амого .

     1920. Эпоха: все, что обнаружилось во время войны и после нее, было уже
и до нее. Уже было:
     1. Стремление пустить все на самотек. Абсолютная жестокость.
     2. Желание ограничиться только выгодой от средств. По этим же  причинам
- эгоизм.
     Эпоха попросту разложилась, как гнойник.  Все  это  надо  показать  как
подводное течение уже в довоенной части романа. Странными  должны  выглядеть
на этом фоне лишь те несколько недель, когда люди были  захвачены  моральным
энтузиазмом.
     Город и провинция. Буржуазия и  рабочие.  Парламентаризм  и  придворная
аристо-бюрократия. Торговец, который уже в те годы всегда был в барыше, хотя
усердие  и  корректность  еще  преобладали.  Клерикальные  партии  и  партии
интеллектуальных ультра. Обезумевший конвейер книг и газет, и т. д.
     Это,  вероятно,  типичная  эпоха  упадка,  эпоха  цивилизации.   Причем
причиной распада следует, видимо,  считать  то,  что  эпоху  уже  невозможно
удержать в рамках как некую целостность.
     Посреди всего  этого,  может  быть,  какой-нибудь  утопист  -  человек,
который - может быть! - располагает рецептом.  Человек,  которого  никто  не
хочет слушать, мимо которого все мчатся в лихорадочной спешке.  Нечто  вроде
сказочного персонажа.
     Офицеры, среди которых уже можно распознать будущих белых убийц.  Также
и наполеоны, которые, может быть, еще появятся, а может быть, и нет. По всей
вероятности, нет. Впрочем, почему я, собственно,  думаю,  что  не  появятся?
Разве исторические эпохи не повторяются? Хотя бы отчасти - например, в сфере
экономической? Не обнаруживается  ли  все-таки  определенная  линия  в  этом
развитии?
     Вена, этот город, который кичился видимостью имперской  столицы  -  уже
тогда, - теперь Вена нашла себя.
     И эта гротескная Австрия есть  не  что  иное,  как  особенно  наглядная
модель современного мира.

     Сатира на консервативную идею. Остров  гетеанцев.  Остров,  на  котором
живут сплошь гетеманы, во всем сообразующиеся с заветами Гете.

     Ахилл.  Один  из  тех  замкнутых   в   частных   науках   [избалованных
интеллектуализмом частных наук] людей, которые не хотят иметь ничего  общего
с современной культурой. Людей с острым чутьем на  факты  и  с  логикой,  не
признающей никаких стеснений.
     Приверженец диффузных состояний.
     Ясно видит суть всех иллюзий.
     Зверь, носящий отблеск звезды.
     Нищий паломник в хаосе бытия.
     Мораль творческого начала.
     ["Иное состояние глубоко родственно состоянию сна, грезы, а через них -
формам древнего сознания.  Это поэтическое  состояние.  А  традиционная
мораль,  напротив,  соответствует  телеологическим  и  каузальным   течениям
повседневности.
     Поскольку это поэтическое состояние, ему  присущ  атрибут  творческого.

     Получается, что это исследование в самом деле превращается  в  апологию
поэта.
     Все мои по видимости внеморальные герои - люди творческие.]
     [Отличительная черта Ахилла:] чувственное переживание тотчас становится
компонентом  переживания  духовного  -  очередной   попытки   теоретического
овладения миром. Вещи теряют цвета и запахи в его присутствии (и обретают их
лишь задним числом, в прошедшем времени).
     Иное чувство морали. (Скольжение, текучесть.)
     Бесчеловечен. Бессердечен.
     Добро и зло сами  по  себе  индифферентны,  но  при  соприкосновении  с
обществом, чьи установки прямо противоположны, возникает разница  напряжений
и тем самым движение моральной идеи (потенциально).
     Преступление - понятие юридическое, а не  моральное.  [Добро  и  зло  -
понятия  социальные,  а  не  моральные.  Расширение  человеческого  "я"  или
вторжение в него всесильного внешнего мира: таковы творческие  состояния,  в
которых возникает движение моральной идеи.]
     До сих пор мораль была  статичной.  Твердый  характер,  твердый  закон,
идеалы. Теперь она должна стать динамичной.
     Иначе: добро и зло - всего лишь начальные ступени морали.
     Абсолютно дурной человек - тот, кто совершенно непричастен к  творению.
[(Эта формула слишком отдает активизмом; ей можно  противопоставить  другую:
"тот, кто не способен любить".)] Человек, укравший впервые, все равно  может
быть близким к Богу.
     Разница напряжений, темпераментов, высот - все это  высвобождает  силы,
движение, труд.
     Но это чувство правоты или неправоты перед лицом мира уже само по  себе
предполагает моральное отношение  к  нему.  Эту  проблематику  нужно  ввести
по-другому. В ней - основы человеческой способности к социальному бытию.
     Идеалы: фабриканты иллюзий.

     Человек, настолько опередивший свое время, что оно его не замечает.

     "Шпион". Все делается  неправильно.  Начиная  с  ложно  истолковываемых
классиков и философов. Люди изнемогают под грузом авторитета - но авторитета
не мертвецов, в тысяч здравствующих посредников. Это и  порождает  ненависть
ко всей жизненной суете. Наконец-то, наконец-то покончить  со  всем  прошлым
всерьез! Таким должен быть  Ахилл,  в  такой  инструментовке  я  должен  его
изобразить. Первая  фаза  -  от  первоначальной  хаотичности,  неспособности
стряхнуть с себя сон, неосознанного сопротивления всеобщности до  слияния  с
этой всеобщностью во время мобилизации: таким образом, опять - и все  еще  -
ложный шаг. - История всех его просчетов. И также литературная история эпохи
от натурализма до экспрессионизма.

     [1920 - 1921]. Как он представляет себе поэта?
     Во всяком случае, не творящим по интуиции, не человеком, у  которого  в
моменты наития мысли вырастают, как волосы или  листья.  Нет,  поэт  творит,
исходя из знания своей эпохи и ее интересов.  Но  быстрее  ее,  опережая  ее
настолько, что ощущает себя в конфликте с ней. Ее лучшее "я", адвокат  эпохи
против эпохи.
     Царящие  в  ней  частные  чувства  развиваются   без   всякого   плана,
анархически. Ими движут торгашеские  интересы.  Официальные  же  ее  чувства
далеко отстают от  ее  мыслей  и  интересов.  Поэт  должен  брать  из  этого
торгашеского круга ровно столько, сколько берет литературный язык  из  арго,
если он хочет остаться живым. Но взятое необходимо также привести в согласие
с математикой.
     Андерс хочет быть не поэтом, а эссеистом.
     Конфликт  индивида  с  законом   -   это,   вероятно,   трагическое   в
обывательском, буржуазном смысле; трагическое же в поэтическом смысле -  это
противоречие в самом законе;  разрешение  конфликта  бывает  различным  -  в
зависимости от того, идут ли в выведении формулы мирового закона еще на  шаг
дальше или нет.

     Экспрессионизм.  До  моей  мобилизации   повсюду   царила   взрывчатая,
интеллектуальная  образная  лирика,  лирика  интеллектуальной  интуиции;  от
взрывов разлетались во все стороны философские пассажи, с  мясом  вырывая  и
увлекая за собой клочья чувства.
     Когда я демобилизовался, повсюду царил экспрессионизм.
     Ослепленный долгим отсутствием, я пытаюсь поначалу  сориентироваться  в
самом   слове.   Экспрессионизм   -   это,    очевидно,    противоположность
импрессионизму. (А они - экспрессионисты - все следуют впечатлениям  секунды
и, стало быть, суть самые настоящие импрессионисты.) Но что  подразумевается
под  импрессионизмом?  Заметки  Альтенберга.  Их  можно  было   бы   назвать
"импрессиями", впечатлениями,  но  с  таким  же  успехом  -  и  миниатюрными
размышлениями, и чем старше он становится, тем заметней рецептивный  элемент
уступает место рефлексии.
     Герман Бар? В свое время он писал что-то такое, что сам  обозначил  как
импрессионизм.  Но  то  были  обыкновенные  интервью,  а  ведь  литературное
направление не создашь исключительно в пику журнализму. Ранний Шницлер?  Это
был моралист; неважно, какой глубины. Ибсен - моралист и критик. Гауптман  -
фиксатор  немецко-буржуазных  комплексов  с  германской  весной  на   заднем
плане... Томас Манн? Он называл себя учеником К.-Ф. Мейера и Шторма -  стало
быть, тоже не импрессионист. В высших сферах поэтического искусства  никогда
не было ни одного импрессиониста.
     Должен  тут  же  оговориться,  что  ни  малейшее  чувство  общности  не
связывает меня с этими старшими поколениями художников; я даже их противник,
хотя многое в них ценю.
     Кое-что  общее  экспрессионистов  объединяет.  Некоторых.   Это   общее
бросается в глаза прежде всего как чисто формальная  черта.  Дикция,  мания.
Штернгейм первый так изломал язык. Это,  собственно,  рубленый  стих  -  все
акценты сосредоточены на понятиях, а на  синтаксис  не  обращается  никакого
внимания. Это не  раз  бывало,  и  у  многих.  Но  вот  у  Деблина  это  уже
постоянное: "Смотрите, как я краток", -  отчего  он  становится  убийственно
растянутым. Для себя лично я  давно  уже  сформулировал  принцип  кратчайшей
линии. Надо проверить, становится ли у этих писателей  короче  весь  путь  в
целом.
     Что у них любопытно - это отказ  от  техники  эмоционального  внушения,
завораживания читателей, достигаемый  тем,  что  в  повествование  постоянно
включаются сухие факты. Я бы - там, где мне нужно  разработать  определенные
нюансы  мысли,  -  не  задумываясь,  попытался  достигнуть  этого  в  романе
изображением самой ситуации размышляющего героя.  Я  бы  кратко,  минимально
кратко  описал  черты  поведения,  окружающую  обстановку,   сам   полностью
спрятавшись за  псевдообъективное.  "Золушка  сказала..."  И  легкое  сияние
проступает вокруг плоти этой фразы,  как  ореол  вкруг  пламени  свечи.  Мне
непонятно, почему люди должны общаться друг с другом посредством понятий,  а
не представлений.  Я  бы,  наверное,  охотнее  стал  выражаться  при  помощи
представлений, если бы это было возможно. Пусть мне возразят.

     Что еще отличает  экспрессионизм  -  это  стремление  к  синтетическому
методу в противоположность аналитическому.  Экспрессионист  отказывается  от
анализа. Поэтому к комплексам, единожды им признанным, он уже относится, как
верующий к заповедям. Отсюда и его наклонность к догматике.  Он  ищет  новое
мироощущение, как химик ищет синтетический  каучук.  Здесь  ему  и  положена
граница, ибо чисто синтетической методики не существует вообще.

     Сфера нерациоидного как сфера  единичных,  единственных  в  своем  роде
фактов.
     Теоретически мы утверждаем, что они подчинены принципу причинности,  но
практического значения это никакого  не  имеет.  Конечно,  каким-то  образом
индивид стал таким, а не иным, но важно лишь то, каким он стал (то есть  все
это  даже  независимо  от  всех   возможных   возражений   против   принципа
причинности).
     Далее: существуют факты, занимающие  свое  место  в  науке  вне  всякой
причинно-следственной цепи, - своего рода константы. Они  вносят  в  понятие
закона природы  элемент  фактического,  предлогического.  Индивид  предстает
перед нами как нечто такое, в чем фактическая сторона, по  своей  весомости,
значительно преобладает над возможностью  законосообразного  объяснения  его
генезиса.
     Разумеется, мы можем воспринимать индивидуальные решения в  обобщенном,
типизированном виде; не столько психология оказывает нам  при  этом  помощь,
сколько статистическое наблюдение предоставляет такую возможность.  Но  -  в
опытном порядке - мы можем также вывести градацию этих решений исключительно
из побудительных мотивов. В этом суть нерациоидного метода.
     Возможно, нерациоидной сферы в принципе не существует вообще; выражаясь
осторожнее, мы не можем себе представить таковой.
     Но все равно остается различие в методе,  в  отношении  к  предмету.  А
именно все зависит от того, привлекаю ли я для объяснения  поступки  или  их
внутренний смысл.
     В первом случае  наблюдатель  всегда  будет  стремиться  свести  все  к
нескольким, по возможности немногочисленным типам.
     Второй  метод  так   же   неисчерпаем,   как   неисчерпаемы   смысловые
возможности.
     Это - различие между  детерминированием  и  обоснованием.  В  идеальном
случае существует лишь  одна  возможность  детерминирования,  количество  же
возможных мотивов неисчислимо.
     Данный человек мог руководствоваться только  данным  мотивом:  к  этому
выводу всегда  стремится  юриспруденция.  Вообще  жизненная  практика.  Поэт
всегда взрывает эту схему.
     Конечно, существуют мотивы  обычные  и  необычные.  На  тот  факт,  что
определенные мотивы в самом деле  встречаются  часто,  опирается  рациоидная
логика. Так сказать, на индивидуальную типологию. "Знатоки человеческих душ"
ужасно неловки,  однако  они  чаще  всего  бывают  правы.  (Пример:  сказать
кому-либо  что-либо  прямо  в  лоб.  Самому  противно  от  того,   как   это
немотивированно, примитивно, но собеседник вдруг начинает  запинаться  и  т.
п.) Статистика, конечно, докажет: решают всякий раз только типичные  мотивы,
их вариации практически несущественны;  здесь,  стало  быть,  тоже  закон  с
великодушно допускаемыми  исключениями.  Но  вот  тут-то  поэт  и  принимает
сторону практически не учитываемых, необычных мотивов  (хотя  бы  из  одного
сопротивления мотивировкам, которые совершенно ненаучно, а лишь  практически
понимаются как само собой разумеющиеся).

     Откуда  идет  мания  психологизирования  в  современной  литературе  и,
соответственно, противонаправленные течения? Очевидно, это объясняется  тем,
что среди писателей клонящегося к своему  закату  XIX  века  было  несколько
подлинно великих психологов. Трое или четверо.  Кьеркегор  и  Достоевский  -
двое из них.

     [1921]. Я должен прежде всего  объяснить,  почему  у  меня  иной  образ
мыслей. Это оттого, что я инженер. Когда каменщик при кладке стены не  может
вставить кирпич в длину, он пытается вставить  его  поперек.  То  же  делает
служанка с поленом, когда оно не пролезает в печную дверцу. Даже пес,  когда
он бежит с палкой в зубах и не может с ней протиснуться в щель  между  двумя
преградами, крутит мордой до тех пор, пока не найдет правильного  положения.
Похоже, что это планомерное изменение ситуации и ее последующее  планомерное
испытание есть одно из  тех  свойств,  которым  человечество  обязано  своим
прогрессом.
     Лишь в сфере права и морали это считается предосудительным.
     Лишь в этих сферах все застывшее и неизменное почитается священным.
     Проповедники  во  время  мессы  облачаются   в   одежды   заклинателей,
профессора щеголяют в офицерской униформе.
     Наша мораль претендует - или хотела  бы  претендовать  -  на  обладание
высшим благом. Или на знание всеобъемлющего нравственного закона.
     Или она действует  чисто  эмпирически  (и  этот  род  морали  оказывает
парализующее действие, ибо здесь полностью исключается индивид - как раз  та
сила, в которой мы и подозреваем источник  подлинной  нравственности;  такая
мораль "мертва").
     Причины: застарелое высокомерие, основанное на вере в дедукцию.
     А может быть, и боязнь того, что именно в этой сфере, если не  проявить
строгости, возникнет анархия.
     Но во всем этом сказывается весьма скудная фантазия в изобретении новых
систем.

     [Между 1920 и 1926 годами.] Сатирическая  техника  повествования.  Чаще
всего ее можно свести к  формуле:  прикинуться  простачком.  Рассказывать  с
заведомой наивностью (подобно Стерну, когда он,  например,  все  начинает  и
никак не может начать собственно рассказ). В  этом  также  суть  иронических
людей, говорящих любезности, о которых не знаешь что подумать.

     Еще о сатирической технике. Надо даже то,  что  ты  любишь,  так  точно
проанализировать и изучить, чтобы оно предстало в ироническом освещении.

     [1929.] Заратустра, одинокий глашатай с гор,  -  это  все-таки  не  для
меня. Но как иначе совладать с миром, не имеющим твердой точки опоры, откуда
приступиться к нему? Я не понимаю его - в этом вся суть!

     4 февраля 1930 года. Вчера вечером  опять  читал  Жида.  У  меня  такое
впечатление, что французские  ландшафты,  описываемые  им  и  Бернаносом,  -
страна моих мечтаний, хотя в случае с Бернаносом это трудно  понять,  потому
что он избрал  ландшафт  скорее  неприглядный.    Глухая,  неприглядная
земля. Но потом я подумал, что, родись я и вырасти там, я бы, возможно,  эту
землю любил, и вздумай я потом ее изобразить, она  получилась  бы  красивой.
Так я пришел к мысли, что все, что ты любишь, в искусстве обретает  красоту.
Красота - это не что иное, как выражение того, что ты что-то  любил.  Только
так ее и можно определить. И потому  нарастание  сатирической  настроенности
очень опасно. А красота связана с "иным состоянием" - даже если предпосылкой
ее является чисто "цивилизованная" любовь.

     12 февраля 1930 года. В главе 61-й "Человека без  свойств"  (кн.  1)  я
выдвигаю  требование  -  жить  по  принципу  максимальных  притязаний;   это
требование я всегда применял и к своему писательскому ремеслу!

     [Ноябpь 1932 года.] Хорошо  написано  то,  что  через  некоторое  время
предстает перед тобой  как  совершенно  незнакомое;  второй  раз  такого  не
сделаешь.

     1934. К вопросу о кризисе романа. Говорят, мы должны рассказывать  так,
как больной о беседе с врачом (тогда успех нам обеспечен). А почему не  так,
как врачи в беседе друг с другом или по крайней мере как врач,  просвещающий
больного? Должны вот так, а не так и не так. Почему, собственно?

     [Август 1936 года.] Мораль Толстого и моя работа  (помечаю  это  сразу,
чтобы не забыть). Мораль в "Воскресении"  не  безупречна;  как  теоретик  он
мыслит даже  более  расплывчато,  чем  обычно.  Я  считаю  свою  собственную
постановку проблемы правомерным продолжением (любовь к ближнему  и  т.  д.).
Но: он ищет не теорию, он ищет ответа на вопросы, которые потрясают все  его
существо! Эта человечность захватывает и увлекает людей, даже  если  они  не
испытывают склонности к подобным рассуждениям. И,  строго  говоря,  в  таком
случае все равно, в какой степени эти рассуждения справедливы.
     Опасность для меня: я могу увязнуть в теории. Снова  и  снова  старайся
вернуться назад к тому, что навело тебя на эти вспомогательные теоретические
потрясения.

     [Декабрь 1936 года.] Томас Манн и ему подобные пишут для людей, которые
есть; я пишу для людей, которых еще нет!

     [Август 1937 года.] Еще в детстве отец часто просил меня объяснить ему,
чем я в данный момент  занимаюсь;  я  никогда  не  мог  этого  сделать.  Так
осталось и сейчас;  пожелай  я  объяснить  кому-нибудь  главы  о  психологии
чувства, над которыми я работаю так долго  (и  уже  почти  можно  сказать  -
успешно), я бы сразу смутился и  запнулся.  С  эгоистически-благожелательной
точки зрения это, вероятно, основное  свойство  человека  без  свойств,  его
отличие от писателей, которым все ясно; это  -  "образное"  мышление  вместо
чисто рационалоного. Но здесь заключается  и  главная  неясность  всей  моей
жизни. Голову мою едва ли назовешь неясной, но и  ясной  тоже  не  назовешь.
Если выразиться  снисходительно,  проясняющая  способность  развита  во  мне
достаточно сильно, однако и затемняющая стихия уступает свои позиции лишь  в
частностях.
     Отцу моему была свойственна ясность, а  вот  мать  отличалась  странной
растерянностью, несобранностью. Как спутанные со сна  волосы  на  миловидном
лице.

     Зависть к другим писателям. Ты всеми покинут, твое оружие  в  обломках,
ты  слышишь  приветственные  клики  и  музыку,  сопровождающие  триумфальную
колесницу любимца фортуны, - разве это не трагическая ситуация?
     Мне не суждено стать писателем в Австрии.  Ни одна из  австрийских
земель не притязает на меня.
     А  почему,  собственно,  не   притязает?   Потому   что   они   слишком
провинциальны, чтобы знать обо мне, и  нет  никакого  сородича,  который  бы
подсказал и помог. Но разве не отказались меня принять также  и  в  Немецкую
Академию  искусств?  Когда,  как  я   слышал,   незначительное   меньшинство
предложило мою кандидатуру, большинство отклонило ее с  поистине  комическим
обоснование