей; дело  было  в  том,  что  выражения  их  лиц  в  сумеречном
полусвете становились резче, этот свет подчеркивал их тупую  обыкновенность,
которая,   благодаря   своей    мерзостности,    приобретала    непостижимую
возвышенность.  Постепенно  и  тут  у   нее   появилось   знакомое   чувство
беззащитности, которое то и дело возвращалось к  ней  с  тех  пор,  как  она
оказалась одна, и своеобразное ощущение покорности начало преследовать ее  в
любой мелочи, в каждой детали  разговора,  в  том  внимании,  с  которым  ей
приходилось слушать, хотя бы  уже  потому,  что  она  вообще  там  сидела  и
говорила.
     Это стало раздражать Клодину, она решила, что провела здесь уже слишком
много времени; полумрак и  сам  воздух  этого  помещения  вызывали  ощущение
подавленности и духоты.  Вдруг  она  впервые  подумала,  что  она,  женщина,
которая просто никогда раньше не разлучалась со своим мужем, едва оказавшись
одна, похоже, сразу оказалась готова вновь погрузиться в свое прошлое.
     То, что она теперь ощущала,  больше  не  было  неопределенно-блуждающим
чувством, оно связывалось с конкретными людьми. И все же у нее был страх  не
перед ними, а перед ощущениями, которые у нее могли быть связаны с ними;  ей
казалось, что, когда слова, сказанные этими людьми, раскрывали их  сущность,
в ней потаенно начинало что-то шевелиться и трепетать; не какое-то отдельное
чувство, а как бы общий фон, который вмещал их всех, -  как  бывает  иногда,
когда проходишь по комнатам в чужой квартире, и они вызывают  неприятие,  но
из   окружающей   тебя   обстановки   постепенно,   незаметно   складывается
представление, что люди здесь,  должно  быть,  очень  счастливы,  и  тут  же
настает тот миг, когда это чувство накатывает на человека, как  будто  он  -
это они, те, и человек рвется отскочить назад и не может, обнаружив, что  он
оцепенел, а мир замкнулся со всех сторон и спокойно замер в этой точке.
     В  сером  утреннем  свете  эти  черные  бородатые  люди   казались   ей
великанами, заключенными в туманные шары того,  неведомого  чувства,  и  она
силилась представить себе, как это - ощутить смыкание мира вокруг себя. И  в
то время, как мысли ее быстро исчезали, словно тонули в мягкой  бесформенной
плодородной почве, в ее ушах звучал один только голос, охрипший от  курения,
а слова были упакованы в сигаретный дым, который то и дело касался ее  лица,
когда слова произносились, - и еще один голос слышался, высокий  и  звонкий,
как медная труба, и она пыталась представить себе тот звук,  с  которым  ей,
разбитой половым возбуждением, приходилось  соскальзывать  вглубь,  а  затем
неловкие движение странным образом вновь обратили ее ощущения к самой  себе,
и она пыталась нащупать кого-то по-олимпийски смехотворного, - она, женщина,
которая в него верит... Некто чужеродное, что не имело ничего  общего  с  ее
жизнью, распрямлялось и вздымалось перед ней подавляющей ее громадой, словно
косматый зверь, распространяющий вокруг себя едкий запах; ей казалось, будто
она едва только собралась стегнуть его кнутом, как вдруг заметила,  внезапно
остановившись и не разбираясь в причинах,  целую  гамму  чувств,  выражающих
доверие, в его лице, которое почему-то очень похоже на ее собственное.
     Тогда она втайне подумала: "Такие люди, как мы, могут,  наверное,  жить
даже с этими  людьми..."  Это  был  своеобразный  мучительный  раздражитель,
протяжная услада для мозга,  появилось  что-то  вроде  тоненькой  стеклянной
пластинки, к которой болезненно прижимались ее мысли, чтобы всматриваться  в
смутный мрак по ту сторону стекла; она радовалась, что может при этом ясно и
открыто смотреть людям в глаза. Затем она попыталась представить своего мужа
отстраненно, как бы посмотрев на него оттуда. Ей удавалось оставаться  очень
спокойной,  когда  она  думала  о  нем;  он  был  по-прежнему  удивительным,
несравненным человеком, но  того,  что  ничем  не  измеришь,  не  постигнешь
рассудком, уже не было в нем, и он представлялся ей теперь несколько блеклым
и не таким близким; порой, когда тяжелая  болезнь  идет  на  свой  последний
приступ, человек испытывает состояние такого  же  холодного,  ни  с  чем  не
связанного просветления. Но тут она подумала:  как  странно,  ведь  подобное
тому, чем она сейчас забавлялась, она когда-то однажды испытывала  на  самом
деле, ведь было время, когда она, уверенно и не мучась  никакими  вопросами,
воспринимала своего мужа так, как она пытается заставить себя вообразить его
сейчас, и все это сразу показалось ей крайне странным.
     Мы ежедневно проходим мимо каких-то определенных людей или по  какой-то
местности, и город, дом, эта местность или же эти люди всегда идут  с  нами,
сопровождают нас ежедневно, каждый наш шаг, каждую мысль,  и  не  противятся
этому.  Но  однажды  они  вдруг   делают   последний   бесшумный   рывок   и
останавливаются,  и  стоят  с  непостижимой  оцепенелостью  и  спокойствием,
освободившись от связи с нами, с чувством упрямой отчужденности. И  если  мы
оглянемся на самих себя, то окажется, что за спиной у нас стоит  незнакомец.
Значит, у нас есть прошлое.
     Но что это? - спросила себя Клодина и никак не могла