ько выражали его мысли, сколько  то  душевное
состояние, в котором лишь  писание  писем  и  может  помочь.  Тут  он  опять
подумал, насколько ему все-таки было легче: он мог выразить себя, а Тонка не
могла. И в ту же минуту он вдруг ясно понял ее всю - средь ясного солнечного
дня одиноко упавшая с неба снежинка! Но в следующую  минуту  это  опять  уже
ничего не объясняло, и, может быть, она  просто  была  хорошей  девушкой,  а
время летело, и  однажды  его  как  громом  поразило  сообщение,  что  Тонка
протянет недолго. Он осыпал себя отчаянными упреками за легкомыслие, за  то,
что недостаточно ее берег, но когда он об этом сказал Тонке, она  рассказала
ему про сон, который она видела минувшей ночью; потому что она  тоже  видела
сны.
     - Я знала во сне, что скоро умру, - сказала  она,  -  и  сама  не  знаю
почему, но я так обрадовалась. А в руке у меня был кулечек с  вишнями,  и  я
подумала: ах, ну и пускай, вот еще только доем эти вишни!..
     А на другой день его к ней уже не пустили.

        "XIV "

     Он говорил себе: может, не такая уж она и хорошая, как я вообразил;  но
именно в этом и обнаруживалась таинственная  сила  ее  доброты  -  возможно,
присущая равно и человеку и собаке.
     Сухая, как поземка, горечь охватила его. Писать тебе я не могу,  видеть
тебя не могу - завывала она во всех углах  его  цитадели.  Но,  как  Господь
милосердный, я буду всегда с тобой, утешал он себя, не подразумевая под этим
ничего определенного. А иногда ему  просто  хотелось  кричать:  помоги  мне,
помоги ты мне! Вот я стою перед тобой на коленях! Он горестно твердил  себе:
вот человек, он совсем одиноко бредет со своей собакой по звездным горам, по
звездному морю! - и слезы душили его, огромные, как  небосвод,  и  никак  не
могли пролиться.
     И он наяву начал домысливать Тонкины сны.
     Однажды, представлялось ему, когда у Тонки  не  останется  уже  никакой
надежды, он вдруг опять войдет и очутится рядом с ней. В своем  коричневатом
английском дорожном пальто в крупную клетку. И когда он его  распахнет,  там
не будет никаких одежд, только его тонкая белая фигура с узенькой, увешанной
звенящими подвесками золотой цепочкой на  груди.  И  все  прошлое  наверняка
сольется для нее в один день. Стало быть, он тоже тосковал по Тонке,  как  и
она по нему. О, разве была в ней хоть капелька жадности! Никто, никто другой
ей не нравился; когда  за  ней  ухаживают,  ей  проще  и  легче  с  неловкой
печальной усмешкой указать на  непрочность  таких  отношений.  А  когда  она
вечером возвращается из своего  магазина,  она  вся  полна  его  шумной,  то
веселой, то надоедливой  суетой;  в  ушах  еще  стоит  этот  гам,  язык  еще
повторяет про себя заученные фразы, и какие уж тут чужие мужчины - для них и
самого крохотного местечка не остается. И она чувствует, что там, в ее душе,
куда не доходит вся эта суета, она все еще и благородна, и  добра,  и  умна;
там она не маленькая продавщица, а равная ему и достойная счастливой судьбы.
Потому она и чувствовала всегда, несмотря на всю  разницу  между  ними,  что
имеет на него право; в его делах  она  ничего  не  понимала,  и  это  ее  не
касалось, - просто раз он был такой хороший, он принадлежал ей;  потому  что
она тоже была хорошая, и где-то же должен был стоять дворец  для  хороших  и
добрых  людей,  в  котором  они  имели  право  жить  вместе  и  никогда   не
разлучаться.
     Но что такое была эта доброта? Не действие. Не бытие.  Проблеск  света,
если распахнуть дорожное пальто. Он все еще крепко цеплялся за  землю  и  не
договаривал еще до конца свою мысль, свое убеждение: "Верю в тебя!" - он все
еще говорил: ну и пускай, даже если и так, кто может тут что-нибудь знать, -
когда ему сообщили, что Тонка умерла.

        "XV "

     Он дал сиделке денег, и она ему все рассказала. Тонка просила  передать
ему привет.
     И тут совсем как-то мимоходом, как  вспоминаются  забытые  стихи  и  ты
бессознательно киваешь им в такт головой,  у  него  промелькнула  мысль:  он
вовсе не с Тонкой жил все это время - это что-то окликнуло и позвало его.
     Он повторял про себя эту фразу, он вышел с нею на  улицу.  Вокруг  него
продолжалась жизнь. Он, конечно, понимал, что он изменился и  изменится  еще
не раз, но это был все-таки он сам, и это, собственно, не  Тонкина  заслуга.
Напряжение последних недель,  напряжение  от  его  работы  над  изобретением
спало, - все кончилось. Он стоял в свете дня, она лежала под землей,  но  он
все же воспринимал благость света.  Просто  когда  он  невзначай  оглянулся,
взгляд его упал на плачущее лицо одного из игравших на улице детишек. Солнце
било ребенку прямо в глаза, и лицо его кривилось и морщилось  от  слез,  как
безобразный  червяк;  и  тогда  все  в  нем   закричало:   "Тонка!   Тонка!"
Воспоминание пронизало все его существо, он чувствовал, ощущал  ее  в  себе.
Все, чего он никогда не знал, встало в эту минуту перед ним, с его глаз  как
бы спала пелена ослепленья; только одну минуту - потому что в следующую  ему
показалось, что он просто что-то случайно вспомнил. И с тех пор  он  не  раз
вот так вспоминал что-то, что помогало ему быть чуточку лучше других  людей,
- потому что на прославленной, блистательной жизни лежала  крохотная  теплая
тень.
     Тонке это уже не могло помочь. Зато ему помогало, хоть и слишком быстро
течет человеческая жизнь, так что невозможно расслышать каждый из ее голосов
и найти на него ответ.


        "ПРИМЕЧАНИЯ "

     Сборник вышел в 1924 г. в Берлине. Включенные в него произведения имеют
самостоятельную творческую историю и первоначально публиковались порознь и в
иной последовательности. "Гриджия" (1921) и "Португалка"  (1923)  связаны  с
впечатлениями, полученными писателем во время его пребывания на  итальянском
фронте в 1914- 1916 гг. "Тонка" (1922) была задумана первоначально как часть
большого романа и основывается на истории  Гермы  Диц,  девушки  из  рабочей
среды, связавшей  свою  жизнь  с  Робертом  Музилем  в  Брюнне  в  1901  г.,
последовавшей за ним в Берлин и  там  вскоре  умершей  при  обстоятельствах,
сходных с описанными в новелле. Объединенные в  триптих,  новеллы,  сохраняя
внутреннюю  самостоятельность,  собственные  ведущие  темы  и  проблематику,
обнаруживают глубинную связь  друг  с  другом.  Одной  из  "сверхтем",  нити
которой тянутся из прошлого (от сборника "Соединения") в  будущее  (любовные
истории Ульриха в  "Человеке  без  свойств"),  предстает  тема  "соединения"
мужского и женского начал, тема "иного состояния", в  котором  "рациоидное",
активное, интеллектуальное начало  стремится  к  слиянию  с  "нерациоидным",
пассивным, чувственным. В результате - по Музилю  -  в  абсолюте,  в  идеале
должна возникнуть сверхчувственная, но и одновременно  сверхинтеллектуальная
ситуация,  состояние,  подобное  интеллектуальному  оргазму  творца,   вдруг
ощущаещего в себе потребность к Акту творения, которому вдруг "показывается"
Истина мира.
     Крайне  любопытны  в  новеллах  и  объединяющие  их   друг   с   другом
пространственно-временные   структуры,   используемые   автором    замыкания
абсолютного и  анонимного  пространства  до  пределов  пещеры  в  "Гриджии",
комнаты в замке фон  Кеттена  в  "Португалке",  скромного  прибежища  бедных
влюбленных в "Тонке". Обращает на себя внимание прием торможения и остановки
времени, используемый автором: смерть времени может  принести  героям  и  их
личную смерть  (погибает  в  пещере  Гомо,  умирает  в  больнице  Тонка),  и
выздоровление, пробуждение к "иной" жизни (фон Кеттен и его  жена  сказочным
образом  обретают  счастье).   В   "Тонке",   представляющей   своего   рода
новеллу-"антисказку",  в  которой  люди  стремятся  дать  загадочному  факту
рациональное   объяснение,   отказываясь   верить   в   волшебное   событие,
свершившееся вопреки внешней очевидности, главный герой выживает потому, что
его погружение в мир "иного состояния" - лишь попытка, проба на пути  в  мир
обыденный, а не желание жить этим состоянием.
     Новеллы  публикуются  по  изданиям:  Музиль  Р.   Тонка   ("Иностранная
литература". 1970. Э 3). - Он же. Гриджия. -  Португалка.  (Сб.  Австрийская
новелла XX века. М., 1981).

     Ферзенская долина - одна из горных долин в Северной Италии.

     Сельвот - гора в Южном Тироле.

     полента  (ит.)  -  кукурузная  каша.   В   рассказе   данное   название
используется для обозначения кукурузной муки.

     друза - форма минерального агрегата, представленная группой кристаллов,
наросших на общее основание.

     Сан-Ореола - деревня в Ферзенской долине.

     Тридентский Собор (сер. XVI в.) - Вселенский Собор католической церкви,
закрепивший основные догматы католицизма и усиливший гонения на еретиков.

     мальга (ит.) - собств., горное пастбище.

     Фаррар Джеральдина (1882-1967) - американская оперная певица, с успехом
дебютировавшая в 1901 г. в Королевской опере в Берлине.

     Гронлейт - гора в Южном Тироле.

     статуи Микеланджело - имеются  в  виду  четыре  парные  статуи  капеллы
Медичи в церкви Сан Лоренцо во Флоренции, выполненные выдающимся итальянским
скульптором Микеланджело Буанаротти (1475-1564).

     Бриксен,  Триент  -  немецкие   названия   северо-итальянских   городов
Бриссаноне и Тренто.

     капитул - в католической церкви совет из  духовных  лиц  при  епископе,
участвующий в управлении епархией.

     В тот год... - Музиль познакомился  с  Гермой  Диц  в  1901  г.,  когда
проходил военную службу.

     "Фрагменты"' Новалиса -  одно  из  важнейших  философских  произведений
немецкого поэта и прозаика Новалиса (Фридриха фон  Гарденберга,  1772-1801),
представителя раннего романтизма.

     "Ему с  крылатою  мечтою..."  -  строки  из  баллады  Фридриха  Шиллера
"Ивиковы журавли" в переводе В. Жуковского.

     Анкона - портовый город на Адриатическом море (Центральная Италия).

     Фиуме (Риека) - югославский порт на Адриатическом море.

     Мидделькерк - бельгийский морской курорт.

     Венна - горная речушка к  северу  от  Бреннера,  одного  из  древнейших
перевалов в Альпах.

                                                               А. Карельский 



        Роберт Музиль.
        Прижизненное наследие


----------------------------------------------------------------------------
     Nachlass zu Lebzeiten
     M89
     Роберт Музиль. Малая проза. Избранные произведения в двух томах. Роман.
Повести. Драмы. Эссе. / Пер. с нем., пред. А. Карельского, сост. Е.  Кацевой
- М.: "Канонпресс-Ц", "Кучково поле", 1999. Том 2.
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

        "ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ "

     Vorbemerkung
     Перевод Е. Кацевой

     Почему наследие? Почему прижизненное?
     Иногда наследство поэта - великий подарок: но, как правило,  публикация
наследия имеет подозрительное сходство с распродажей  по  случаю  ликвидации
фирмы и с покупкой по дешевке. Популярность, которой наследие тем  не  менее
пользуется, возможно, проистекает из того, что читающая  публика  испытывает
простительную слабость к поэту, в последний раз посягающему на ее время.  Но
что бы там ни было и  как  бы  ни  решался  вопрос  о  том,  какое  наследие
представляет собой ценность, а какое имеет лишь определенную цену, -  я,  во
всяком случае, изданию своего наследия решил помешать прежде,  чем  наступит
время, когда я не смогу уже сделать этого. И надежнейшее средство  -  издать
его самому при жизни, - пусть даже и не каждый поймет меня.
     Но можно ли вообще говорить о "прижизненности"? Разве немецкий поэт уже
давно не пережил себя? Похоже, что так  оно  и  есть,  а  точнее  говоря,  -
насколько я в состоянии заглянуть в прошлое, - всегда так и было,  просто  с
некоторого времени это решительно стало очевидностью. Эпоха, которая создала
делаемую по мерке обувь из готовых деталей и готовый костюм с индивидуальной
подгонкой, хочет, кажется, создать составленного  из  готовых  внутренних  и
внешних деталей поэта. Поэт,  сделанный  по  собственной  мерке,  уже  почти
повсеместно живет в глубоком отрыве от жизни, а  разве  не  имеет  искусство
нечто общее с мертвецом, раз оба они не нуждаются ни в жилье,  ни  в  еде  и
питье? Вот  как  благоприятствует  прижизненная  публикация  наследию.  Свое
влияние это оказало и на название и возникновение сей книжицы.
     С тем большей тщательностью нужно,  разумеется,  обходиться  со  своими
последними словами, даже если они всего лишь мистификация. В этом грохочущем
мире  издать  просто   маленькие   истории   и   размышления;   говорить   о
второстепенных вещах, когда есть так много вещей главных; злиться по  поводу
явлений, лежащих далеко  в  стороне,  -  несомненно,  многим  это  покажется
слабостью, и я должен признаться, что и мне  решение  издать  книжку  далось
нелегко. Но, во-первых, всегда существовала известная  разница  между  весом
художнических  высказываний  и  весом  не  задетых  ими,   мчащихся   сквозь
мироздание двух тысяч семисот миллионов кубометров земли, и эту разницу надо
как-то принять в расчет. Во-вторых, да будет мне позволено сослаться на свои
главные работы, которым меньше всего свойственна нехватка  связующих  начал,
возможно, ощущаемая здесь; усилить эти начала - задача  такой  промежуточной
публикации. И последнее: когда мне представилась  возможность  издания  этой
книги и частички, из которых она должна быть составлена, опять легли  передо
мной, мне показалось, что они, собственно говоря, более жизнестойки,  чем  я
опасался.
     Эти маленькие работы почти все  были  созданы  и  впервые  опубликованы
между 1920 и 1929 годами, но часть из них, которая в  оглавлении  называется
"Картинки", восходит к более ранним наброскам. Это относится к "Липучке  для
мух", которая под названием "Римское лето" была еще в 1913 году опубликована
в одном из журналов; "Обезьяний остров" также относится к этому времени, и я
упоминаю об этом в связи  с  тем,  что  обе  вещи  легко  можно  принять  за
вымышленные перифразы для более поздних событий. В действительности это было
скорее предвидение,  облеченное  в  образы  липучки  для  мух  и  сообщества
обезьян; но всякий раз подобные предсказания  удаются  тому,  кто  наблюдает
жизнь людей в мелких ее  проявлениях,  кажущихся  недостойными  внимания,  и
отдается во власть  ощущений  "ожидания",  которые  до  определенного  часа,
способного взбудоражить, будто бы "ни  о  чем  не  говорят"  и  бесхитростно
выражают себя в том, что мы делаем и чем себя окружаем.
     Нечто  подобное,  только  по   преимуществу   с   обратным   механизмом
применения, можно сказать и об "Угрюмых размышлениях", и  об  "Историях  без
историй".
     В них явственно видно  время  возникновения,  а  проглядывающая  в  них
язвительность   относится   отчасти   к   прошедшим   обстоятельствам.    Их
происхождение сказывается и в их форме; ведь они были написаны для газет сих
огромным невнимательным, неоднородным, расплывчатым кругом читателей, и, без
сомнения, они выглядели бы по-другому, если бы я писал их,  как  мои  книги,
для себя и своих друзей. Как раз  здесь,  таким  образом,  было  бы  уместно
ответить на вопрос, дозволено ли повторить их  публикацию.  Любое  изменение
вынуждало бы набросать все заново, и я должен был совершенно воздержаться от
этого, за исключением тех мест,  которые  в  условиях  своего  возникновения
удались не такими, как хотелось,  -  они  улучшены  в  духе  их  собственных
намерений. Так что действительно иногда речь идет о тени, о  жизни,  которой
больше нет, к тому  же  говорится  об  этом  с  некоторым  раздражением,  не
претендующим на полноту восприятия. Надежда на жизнестойкость этих маленьких
сатирических зарисовок требует тем не менее мужества, которое я почерпнул  в
одной фразе Гете; ее содержание ради этой цели можно изменить, не поступаясь
правдой; тогда она будет гласить: "В чем-то одном, что сделано плохо,  видно
подобие всего, что сделано плохо". Эта фраза дает надежду, что критика малых
ошибок не теряет своей ценности также и  во  времена,  когда  уже  совершены
неизмеримо большие ошибки.

        "I. КАРТИНКИ "

     Перевод И. Алексеевой

                              ЛИПУЧКА ДЛЯ МУХ {*}

     Bilder.
     "Липучка для мух" переведена А. Фадеевым.

     Липучая бумага "tangle-foot" {Опутывать ногу  (англ.).}  своей  длинной
стороной равняется  примерно  тридцати  шести  сантиметрам,  короткой  же  -
двадцати одному, она намазана желтым ядовитым клеем и  ввозится  из  Канады.
Когда на нее садится муха - не столько из алчности, сколько  из  уважения  к
традиции, - ведь столь многие делали это до нее - она сначала  приклеивается
самыми крайними, подвернутыми членчиками всех  своих  ножек.  Первое  весьма
смутное, непривычное ощущение - представьте себе, что  вы  идете  босиком  в
темноте и вступаете в какую-то теплую, мягко сопротивляющуюся среду, которая
однако постепенно обнаруживает до ужаса человеческую цепкость, -  становится
все более отчетливым осязанием  чьей-то  руки,  торчащей  невесть  откуда  и
нащупавшей вас всеми пятью пальцами.
     Потом все мухи застывают в напряженном рывке,  точно  больные  сухоткой
спинного  мозга,  которые  ничего  не  видят  вокруг,  или  -  как   старые,
одряхлевшие вояки (с несколько раскоряченными ногами, словно при  ходьбе  по
острой кромке). За это время они обретают самообладание,  набираются  сил  и
стратегической сообразительности. Решение созревает через несколько  секунд,
и все они начинают отчаянно  жужжать  и  выдираться.  Эта  неистовая  работа
совершается до тех пор, пока изнеможение не остановит их. Следует передышка,
а затем и новая попытка. Но интервалы становятся все  дольше.  Вот  уставшие
борцы замерли снова, и я чувствую их полную беспомощность.
     Снизу  подымаются  одуряющие  пары.  Тычется  в  бумагу  язык  в   виде
маленького  молоточка.  Голова  темно-бура  и  мохната,  точно  сделана   из
кокосового ореха. Как похожи они на негритянских божков. Раскачиваются  взад
и вперед на своих  крепко  увязших  ножках,  припадают  на  колени  и  вновь
подымаются, как люди, решившие любым  способом  сдвинуть  с  места  какой-то
неподъемный  груз.  В  своих  усилиях  они  трагичнее  чернорабочих,   а   в
пластической выразительности - естественнее Лаокоона.
     И вот наступает неизбывно загадочный момент, когда  в  жертву  текущему
мгновению приносится могучая потребность в длительном бытии.  Это  тот  миг,
когда карабкающийся по скале не выдерживает боли  и  сам  разжимает  пальцы;
когда сбившийся с пути ложится в снег, как ребенок; когда  гонимый  признает
себя загнанным. Они уже не рвутся вверх, они оседают, и в этот момент  ведут
себя совершенно по-человечески  Готово  дело:  они  увязли  еще  глубже,  по
колено, или по брюшко, или краем крыла.
     Если им и удается превозмочь душевную усталость и,  не  теряя  времени,
возобновить борьбу за жизнь, из скверного  положения  уже  не  выбраться,  и
движения их уже неестественны. Вытянув задние ноги и  опершись  на  локотки,
они пытаются встать. Или же сидят, выкручивая собственное тело, с вытянутыми
руками, напоминая женщину,  которая  тщится  вырвать  свои  руки  из  грубых
мужских  тисков.  Или  лежат,  как  споткнувшиеся  в  беге,  и  лишь  голова
приподнята над дорожным прахом.
     Враг же всегда неизменно пассивен и достигает перевеса только  за  счет
отчаянных,  опрометчивых  порывов  своих   жертв.   Их   затягивает   ничто,
бездейственное ничто. Так  медленно,  что  поначалу  едва  ли  возможно  ему
поддаться, и чаще всего - с резким  ускорением  в  конце,  когда  происходит
последний внутренний надлом.  И  они  вдруг  безвольно  падают  ничком,  или
валятся на бок, отбросив конечности, а нередко - гребя  назад  ножками.  Так
вот и лежат. Словно разбившиеся аэропланы с вывернутыми  крыльями.