ды же духовности - к  сожалению,
вынужден добавить: буржуазной - их место занимает работа  ума.  Вернее,  это
должна быть духовная работа высшего порядка, но ход вещей отдал предпочтение
достижениям рассудка, что и запечатлено на пустом лице делового человека под
тупым его лбом. Вот и получилось, что сегодня ум и глупость, словно иначе  и
быть не может, соотносятся с рассудком и степенью прилежности,  хоть  это  и
достаточно односторонний подход.
     Изначально  связанное  с  понятием  глупости  общее   представление   о
неприлежности (или негодности) - как в связи с неприлежностью ко всему,  так
и  с  любой  конкретной  неприлежностью  -  влечет   за   собой   достаточно
впечатляющие последствия, а именно: "глупый" и  "глупость",  являясь  общими
понятиями для обозначения  негодности,  могут  употребляться  вместо  любого
слова, обозначающего ее частный случай. Это - одна  из  причин,  по  которым
взаимные упреки в глупости получили сегодня столь  широкое  распространение.
(С другой же стороны - и того, что это понятие  так  сложно  отграничить  от
других, как явствует из  наших  примеров).  Стоит  взглянуть  на  замечания,
оставленные на полях более или менее претенциозных романов, достаточно долго
простоявших на полках публичных библиотек: оставаясь  наедине  с  писателем,
читатель с особой охотой выражает свои оценки посредством слова "глупо!" или
таких его эквивалентов, как "чушь!", "бред!", "невероятная глупость!"  и  т.
п. Равным  образом  это  -  первый  возглас  возмущения,  когда  зритель  на
спектакле или выставке  сплоченно  выступает  против  деятелей  искусства  и
возмущается. Заслуживает упоминания и слово "халтура", поскольку в  качестве
первой оценки  оно  полюбилось  художникам,  как  никакое  другое.  Впрочем,
сколько мне известно, едва ли можно  определить  его  суть  и  употребление,
разве что через глагол "халтурить",  который  в  разговорной  речи  означает
примерно "отдавать за бесценок" или "делать дешевку". "Халтура", стало быть,
означает бросовый товар или товар по бросовым ценам, и я  абсолютно  уверен,
что именно это самое и имеется в виду, естественно, применительно к духовной
сфере, если слово интуитивно употреблено в верном значении.
     Поскольку выражения "бросовый товар",  "хлам"  по  значению  связаны  с
понятием скверного, негодного товара, а негодность и  неудовлетворительность
есть основа семантики  слова  "глупый",  то  едва  ли  будет  преувеличением
утверждать, что мы склонны называть  "в  чем-то  глупым"  все,  что  нас  не
удовлетворяет, да еще если мы, невзирая на это, прикидываемся,  что  считаем
это  высокодуховным  и  возвышенным!  Для  определения  же  этого  "чего-то"
существенно,  что  обозначающие  глупость  выражения  тесно  переплетены   с
другими, столь  же  несовершенными  обозначениями  подлости  и  нравственной
гнусности, а это вновь приводит нас к тому, на чем мы уже останавливались: к
исторической общности понятий "глупый" и "неприличный". Поскольку не  только
"халтура",  эстетическое  понятие  интеллектуального  происхождения,  но   и
понятия  из  сферы   морали   "дрянь!",   "отвратительно!",   "безобразно!",
"ненормально!", "нагло!" являются в свернутой форме критическими  житейскими
оценками. Вероятно, эти понятия имеют и  эмоциональную  окраску,  даже  если
употребляются без разбора; тогда вместо всех них можно применять  наполовину
утратившее значение восклицание "Вот подлость!", заменяющее все остальные  и
делящее власть над миром с возгласом "Вот  глупость!".  Поскольку  очевидно,
что при случае оба эти слова могут замещать все остальные,  т.  к.  "глупый"
приобрело значение "вообще негодного", а "подлый"  -  "вообще  аморального";
если прислушаться, как люди нынче разговаривают, то  может  показаться,  что
автопортрет  человечества,  спонтанно  возникающий  из  портретов  отдельных
социальных слоев, складывается исключительно из вариантов этих двух  слов  с
негативным значением!
     Возможно, об этом стоит задуматься. Несомненно, оба слова  представляют
собой   низшую   степень    несформулированной    оценки,    общекритической
характеристики, когда чувствуешь, что что-то не  в  порядке,  но  невозможно
выразить - что. Их употребление -  самая  простая  и  самая  скверная  форма
оборонительной позиции, какую только можно найти, это  начало  возражения  и
сразу же его конец. В них есть что-то от "короткого замыкания", это делается
понятнее,  если  учитывать,  что  "глупо"  и  "подло"   в   любом   значении
употребляются также  как  бранные  слова.  Ведь  значение  ругательств,  как
известно, зависит более от их употребления, чем от содержания: можно  любить
ослов, но оскорбиться, если  тебя  обзовут  ослом.  Брань  не  равна  своему
предметному содержанию, это смесь представлений, чувств  и  намерений,  коих
оно ни в коем случае не должно выражать,  но  лишь  сигнализировать  о  них.
Заметим кстати,  что  это  роднит  ругательства  с  модными  и  иностранными
словами, они именно поэтому и кажутся совершенно необходимыми, даже если  их
вполне можно заменить другими. По этой причине в  ругательствах  есть  нечто
неуловимо  волнующее,  обусловленное,  судя  по  всему,  их  умыслом,  а  не
значением;  очевидно,  четче  всего  это  проявляется  в   подтрунивании   и
дразнилках молодежи: ребенок может сказать: "Куст!" или "Мориц!"  и  довести
другого до бешенства на основании непонятных нам связей.
     Все,  что  можно  сказать  о  ругательствах,   дразнилках,   модных   и
иностранных словах, относится и к шуткам, метким словечкам и  словам  любви:
эти, в остальном столь разные, слова объединяет то, что они выражают  аффект
и как раз их неточность и беспредметность позволяет им  вытеснить  множество
более точных, правильных и дельных слов. Иногда они  совершенно  необходимы,
их житейская ценность неоспорима. Глупо однако идти, так  сказать,  по  пути
глупости, а именно это, вне всякого сомнения, в таком случае  и  происходит.
Нагляднейшим образом это проявляется  в  ярчайшем  примере  безрассудства  -
панике. Если человек сталкивается с тем, что сильнее него, будь то внезапный
испуг или длительное душевное напряжение, то ему случается  совершить  нечто
безрассудное. Он может завопить точно так,  как  делает  ребенок,  он  может
"сломя голову" броситься бежать от опасности, его может охватить  неодолимая
страсть разрушения, а то желание ругаться  или  голосить.  В  общем,  вместо
разумных действий, которых  требует  ситуация,  совершаются  другие,  всегда
кажущиеся, а то и оказывающиеся в большинстве случаев бесцельными,  если  не
вредными. Этот вид противоречия нагляднее всего  иллюстрируется  "паническим
страхом". Если же не трактовать  его  слишком  узко,  то  можно  говорить  о
панических состояниях ярости, алчности и даже нежности,  что  справедливо  и
для любых других ситуаций, когда возбуждение  проявляется  столь  же  бурно,
сколь слепо и бессмысленно. И  давно  уже  заметил  человек  равно  умный  и
отважный, что есть паника мужества, отличающаяся  от  такого  же  состояния,
вызванного страхом, только направленностью.
     То, что происходит при впадании в панику, рассматривается в  психологии
как проявление чувств, противоположное разумным  действиям  и  вообще  более
высоким душевным движениям, место которых заступают  древние  инстинкты;  но
можно,  пожалуй,  добавить,  что  в  таких  случаях  при  заторможенности  и
выключении рассудка человек опускается не только до инстинктивных  действий,
но еще ниже, вплоть до инстинкта  самосохранения  соответствующих  действий.
Подобное поведение  проявляется  в  виде  крайнего  замешательства,  оно  не
планомерно и на первый взгляд лишено  как  разумности,  так  и  спасительной
инстинктивности. Тем не менее в подсознании план существует,  он  состоит  в
компенсации качества действий их количеством, а хитрость тут в том, что есть
вероятность  совершения  правильного  действия  в  ряду  множества   ложных.
Охваченный паникой человек ведет  себя  как  насекомое,  которое  бьется  об
оконное стекло до тех пор, пока не вылетит на волю, он поступает точно,  как
те, кто во время  военных  действий,  пользуясь  превосходством  в  технике,
"накрывает цель залпами или огнем по площадям", используя к тому же  гранаты
или шрапнель.
     Иными словами это  означает,  что  целесообразность  действий  уступает
место их числу, и ничто не чуждо  роду  человеческому  менее,  чем  привычка
заменять качество слов или действий их количеством. Употребление же неточных
слов весьма похоже на многословие, ведь чем менее точно  слово,  тем  больше
объем  того,  что  оно  может  обозначать.  То  же  самое  можно  сказать  о
негодности. Если то и другое глупо, то тем самым глупость родственна панике,
но злоупотребление данным и подобным ему упреками недалеко ушло  от  попытки
спасения  души   архаически-примитивными,   нездоровыми,   как   справедливо
отмечено, методами. Поистине, в заслуженном упреке: нечто в самом деле  есть
глупость либо подлость - проявляется не только пренебрежение разумом,  но  и
слепая  тяга  к  бессмысленному  разрушению  или  брани.   Это   не   пустые
ругательства, в них реализуется взрыв  ярости.  Там,  где  не  обойтись  без
ругани, недалеко и до рукоприкладства. Возвращаясь к приведенным примерам: в
этом случае на картины (слава Богу, не на того, кто их написал)  нападают  с
зонтиком,  книги  швыряют  на  землю,  словно  таким   способом   их   можно
обезвредить. Сперва человек буквально теряется от ярости, которой  необходим
выход: "задыхаюсь от злости", "нет слов" -  кроме  как  раз  самых  общих  и
глупых - "просто онемел" и нужно "перевести дух". Это  именно  то  состояние
отсутствия слов, да и мыслей, что предшествует взрыву! Оно  сигнализирует  о
глубокой неудовлетворенности, и эксцесс обычно  начинается  заявлением,  что
"это уж слишком глупо". А глуп-то ты сам. В эпоху, когда чрезвычайно ценится
деловая активность, необходимо напоминать себе о том, что  часто  похоже  на
нее, как две капли воды.

     Дамы и господа! Много сегодня говорится о кризисе доверия к гуманности,
кризисе доверия, до сих пор оказываемого человечности. Это тоже вид  паники,
которая намеревается занять место уверенности, что мы в состоянии вести свои
дела свободно и разумно. И мы не  имеем  права  обманываться  тем,  что  оба
моральных, а равным  образом  и  морально-эстетических  понятия,  свобода  и
разум, унаследованные нами от классической  эпохи  немецкого  космополитизма
как символ человеческого достоинства, уже с середины девятнадцатого столетия
или  немногим  позже  начали  помаленьку  утрачивать  прежний   смысл.   Они
потихоньку "вышли из обихода", с ними больше "нечего делать", и  утрата  ими
прежних позиций - заслуга не столько их врагов, сколько друзей. Итак, мы  не
вправе заблуждаться насчет того, что мы - или те, кто придет после нас -  не
вернемся к этим незыблемым понятиям. В гораздо большей степени наша  задача,
смысл тех испытаний,  которым  подвергается  дух  -  а  это  и  столь  редко
сознаваемая  горькообнадеживающая  задача  каждого  поколения,  -  совершить
необходимый, абсолютно насущной переход к новому возможно меньшей кровью!  И
тем более тогда, когда момент для перехода упущен  за  всегдашними  мыслями,
что в нужное время он произойдет сам собой, тогда-то  растет  потребность  в
дающих поддержку представлениях о том,  что  истинно  разумно,  значительно,
умно, а  стало  быть,  в  обратном  смысле  -  глупо.  Как  же  иначе,  если
утрачиваются понятия о разуме и мудрости, может  сложиться  представление  о
глупости, хоть полное, хоть не  совсем?  В  качестве  маленькой  иллюстрации
того, как сильно меняются со временем представления,  могу  лишь  напомнить,
что  в  одном  очень  известном  учебнике  психиатрии  вопрос:  "Что   такое
справедливость?" и ответ: "Когда наказывают другого!" приведены  как  пример
слабоумия, а сегодня, напротив, они  являются  основанием  одного  из  часто
приводимых толкований права.  Боюсь,  однако,  что  не  кончить  даже  самых
примитивных рассуждений, не намекнув хотя бы на неподвластное времени  ядро.
Тут возникает еще несколько вопросов и соображений.
     Не имея права выступать в качестве психолога, я и  не  собираюсь  этого
делать, но первый шаг, могущий нам помочь, это - пусть краткая -  вылазка  в
область психологии. Раньше психология различала ощущение,  волю,  чувство  и
способность к мышлению, т. е. интеллект,  и  для  нее  было  очевидным,  что
глупость есть низкий уровень интеллекта. Однако  современная  психология  на
элементарном уровне лишила эмоции их значения, постигла взаимозависимость  и
взаимопроникновение различных движений души и  тем  самым  сильно  усложнила
ответ на вопрос, что такое глупость с психологической точки зрения. Конечно,
определенная   независимость   разума   существует    и    по    современным
представлениям, но при этом  даже  в  самом  спокойном  состоянии  внимание,
восприятие, память и другие  -  да  почти  все  -  свойства,  связываемые  с
разумом, зависят, очевидно, и от душевного настроя. Кроме того,  при  бурных
эмоциональных переживаниях и взлетах духа к ним почти неизбежно  добавляется
вторичное взаимопроникновение интеллекта и аффекта. Сложность  разграничения
разума и чувства в понятии интеллект отражается, естественно, и  на  понятии
глупость. Если в  медицинской  психологии  мышление  слабоумных  описывается
такими словами, как бедное, неточное,  неспособное  к  абстракции,  неясное,
замедленное,   рассеянное,    поверхностное,    одностороннее,    застывшее,
затрудненное, перескакивающее с предмета на предмет, бессвязное, то видно  с
первого же взгляда, что указанные свойства относятся  отчасти  к  разуму,  а
отчасти - к чувству. Следовательно, пожалуй можно утверждать: глупость и  ум
зависят как от разума, так и от чувства, а  от  чего  больше,  является  ли,
например, при слабоумии "главенствующей" слабость  интеллекта,  а  в  случае
некоторых уважаемых ригористов морализаторов - бессилие чувств, - это  пусть
остается на долю  специалистов,  а  мы,  дилетанты,  попробуем  помочь  делу
несколько иначе.
     Обычно в жизни называют глупым того, у кого "головка слабовата";  кроме
того, существуют наиразличнейшие душевные и духовные  отклонения,  способные
так заморочить,  запутать  и  сбить  с  толку  даже  изначально  безупречный
интеллект, что он выкинет коленце, для которого в языке  опять-таки  имеется
только одно название: глупость. Следовательно, этим словом обозначаются  два
принципиально различные явления:  с  одной  стороны  -  глупость  честная  и
скромная, с другой - глупость, оказывающаяся,  отчасти  чуть  парадоксально,
признаком интеллекта. Первая скорее всего связана  с  недалеким  разумом,  а
вторая - с таким, что недалек только в одном определенном отношении,  она-то
гораздо опаснее.
     Честная глупость несколько туповата, что называется,  "долго  доходит".
Она бедна словами и представлениями и пользуется ими  неуклюже.  Она  отдает
предпочтение обыденному, поскольку при многократном  повторении  прочно  его
усваивает, а уж если она с чем-то разобралась, то не склонна расставаться  с
полученным результатом, позволять  его  анализировать  или  толковать  сама.
Вообще она здорово похожа на обычную жизнь! Правда, ход  ее  мысли  довольно
туманен, столкнувшись с новым, она  легко  впадает  в  недоумение,  но  зато
крепко держится за чувственный опыт, за то, что может перечесть по  пальцам.
Одним словом, это милая, "ясная" глупость, и если  бы  она  не  была  иногда
отчаянно  легковерной,  рассеянной   и   одновременно   неспособной   ничему
научиться, то была бы в высшей степени привлекательной.
     Не  могу  удержаться,  чтобы  не  оттенить  ее  несколькими  примерами,
показывающими ее  с  разных  сторон  и  позаимствованных  мною  из  учебника
психиатрии Блейлера: То, что мы выражаем формулой "Врач у постели больного",
слабоумный описывает так: "Человек, который держит за руку другого,  который
лежит в постели, и еще там стоит  монахиня".  Да  это  же  способ  выражения
художника-примитивиста!  Придурковатая   служанка   сочтет   дурной   шуткой
предположение, что она способна хранить свои сбережения  в  кассе,  где  они
будут приносить проценты: ведь нет  таких  дураков,  которые  станут  еще  и
платить за то, что хранят ее деньги! - отвечает она. Это  благородный  образ
мыслей, подобное отношение к деньгам я еще застал в годы юности у  некоторых
пожилых аристократов! В случае с третьим  слабоумным  болезненным  симптомом
сочли его утверждение, что монета в две  марки  дешевле,  чем  марка  и  два
полтинника, потому что, объяснял он, если их обменяешь, так получишь  взамен
слишком мало! Надеюсь, в этом зале я не  единственный  слабоумный,  от  всей
души приветствующий такую теорию денежного обращения для тех, кто  не  может
уследить за обменом!
     Вернемся еще раз к связи  с  искусством:  скромная  глупость  частенько
бывает   настоящей   художницей.   Вместо   того,    чтобы    ответить    на
слово-раздражитель каким-нибудь другим одним словом, как это имело  место  в
столь популярных некогда экспериментах, она отвечает целыми предложениями, и
говорите, что хотите, но в этих ответах есть поэзия!  Приведу  некоторые  из
таких ответов вместе со словом-раздражителем:

     "Разжигать: Пекарь разжигает дрова.
     Зима: Состоит из снега.
     Отец: Он однажды спустил меня с лестницы.
     Свадьба: Существует для развлечения.
     Сад: В саду всегда хорошая погода.
     Религия: Когда ходишь в церковь.
     Кем был Вильгельм Телль: В него играли  в  лесу;  там  были  переодетые
женщины и дети.
     Кем был апостол Петр: Он трижды кукарекал."

     Наивность и предметность таких ответов,  замена  сложных  представлений
рассказыванием простых историй, в которых очень важны детали, обстоятельства
и второстепенные подробности, далее - компрессия, как в примере с  апостолом
Петром, - ведь это все - древнейшие поэтические приемы; хоть я и отдаю  себе
отчет, что будет немного  чрезмерным  приравнивать  поэта  к  идиоту,  но  в
поэтичности им отказать нельзя, а это объясняет, почему поэт  может  выбрать
своим героем идиота, радуясь его своеобразному духу.
     В    кричащем    противоречии    с    честной    глупостью    находится
претенциозно-возвышенная. Это скорее не недостаток интеллекта, а сбой в  его
функционировании как результат попыток тянуться за тем, что выше  разумения.
Такая  глупость  может  обладать  всеми  признаками   слабого   рассудка   и
одновременно   иметь   все   те,   что    проистекают    от    эмоциональной
неуравновешенности,  искривленности,  неадекватности,  одним  словом,  любых
нездоровых  эмоциональных  реакций.  Поскольку  "средненормативных"  душ  не
существует,  то,  говоря  точнее,  в  подобной  "нездоровости"   проявляется
неудовлетворительное взаимодействие неравномерно развитых чувств и рассудка,
которого не хватает их  обуздать.  Подобная  глупость  является,  собственно
говоря, болезнью образованности (Чтобы быть правильно понятым: она  означает
необразованность, неверное образование, неправильно полученное  образование,
диспропорцию между учебным материалом и качеством образования), описывать ее
- дело почти бесконечное. Она достигает  высочайшей  духовности.  Ведь  если
подлинная глупость  -  молчаливая  художница,  то  интеллектуальная  активно
участвует  в  духовной  жизни,  главным  образом  лишая  ее   равновесия   и
продуктивности. Несколько лет назад я уже писал о ней:  "Нет  решительно  ни
одной  значительной  мысли,  к  которой  не  примазалась  бы  глупость,  она
вездесуща и способна рядиться в любые одежды правды. А у правды  есть  всего
одно одеяние и один путь, и она всегда в проигрыше". Упомянутая  глупость  -
не душевная болезнь, но тем не менее это опаснейшая, опасная для самой жизни
болезнь духа.
     Разумеется, всякий обязан распознать ее в себе, а не постигать лишь