во
время больших исторических потрясений. Но как ее распознать? И каким клеймом
заклеймить?! Сейчас в качестве главного признака тех случаев, что  входят  в
ее компетенцию, психиатрия использует неспособность ориентироваться в жизни,
неспособность  к  решению  любой  житейской  проблемы   или   же   внезапное
отступление перед тривиальнейшей ситуацией. Точно так же определяет глупость
экспериментальная психология. "Глупым мы называем такое  поведение,  которое
не  в  состоянии  осуществить  действие,  для  которого   наличествуют   все
предпосылки,  кроме  личных",  -  пишет  известный  представитель  одной  из
новейших школ в  помянутой  науке.  Этот  признак  способности  к  разумному
поведению, то есть прилежанию, хорош вне всякого сомнения и для  клинических
случаев, и для опытов на обезьянах, но для "случаев", бегающих  на  свободе,
необходимы некоторые уточнения, поскольку верное или неверное "осуществление
действия" ими не всегда однозначно. Во-первых, в способности постоянно вести
себя так, как ведет себя в  определенных  условиях  прилежный  человек,  уже
заключается вся высшая неопределенность ума и глупости,  ведь  "надлежащее",
"компетентное" поведение может как использовать дело к личной выгоде, так  и
служить ему, и поступающий определенным образом  имеет  обыкновение  считать
глупым ведущего себя иначе. (С медицинской точки  зрения  глуп,  собственно,
лишь тот, кто не способен ни к тому, ни к другому.) Во-вторых, нельзя  также
отрицать, что неразумное, даже бессмысленное  поведение  иногда  необходимо,
поскольку объективность  и  безличность,  субъективность  и  неразумность  в
родстве друг с другом, и насколько смехотворна  беззаботная  субъективность,
настолько  же,  разумеется,  нежизненно,  даже  непредставимо  и   полностью
объективное поведение, привести их в равновесие - вот одна из основных задач
нашей культуры. Наконец, следует добавить, что время от времени любой из нас
ведет себя не так умно, как нужно, что каждый, стало быть, если  не  всегда,
то  уж  иногда  бывает   глупым.   Поэтому   следует   различать   временную
несостоятельность и неспособность, временную или функциональную,  постоянную
или конституциональную глупость, заблуждение и неразумие. Это  очень  важно,
поскольку жизнь сегодня  столь  же  непредсказуема,  сколь  и  тяжка,  сколь
запутана, что из временной глупости индивида может проистечь конституционная
глупость человечества. Это выводит нас за пределы сферы личностных качеств к
представлению об отягощенном духовными  пороками  обществе.  Хотя  и  нельзя
переносить на общество то, что реально происходит в психике индивида, в  том
числе душевные болезни и глупость, но, пожалуй, нынче уже можно  говорить  о
"социальной имитации духовных пороков"; примеров тому более, чем достаточно.
     Эти дополнения, конечно,  вновь  выходят  за  пределы  психологического
объяснения. Оно же разъясняет, что  разумное  поведение  имеет  определенные
свойства,   как   то   ясность,   точность,   богатство,    подвижность    в
противоположность оцепенелости и многие  другие,  что  тоже  можно  было  бы
привести.  Эти   качества   являются   отчасти   врожденными,   отчасти   же
приобретаются вместе со знаниями как своего рода гибкость ума: ведь разум  и
хорошая голова означают  примерно  одно  и  то  же.  Мешают  при  этом  лишь
инертность и нуждающиеся в развитии задатки, и забавное словечко "умственная
гимнастика" не так уж плохо передает вкладываемый в него смысл.
     Напротив, "интеллектуальная" глупость противоположна не столько разуму,
сколько в гораздо большей степени духу, если  под  ним  понимать  не  просто
пригоршню чувств, но и душевный настрой. Поскольку мысли и чувства возникают
одновременно и принадлежат одному и тому же человеку, то как к мышлению, так
и  к  ощущению  можно  отнести  одни  и  те  же  понятия:  узость,   широта,
подвижность, скромность, верность; пусть вырисовывающаяся  взаимосвязь  ясна
пока не до конца, все же можно уже сказать,  что  разум  связан  с  душевным
настроем, а наши чувства не свободны от ума  и  глупости.  Вот  против  этой
глупости и следует действовать примером и словом.
     Изложенная точка зрения отличается от общепринятой,  которая  вовсе  не
ложна, но в высшей степени одностороння и не нуждается в глубоком, подлинном
взаимопроникновении души и разума, это только замутило бы ее. Истина в  том,
что  рядовой  человек  обладает   определенными   драгоценными   качествами:
верностью, постоянством, чистотой чувств как таковой, но  лишь  потому,  что
слишком слаба  конкуренция  других;  крайний  случай  такого  характера  уже
представал перед нами в образе  приветливо-услужливого  слабоумия.  Я  более
всего  далек  от   намерения   унизить   подобными   рассуждениями   славный
добропорядочный  характер  -  его  отсутствие  сказывается   соответствующим
образом даже на "интеллектуальной" глупости! - однако  гораздо  важнее  ныне
подчинить его понятию значительного, говорить о котором, конечно  же,  можно
лишь умозрительно.
     Значительное соединяет истину, которую мы в нем ощущаем, со  свойствами
чувств, которым мы доверяем, в нечто  новое,  в  результат  и  намерение,  в
обновленную  настойчивость,  в  нечто,  имеющее  и  духовное,   и   душевное
содержание и "считающее" как нас, так и других  способными  к  определенному
поведению.  Можно  сказать,  а  в  связи  с  глупостью  это  самое   важное,
значительное доступно критике как  со  стороны  разума,  так  и  со  стороны
чувства. Значительное - самая общая противоположность глупости и жестокости,
и обычная нынче неуравновешенность, в которую  аффекты  повергают  рассудок,
вместо того, чтобы окрылять его, тем самым снимается. Но довольно о  нем,  и
так, пожалуй, сказано более, чем нужно! А если добавлять что-нибудь еще, так
лишь одно: все сказанное не дает ни  малейших  оснований  для  постижения  и
выделения значительного, и вряд ли  легко  удастся  достичь  этого.  Так  мы
обретаем последнее и важнейшее средство против глупости - отречение.
     Время  от  времени  все  мы  глупы;  время  от  времени  мы   вынуждены
действовать, закрыв глаза или хоть один глаз: иначе мир остановится; а  если
кто захочет из глупости и сопутствующих ей опасностей вывести правило: "Беги
оценки и решений там, где ты недостаточно сведущ!" - то мы замрем на  месте!
Эта ситуация, с которой нынче так носятся, подобна той, с которой  мы  давно
сроднились касательно разума. Ибо, раз наши знания и умения несовершенны, то
во всех науках мы всегда спешим с оценкой, однако стараемся и уже  научились
до некоторой степени держать этот порок в узде и по возможности  избавляться
от него. Так корректируются наши действия. Собственно, ничто не мешает пере-
нести эту точную и скромно-горделивую оценку  и  образ  действий  на  другие
сферы. Полагаю, что принцип: действуй  по  мере  сил  и  помни,  что  можешь
ошибиться! - уже половина того  образа  действий,  что  внушает  надежду  на
будущее.
     Вот я и подошел к концу моего доклада, являющегося,  как  я  отметил  в
целях самозащиты, лишь опытом предварительного изучения. Заявляю,  дойдя  до
конца: далее я двигаться не в состоянии. Еще  шаг  вперед  -  и  из  области
глупости, которая занимательна  даже  теоретически,  мы  вступим  в  царство
мудрости: пустынный край, коего все бегут.


        "НАБРОСКИ ЗАВЕЩАНИЙ "

     Перевод Е. Михелевич.

        "ЗАВЕЩАНИЕ ПЕРВОЕ "

     Почему я среди работы над второй частью моей книги, которая ведь еще не
кончается первым томом, пишу к ней послесловие и называю его  завещанием,  я
хочу сначала обосновать и вкратце сообщить, что не знаю, смогу ли  завершить
эту работу или же мне придется оборвать ее на  каком-то  этапе,  не  слишком
удаленном от уже  достигнутого.  Так  же  кратко,  хотя  и  несколько  более
многословно, собираюсь сказать, почему дело обстоит именно так.
     Причина не во  мне,  а  в  деньгах,  которые  обычно  наличествуют  при
составлении завещаний, в моем же случае полностью отсутствуют.
     У меня их нет совсем. Но такое утверждение имеет в немецком языке некое
своеобразие: звучит оно так, как я сказал, а понимается иначе: хоть у меня в
настоящее время действительно нет денег,  мне,  тем  не  менее,  принадлежит
какая-то недвижимость, к тому же имеются родственники, могущие прийти мне на
помощь, или ценности, которых сегодня  как  бы  не  существует,  но  которые
завтра вновь возникнут, и так далее. Это -  вариант  ситуации,  старой,  как
мир: обедневший богач - все еще богатый бедняк.
     В моем случае нет ничего подобного. Я не был богат, а нынче я не просто
беден, а нищ.
     Что я называю послесловие завещанием, не случайно, и вызвано живущим во
мне страхом. Весьма вероятно, что мне удастся добавить к уже  опубликованным
частям моей книги еще несколько глав, но довести ее до конца  представляется
мне почти невозможным. Ибо для этого у меня нет денег.
     Таким образом, это завещание вызвано  отсутствием  того,  что  во  всех
остальных случаях как раз и является предпосылкой составления завещаний.  Но
выход первого тома "Человек  без  свойств",  несмотря  на  моральный  успех,
завершился дефицитом для издательства, если принять во внимание его  выплаты
лично мне. Но у меня катастрофически нет денег. Это утверждение - не  пустая
фраза. Денег у меня нет абсолютно и бесповоротно. Пока я  писал  эти  слова,
мне пришло в голову, что этот факт, который я доныне старался по возможности
скрыть, хотя он в последние годы несколько  раз  доводил  меня  до  мысли  о
самоубийстве,  отнюдь  не  лишен  интереса  (и  вообще  чрезвычайно  важен).
Существует два пути к такому положению: один - сверху,  другой  -  снизу,  -
либо потерять все свои деньги, либо никогда их не  иметь.  Первый  путь  еще
более ужасен, ибо человек не научается  вовремя  к  нему  приспособиться,  и
новые условия оказываются  ему  не  по  силам.  Это  -  именно  мой  случай.
Остававшуюся после инфляции часть моего скромного состояния, обеспечивавшего
некогда  мою  относительную  независимость,  я  был  вынужден  очень   скоро
израсходовать.  Но  насколько  мне  известно,  различают  также   два   вида
безденежья. Утверждают, что богатые люди никогда не имеют денег, то есть  не
располагают свободными деньгами Это весьма  приятный  вид  безденежья.  Зато
второй:  мысли  о  визите  к  врачу,  о  следующей  неделе,  о  стимуляторах
умственной деятельности, вечная спешка и гонка - это мой случай.
     Это то же самое, что висеть на  канате  над  пропастью.  Повисеть  этак
минут десять, вероятно, щекочет нервы смельчакам; а висеть десять лет -  это
нечто разрушительное для нервной системы. Иногда уже срываешься в бездну, но
потом вновь повисаешь. Тут  важнее  всего  длительность  ощущения,  что  все
зависит от одного-единственного обстоятельства. К  примеру,  если  нынче  со
мной порвет отношения мой издатель, я лишен  возможности  найти  другого.  А
если захвораю, у меня нет ни времени поболеть, ни денег на доктора.
     Многие могут в таком случае возразить:  почему  ты  зашел  так  далеко?
Отвечу: я был бы не я, если бы не зашел именно так далеко.

        "ЗАВЕЩАНИЕ ВТОРОЕ "

     Что я в середине работы, которая ведь не закончилась этим томом, пишу к
нему послесловие  и  называю  его  завещанием,  не  случайность  и  означает
ожидание мною того, что выражено в названии. Ибо если не произойдет  чего-то
чрезвычайного, я не буду в состоянии дописать этот  том  до  конца.  Сдается
мне, что многие воображают, будто я - человек независимый, который уже давно
время от времени для  собственного  удовольствия  выпускает  в  свет  книгу,
которая либо нравится знатокам, либо вызывает у них  раздражение,  но  ни  в
коем случае не находит доступа к широким кругам  читателей,  не  приобретает
известности у публики, у всей нации и не  имеет  оснований  оказать  на  нее
влияние. Это заблуждение. В действительности же я так беден с тех самых пор,
как принялся работать над романом "Человек без свойств", и по своей  природе
настолько лишен всякой способности к зарабатыванию денег, что живу  лишь  на
доход, который  приносят  мне  мои  книги,  -  вернее,  на  деньги,  авансом
выплачиваемые мне моим издателем - в надежде, что этот доход, возможно,  все
же когда-нибудь возрастет. Пока я писал первый том,  бывали  случаи,  что  я
вдруг оказывался без всяких средств к существованию, что  мне  на  что  было
прожить даже ближайшие четырнадцать дней,  и  лишь  благодаря  вмешательству
третьих лиц, обычно на тринадцатый день, приходило спасение. Если мои  книги
трудны для восприятия и не  домогаются  благосклонности,  то  причина  этого
вовсе не высокомерие автора: он просто в ней не нуждается.  Причина,  скорее
всего, в чем-то, что кажется  мне  предназначением,  то  есть  в  моей  злой
судьбе,  и  превратности  жизни,  о  коих  мне  нынче  приходится  говорить,
теснейшим образом связаны с работой, которую я на себя взвалил.
     Когда оглядываешься назад, то тридцать лет  кажутся  одним  годом;  вся
суть замысла, связь между замыслом и исполнением - фрагмент,  объем,  том  -
твердое зерно во времени, размытом забвением. Книга, которую я сейчас  пишу,
восходит своими истоками почти - а может, и  полностью  -  к  тому  времени,
когда я писал свою первую книгу. Она должна была стать второй.  Но  тогда  у
меня было четкое ощущение, что я еще не готов дописать ее до  конца.  Дважды
предпринимавшиеся мною попытки написать историю трех персонажей,  в  которых
ясно угадывались Вальтер, Кларисса и Ульрих, после нескольких сотен  страниц
окончились ничем. Меня так и тянуло писать, но я не знал, зачем я должен это
делать. И после того, как я уже  опубликовал  "Душевные  смуты  воспитанника
Терлеса", мне удалась книга, читая гранки которой всего два  года  назад,  я
испытал  истинное  наслаждение  от  точности  и  живости  языка,  каким  она
написана, хотя с трудом удерживался от соблазна и в ней подправить множество
сырах мест. В ту пору - я вновь возвращаюсь ко времени,  когда  я  обдумывал
(начал обдумывать) предполагаемый второй том - должна была бы  возникнуть  и
новелла "Тонка", которую я в сборнике "Три женщины" немного обкорнал. Прежде
чем я написал вторую книгу (обе новеллы "Соединения"), я уже начал  работать
над третьей - пьесой "Мечтатели". Еще раньше, чем  я  ее  опубликовал,  "Три
женщины" по материалу были близки к завершению.  Я  отнюдь  не  считаю,  что
такое забегание вперед, такой ранний выбор материала необычен. Наоборот,  он
мог бы даже быть правилом. Что до меня, то я должен  сказать,  что  это  был
вовсе не выбор материала, или все же выбор, но в каком-то необычном смысле.
     Могу привести два примера.  Незадолго  до  того,  как  я  начал  писать
"Душевные смуты воспитанника Терлеса", примерно годом  раньше,  я  "подарил"
этот материал, то есть все, что в этом небольшом романе  является  "средой",
"реалиями" и "реальностью". В ту пору я свел знакомство с двумя талантливыми
сочинителями натуралистического направления, ныне  забытыми,  поскольку  оба
скончались в весьма юном возрасте (Фр. Ш. и Ойг. Ш.). Им  я  рассказал  все,
чему был свидетелем (впрочем, главные события происходили иначе,  чем  я  их
позже изобразил), и предложил им  делать  с  этим  материалом  все,  что  им
вздумается. Сам я в то время мучился сомнениями; я не знал, чего хочу,  знал
лишь, чего не хочу, а это "не хочу" включало приблизительно все,  что  в  то
время считалось долгом писателя. И когда год спустя я сам вернулся  к  этому
материалу, то буквально лишь от скуки. Мне было двадцать два года,  несмотря
на молодость я уже стал инженером и испытывал отвращение к своей  профессии.
Каждый вечер, примерно в половине девятого, ко мне приходила подружка,  а  с
работы я возвращался уже в шесть часов. Штутгарт, где все  это  происходило,
был мне чужд и недружествен, я  хотел  бросить  свою  профессию  и  заняться
изучением  философии  (что  вскоре  и  сделал);  я  пренебрегал   служебными
обязанностями, штудировал философские труды и в рабочее время, и вечерами, а
придя в полное изнеможение, начинал томиться от скуки. Вот  как  получилось,
что я взялся за перо, а под рукой оказался почти готовый материал  к  роману
"Душевные смуты воспитанника Терлеса". Этот роман и его,  как  тогда  сочли,
аморальная трактовка темы, вызвали известный интерес, и я приобрел репутацию
"занимательного  рассказчика".  Разумеется,  писателю  нужно  уметь  строить
сюжет, если уж претендуешь на признание за тобой права не ставить его  своей
целью, а я и впрямь сносно с этим справляюсь.  Но  и  поныне  сюжет  в  моих
книгах играет для меня второстепенную роль. И уже в  ту  пору  главным  было
нечто другое.
     Второй пример, где это проявляется прямо-таки  анекдотическим  образом,
это мое главное произведение "Мечтатели", которое несчастья преследовали  на
каждом шагу и которое я и ныне все еще с некоторой опаской именую пьесой.  О
ней я ниже еще скажу. Своеобразие этой  пьесы,  которое  я  уже  здесь  хочу
подчеркнуть, состоит в том, что она настолько несценична, что мне  следовало
бы вообще не предназначать ее для театра. Но в  то  же  время  она  казалась
столь непохожей на обычный литературный вымысел, что я  понял:  вероятно,  в
театре  тоже  спектакль  -  это  нечто,  не  слишком   тесно   связанное   с
первоначальным замыслом: в этой пьесе чуть ли не каждое  слово  стояло  там,
где и теперь стоит, несмотря на то, что она претерпела три  редакции,  имела
три различных сюжета, три сценария  и  три  круга  действующих  лиц,  короче
говоря: с точки зрения театра - три совершенно разных  варианта  в  сущности
одной и той же пьесы, прежде чем я остановился на  одном.  Третий  пример  -
"Созревание любви".
     Подведем теперь предварительные итоги; что пока выяснилось? Этот Р. М.,
о котором я говорю, словно не о себе самом, - все во мне противилось  такому
откровенному разговору о себе, хотя я  вынужден  был  это  сделать,  -  этот
писатель, как теперь выяснилось, весьма безразличен к своему материалу. Этот
вывод показался мне интересным. Есть писатели, которых  их  материал  просто
завораживает. Они чувствуют: могу писать только об этом и ни о чем другом. У
них это - как любовь с первого взгляда. Отношение P.M.  к  своему  материалу
выражается  одним  словом:  нерешительность.  Он  намечает   несколько   тем
одновременно и держит их при себе до тех пор,  пока  не  минуют  дни  первой
влюбленности или  даже  если  этих  дней  вообще  не  было.  Он  произвольно
переставляет  отдельные  эпизоды  этих   материалов.   Некоторые   из   них,
перемещаясь, вообще выпадают и не появляются в тексте книг. Очевидно,  автор
считает внешнюю канву событий более или  менее  несущественной.  А  что  это
означает? Здесь мы уже подходим к  вопросу:  как  соотносятся  в  литературе
внешнее и внутреннее? Что  они  образуют  неразрывное  единство  -  азбучная
истина, но куда менее известно и даже отчасти совсем неизвестно: как  именно
это  происходит.  Следовательно,  мы   будем   в   этом   вопросе   особенно
осмотрительны  и  прежде  всего  должны,  вероятно,   определить   несколько
различных видов этого синтеза. После того, что я рассказал, на первый взгляд
кажется, что этот синтез у меня  чрезвычайно  слаб;  а  на  самом  деле  все
обстоит как раз наоборот, насколько я могу судить. Если воспользоваться моей
биографией, дабы обрести путеводную нить в этой  безграничной  проблеме,  то
мне  придется  признать,  что  в  самом  начале,  то  есть  когда  я   писал
"Воспитанника", этой проблемы для меня вообще не существовало, но что  потом
она совершенно  неожиданно  возникла  предо  мной  и  овладела  всеми  моими
помыслами. Я еще ясно помню принцип, которым я руководствовался, работая над
рукописью "Воспитанника": излагать все как  можно  короче,  не  прибегать  к
образным выражениям, если они не содействуют пониманию,  опускать  отдельные
мысли (хотя они были мне оч