битвы  и
братание, геройство и влечение, весь  героический  мир  мужчины  открывается
перед силой их обоняющего воображения! Как они задирают  лапу  -  с  вольной
смелостью военного приветствия или словно в героическом порыве некоей  руки,
салютующей друзьям по застолью пивной кружкой! С  какой  серьезностью  несут
они свою особенную службу, которая есть  и  пиршественная,  и  освятительная
жертва одновременно! А вы,  девушки?  Вы  бестолково  тянете  их  за  собой.
Дергаете за поводок; даже времени им не  оставляете,  чтобы  самостоятельно,
без вашего понукания хотя  бы  взглянуть  на  вас;  вы  не  удостаиваете  их
уважения. Увидев это, поневоле поднимешь на вас камень.
     Братья!  На  трех  лапах  ковыляет  Люкс  или  Вольф  следом  за  этими
девчонками; слишком гордый, слишком сильно уязвленный в своей гордыне, чтобы
взвыть о помощи; пес, которому не остается ничего  иного,  кроме  одного:  в
знак протеста своевольно,  упрямо,  отчаянно  прощаясь,  оставлять  поднятой
четвертую лапу, в то время как поводок тащит его все дальше и дальше.
     Каких только внутренних собачьих заболеваний  не  возникнет  вследствие
таких вот мгновений, какие отчаянные  неврастенические  комплексы  таятся  в
них!  И  самое  главное:  ощущаете  ли  вы  на  себе  его  печальный  взгляд
единомышленника, брошенный на вас, когда вы наблюдаете  подобную  сцену?  Он
ведь по-своему даже любит душу этой бестолковой девчонки. Ведь девчонки  эти
вовсе не бессердечны; их сердца смягчились бы, если  бы  они  понимали,  что
происходит. Но этого-то они как раз  и  не  знают.  И  не  придает  ли  этим
девчонкам с веселыми сердцами очарование именно то, что они ничего о нас  не
знают? Так говорит пес. Наш мир навсегда останется для них загадкой!

        "ПАНСИОН НИКОГДАУЭР "

     Был когда-то в Риме немецкий пансион. (Собственно  говоря,  кроме  него
имелось и множество других.) Немецкий пансион - в то время в Италии под этим
понималось  нечто  вполне  определенное,  и  в  это  понятие  входило  много
различных черт. Я до сих пор с ужасом вспоминаю о другом пансионе,  где  мне
довелось однажды жить, все в нем было до слез безупречно. Тот же пансион,  о
котором идет речь, был совсем другим. Когда я вошел в  переднюю,  подошел  к
стойке, где регистрируют приезжих,  и  впервые  спросил  хозяина,  его  мать
отвечала мне: "Не, его тут нету! Мозоли его замучили. Вот он их  как  раз  и
парит!  "  Я  назову  его,   пожалуй,   господин   Никогдауэр.   Его   мать,
соответственно  -  госпожа  Никогдауэр,  некогда  пышная   матрона,   носила
объемистый корсет,  но  телеса  ее  с  годами  немножко  приувяли,  так  что
облекающий тело корсет придавал ее формам в пространстве  довольно  неровные
очертания, а формы эти, в свою очередь, обтянуты  были  блузкой;  чемто  она
напоминала вывернутый сломанный зонтик, какие  встречаешь  порой  в  местах,
покинутых людьми. Начиная с пасхи и до октября, то есть весь мертвый  сезон,
волосы свои она в порядок не приводила. А  в  сезон  они  выглядели  седыми.
Другая ее особенность заключалась в том, что она носила запахивающуюся  юбку
и в жару полы ее расходились до самого верха. Возможно, так ей было прохлад-
нее; возможно, однако, что такова была вообще особенность  этого  дома.  Ибо
Лаура, горничная, которая прислуживала за столом, хотя и надевала специально
для этой цели чистую блузку с застежкой сзади, но все то время, пока я жил в
Риме, из всех крючков она застегивала, по-моему, только два нижних, так  что
в прорезь виднелась нижняя рубашка, а  дальше  проглядывала  красивая  спина
Лауры - словно из венчика цветка. Но несмотря ни  на  что,  эти  Никогдауэры
были превосходными хозяевами. Комнаты у них в пансионе, изобилующие роскошью
на старомодный лад, содержались в чистоте и порядке, а  блюда,  которые  они
подавали, были весьма изысканны. Во время обеда  господин  Никогдауэр  лично
стоял у стойки в качестве метрдотеля и руководил  обслугой,  хотя  последняя
ограничивалась одной только Лаурой. Однажды я слышал его слова, обращенные к
ней с упреком: "Господину Майеру  пришлось  самому  принести  себе  ложку  и
соль!" Лаура  испуганно  прошептала:  "Он  что-нибудь  сказал?"  И  господин
Никогдауэр тихо отвечал, вложив в свои слова  все  достоинство  королевского
шеф-повара: "Господин Майер никогда ничего говорить  не  станет!  "  Вот  до
какого высокого профессионального уровня  он  смог  подняться.  Насколько  я
помню, он был высокий, худой и лысый, у него был водянистый взгляд и колючие
длинные  усы,  которые  медленно  опускались  и  приподнимались,  когда   он
наклонялся с блюдом  в  руках  к  постояльцу,  чтобы  с  помощью  изысканных
оборотов речи обратить его внимание на что-нибудь особенно вкусное. Да,  что
и говорить, было в этих Никогдауэрах нечто своеобразное.
     Я описываю все это в мельчайших подробностях, потому что уже тогда меня
не покидало ощущение, что такое никогда больше не повторится. Я  ни  в  коем
случае не утверждаю, что имеется в виду нечто редкостное и ценное; оно  лишь
особым образом было связано  с  одновременностью,  что  с  трудом  поддается
описанию. Если на стене висят двадцать стенных часов и вы  вдруг  посмотрите
на них, окажется, что у каждого  маятника  свое,  особое  положение;  время,
которое они показывают, - и одинаковое, и разное, а истинное время  струится
где-то в промежутке. Это - жуткое ощущение. У всех  нас,  кто  жил  тогда  в
пансионе Никогдауэров, были на то свои, особые  причины;  у  всех  нас  были
кое-какие свои дела в Риме, а поскольку в летнюю жару  выполнить  из  них  в
день можно было далеко  не  все,  мы  вновь  и  вновь  встречались  в  нашей
гостинице. Был там, к примеру, маленький пожилой господин из  Швейцарии,  он
прибыл, чтобы  выполнить  миссию  одной  не  бог  весть  какой  значительной
протестантской секты, которая не больше и не меньше, как  именно  в  папской
твердыне Рима решила учредить  евангелический  молельный  дом.  Невзирая  на
палящее солнце, он носил всегда черный костюм, а на второй  сверху  пуговице
жилетки крепилась у него цепочка от часов, и с нее, чуть ниже, свисал черный
медальон с золотым крестиком внутри. Борода  у  него  располагалась  ровными
прядями слева и справа от подбородка, а на самом подбородке волосы росли так
редко, что заметны были лишь с близкого расстояния. На  щеках  борода  вовсе
исчезала, а на верхней губе волосы  от  природы  тоже  не  росли.  Голова  у
пожилого господина была  покрыта  русыми  с  проседью  волосами,  необычайно
мягкими, а лицу, казалось, надлежало быть розовым, но оно  было  белым,  как
свежевыпавший снег, и на снежной глади лежали  золотые  очки.  Этот  пожилой
господин однажды, когда  мы  все  сидели  в  салоне  и  беседовали,  сказал,
обращаясь к мадам Жервэ: "Вы знаете, чего вам не хватает? Вам во Франции  не
хватает короля! "
     Я удивился и поспешил прийти на помощь  мадам  Жервэ:  "Но  ведь  вы  -
швейцарец и сами  наверняка  республиканец?!"  -  возразил  я  ему.  Но  тут
маленький господинчик словно высунулся из-за золотой ограды  своих  очков  и
ответил: "О, это совсем другое дело! Мы ведь республиканцы уже шестьсот лет,
а вовсе не сорок пять!" Таков оказался швейцарец, который  учреждал  в  Риме
протестантскую церковь.
     Мадам Жервэ с обычной своей милой улыбкой отвечала  ему:  "Если  бы  не
было дипломатов и газет, у нас царил бы вечный мир". - "Excellent,  vraiment
excellent!" {Превосходно, в самом  деле  превосходно  (франц.).}  согласился
пожилой господин, вновь смягчившись, и, кивнув  головой,  хихикнул,  да  так
тонко и неестественно, будто заблеяла молодая козочка; ему пришлось оторвать
одну ногу от пола, чтобы, повернувшись в кресле, поклониться мадам Жервэ.
     Однако на столь умные ответы  способна  была  только  мадам  Жервэ.  Ее
профиль и нежная головка, украшенная изящным ушком, выделялись на фоне  окна
словно резной розовый  камень  на  бархате  голубого  неба.  Своими  дивными
руками, вооруженными ножом и вилкой, осмотрительно прижав локти к телу,  она
снимала кожуру с персика, который только что надрезала. Ее любимые  словечки
были: ignoble, mal eleve, grand luxe и tres maniaque  {Отвратительно,  дурно
воспитанный, роскошно, совершенно маниакально (франц.).}. Слова digestion  и
digestife  {Пищеварение,   пищеварительный   (франц.).}   она   тоже   часто
употребляла. Мадам Жервэ рассказывала, как ей, каталонке, однажды  в  Париже
довелось побывать в протестантской церкви. В день рождения императора. "И  я
уверяю вас, - добавляла она, - это было намного достойнее, чем у нас.  Много
скромнее. Безо всей этой неприличной комедии!" Такова была мадам Жервэ.
     Она мечтала о немецко-французском взаимопонимании, поскольку супруг  ее
занялся гостиничным делом. То есть,  если  выразиться  яснее,  он  в  данный
момент оборудовал отель, решив связать с ним свою  карьеру,  а  тут  за  все
приходится браться самому, от бара и ресторана  до  обслуживания  номеров  и
регистрации проживающих. "Он  словно  инженер,  которому  пришлось  стать  к
станку!" - поясняла она. Она была человеком  просвещенным.  Она  возмущалась
при воспоминании о том, как  одного  негритянского  принца,  джентльмена  до
кончиков ногтей, в одном парижском отеле  бойкотировали  американцы.  "А  он
только сделал вот так, и все!" - говорила она, с  восхитительным  презрением
выпячивая    губки.    Классические,    благородные    идеалы    гуманности,
интернациональности  и  человеческого  достоинства   в   ее   представлениях
сливались с гостиничной карьерой в законченное единство. Так  или  иначе,  в
свое повествование она не без удовольствия вплетала  рассказы  о  том,  как,
будучи еще девочкой, совершала с родителями путешествия на  автомобиле,  что
они с тем-то или с тем-то атташе или секретарем  посольства  были  там-то  и
там-то, или что их хорошая знакомая маркиза такая-то сказала то-то и  то-то.
И с неменьшим изяществом рассказывала она случай из гостиничной  жизни,  как
один из приятелей ее мужа, имея отель,  где  не  разрешалось  брать  чаевых,
зарабатывал в месяц восемьсот марок чаевых, тогда как ее  муж,  на  которого
этот запрет не налагался, имел лишь шестьсот марок в месяц. К ее платью  был
прикреплен букетик свежих цветов, и в путешествие она брала с  собой  дюжину
маленьких салфеточек, с помощью  которых  превращала  любую  комнату  любого
пансиона в маленький уголок родины.  В  этом  уголке  она  принимала  своего
супруга, когда он приезжал на выходные, а с Лаурой она договорилась, что  та
ей будет стирать чулки сразу же, как только госпожа  Жервэ  их  снимет.  Это
была, как выяснилось,  мужественная  женщина.  Я  заметил  однажды,  что  ее
маленький ротик может сделаться плотоядным, в то время  как  всей  фигуркой,
чрезмерно удлиненной, она походила на нежнейшего ангела;  да  и  щеки,  если
вглядеться, слишком уж высоко подскакивали вверх, когда  она  смеялась;  но,
как  ни  странно,  с  тех  пор,  как  я  перестал  считать   ее   такой   уж
привлекательной, наши разговоры сделались серьезнее. Она  рассказала  мне  о
горестях своего детства, о прежних изнурительных болезнях и о муках, которые
доставляли ей капризы ее отчима-паралитика. Однажды она даже открылась  мне,
поведав о том, что вышла замуж, не любя  своего  мужа.  Просто  оттого,  что
пришло время как-то пристроиться, сказала она. "Sans enthousiasme;  vraiment
sans enthousiasme!" {Без энтузиазма; в самом деле без энтузиазма  (франц.).}
Но это я узнал лишь за день до своего отъезда: ведь  она  всегда  умудрялась
все сказать к месту, побуждая при этом собеседника  делиться  своими  самыми
сокровенными мыслями. Я с радостью сообщил бы нечто подобное  и  о  даме  из
Висбадена, которая также жила с нами; но, к сожалению, я многое уже позабыл,
а те крохи, которые остались в памяти, не позволят прийти к выводу, что  она
достойна подобных заключений. Я хорошо помню лишь, что  она  всегда  была  в
юбке в продольную полоску и выглядела поэтому, как большой деревянный забор,
на  котором  висела  наглаженная  белая  блузка.  Судя   о   чем-либо,   она
противоречила сама себе, и, как  правило,  это  получалось  так:  кто-нибудь
говорил, например, что Оттавина была родом из Тосканы. "Да, - отвечала  она,
- из Тосканы. Но тип римский! У всех  римлянок  носы  -  прямое  продолжение
лба!" При этом Оттавина не только была родом из Тосканы,  но  и  нос  у  нее
никак не был прямым продолжением  лба;  дама  из  Висбадена  обладала  столь
гибким умом, что ей в голову всегда сразу приходило готовое суждение  просто
от того, что прочие готовые суждения выпихивали его наружу  -  им  там  было
тесно. Я боюсь, она была несчастной женщиной. И возможно, даже не  женщиной,
а девушкой. Она совершила морское путешествие вокруг Африки и  собиралась  в
Японию. Она рассказывала в  этой  связи  об  одной  своей  подруге,  которая
выпивала семь кружек пива зараз и выкуривала сорок сигарет,  и  называла  ее
отличным товарищем. Ее лицо, когда  она  это  говорила,  выглядело  ужасающе
порочным, оно все состояло из бесчисленных складок  кожи  и  косых  прорезей
рта, носа и глаз; казалось, что она, по меньшей мере, курит  опиум.  Но  как
только она ощущала, что на нее никто не смотрит, лицо у нее делалось  вполне
симпатичным, и это симпатичное лицо тонуло в прежнем, как  мальчик-с-пальчик
в сапогах-скороходах. Пределом мечтаний для нее была охота на львов, и  всех
нас она спрашивала, как мы считаем, очень ли сильным надо  для  этого  быть?
Что касается мужества, полагала она, то мужества у нее хватает, а вот хватит
ли  сил  перенести  все  трудности?  Ее  племянник  утверждал,  что  хватит,
поскольку сам не отказался бы, если  бы  она  взяла  его  с  собой;  но  для
двадцатидвухлетнего юнца это ведь имеет совсем другое значение, чем для нее,
не так ли? Бедная кругосветная тетка! Я уверен, что под солнцем  Африки  она
панибратски похлопает своего племянника по плечу, да  так  звонко,  что  все
львы поспешат убраться подальше, так, как старались сделать это мы  с  мадам
Жервэ.
     Иногда я даже сбегал в таких случаях вниз, в бюро к  мадам  Никогдауэр,
или прокрадывался в коридор в надежде хоть краешком глаза увидеть  Оттавину.
В сущности, у меня всегда имелась возможность созерцать звезды  небесные,  -
но  Оттавина  была  прекраснее.  Она  была  второй  горничной  в   пансионе,
девятнадцатилетняя крестьянка, у  которой  дома  остались  муж  и  маленький
сынишка; и это была самая красивая женщина, какую я когда-либо видел.  Пусть
никто не говорит, что красота бывает самая разнообразная, всевозможных видов
и степеней: это всем известно. Я был  бы  рад  ничего  не  знать  о  красоте
Оттавины; это был рафаэлевский тип, который вызывает у меня  даже  некоторое
неприятие. Вопреки этому красота Оттавины приковывала к себе мой  взгляд!  К
счастью, подобные вещи не поддаются описанию. Насколько отталкивающе  звучат
слова  гармония,  соразмерность,   совершенство,   благородство!   Мы   сами
нагромоздили их, и они стоят, как толстые тетки на крошечных  ножках,  и  не
могут сдвинуться с места. Если же нам вдруг встречается настоящая гармония и
настоящее совершенство,  то  мы  поражаемся  тому,  насколько  эта  гармония
естественна. Она ходит по той же земле, что и вы. Она течет,  словно  ручей,
течет вовсе не равномерно,  а  с  беззаботным  самодостаточным  великолепием
природы, без потуг к грандиозности или  законченности.  Если  я  говорю  про
Оттавину: она была высокая, сильная, благородная, величественная, то у  меня
возникает чувство, что  слова  эти  -  про  других  людей.  У  меня  тут  же
появляется потребность что-то добавить. Она была высокого роста, но при этом
оставалась привлекательной. Она  была  сильной,  но  ни  в  коем  случае  не
дородной. Аристократичной, но не потерявшей связи с  истоками.  Богиня  -  и
вторая горничная.  Я  не  стремился  затевать  беседы  с  девятнадцатилетней
Оттавиной, поскольку моего ломаного итальянского она не признавала и на все,
что бы я ни говорил, отвечала  лишь  очень  вежливым  "да"  или  "нет";  но,
по-моему, я боготворил ее. Хотя и в этом я, разумеется, не до конца  уверен,
потому что с Оттавиной все приобретало другое значение. Я не  желал  ее,  не
страдал от ее отсутствия, не мечтал о ней;  напротив,  едва  завидев  ее,  я
старался держаться так неприметно, как вел  бы  себя  смертный,  попавший  в
общество богов. Она умела так улыбаться, что на лице у нее не появлялось  ни
одной морщинки. Я представлял себе ее в мужских объятиях  не  иначе,  как  с
этой улыбкой и с тем нежным румянцем, который, как облако, застилал ее  лицо
и за которым она ускользала от натиска вожделеющих.
     Так или иначе, у Оттавины был законный сын, и часто, не дожидаясь ее, я
спускался вниз к старухе Никогдауэр, чтобы в разговоре с нею  вновь  обрести
ощущение контакта с действительностью. Когда она шла по комнате, руки у  нее
висели тыльной стороной ладоней  вперед,  у  нее  был  обширный  загривок  и
большой живот дородной матроны, и жизнь для нее уже не рисовалась в  розовом
свете. Если кто-нибудь, движимый жаждой познания, допытывался у нее,  какого
пола на самом деле ее  большая  черная  кошка  Мишетт,  она  в  задумчивости
поднимала глаза и философски заявляла: "Ой, да разве это кто знает!  Кастрат
- вот и весь сказ!" В молодые годы водился у госпожи  Никогдауэр  дружок  из
местных - Сор Карло,  и,  где  бы  ни  сталкивались  вы  теперь  с  госпожой
Никогдауэр, всегда в конце анфилады комнат вы замечали Сора Карло. Только от
пасхи до октября, разумеется; ведь  он  был  призраком,  и  даже  теперь,  в
межсезонье,  существовал  как  известное  всем  жильцам,  но  официально  не
признанное привидение. Он всегда сидел, притулившись к какой-нибудь  стенке,
неподвижно, в грязном светлом костюме, и ноги  у  него  были,  как  колонны,
сверху донизу одинаковой толщины, а благородное лицо с черной бородкой а  ля
Кавур было обезображено ожирением и страданием. И лишь когда  я  возвращался
домой ночью, я видел, как он передвигается. Когда все  глаза,  следившие  за
ним, спали, он со стонами тащился  по  коридорам,  от  одного  диванчика  до
другого, борясь с одышкой.  Именно  в  это  время  он  оживал.  Я  неизменно
здоровался с ним, и  он  величаво  благодарил  меня.  Не  знаю,  был  ли  он
благодарен госпоже Никогдауэр за кусок хлеба, который она ему оставляла, или
же  это  оскорбляло   его   достоинство   и   он   выражал   возмущение   ее
неблагодарностью, дни напролет проводя в состоянии сна с открытыми  глазами.
И было неясно, как сама госпожа Никогдауэр относится к своему состарившемуся
Сору  Карло.  Думаю,  можно  предположить,  что  прекрасная   невозмутимость
старости давно уже затмила  ту  важность,  которую  придает  подобным  вещам
человек более молодой. Во всяком случае, однажды я застал ее внизу  с  Сором
Карло, причем Сор Карло сидел у  стены,  направив  дремотный  взгляд  сквозь
противоположную стену  в  бесконечность,  а  госпожа  Никогдауэр  сидела  за
столом, направив свой взгляд сквозь открытую дверь в темноту.  Эти  взгляды,
разделенные пространством приблизительно в метр, шли параллельно, минуя друг
друга, и под их лучами, у ножки стола, сидела кошка  Мишетт  и  обе  собаки,
жившие в этом доме. Белокурый шпиц  Майк,  с  нежной  линючей  шерстью  и  с
начинающейся старческой сухоткой в спине, пытался заигрывать с  Мишетт  так,
как обычно собаки заигрывают только с собаками, а толстый рыжий шпиц Али тем
временем добродушно покусывал ее за ухо; Мишетт не  возражала,  оба  старика
тоже.
     Кто непременно стал бы возражать, так это мисс Фрэзер; но можно заранее
догадываться, что Майк в ее присутствии такого себе  не  позволил  бы.  Мисс
Фрэзер каждый вечер садилась в нашем  салоне  в  кресло  на  самый  краешек;
прямая, как доска, спина касалась спинки лишь у  самых  плеч,  ноги  она  не
подгибала, а вытягивала вперед, так, что лишь каблуки касались земли; сидя в
этой позе, она вя