лодые люди, которые мало пережили, но многого хотят. Когда он заметил, что
Тонкины ресницы дрогнули, он,  вдруг  испугавшись,  что  сделал  ей  больно,
взмолился:
     - Только вы поймите меня правильно!
     - Я понимаю! - ответила ему Тонка.

        "IV "

     Все говорили: "Она же совсем простая девушка! Из магазина!" Ну  и  что?
Другие женщины тоже ничего не  знают  и  нигде  не  учились.  Но  нет,  надо
обязательно что-то нацепить на человека,  какой-то  опознавательный  знак  -
навек. Надо чему-то выучиться, приобрести принципы,  положение  в  обществе;
человек сам по себе ничего не значит. А каковы были они, те, у  которых  все
есть, кто что-то значит? Да, возможно, мать боялась, что сын повторит ошибку
ее собственной жизни - она в своем выборе оказалась недостаточно  горда;  ее
муж был всего-навсего  простым  лейтенантом  -  обыкновенный  жизнерадостный
остряк, его отец. Она хотела в сыне исправить свою неудавшуюся жизнь, она за
это боролась. В принципе он одобрял ее гордость. Но почему мать ни  капельки
его не трогала?
     Она была воплощением долга; брак ее  приобрел  смысл  лишь  с  болезнью
отца. Как готовый к бою солдат, как часовой, отбивающийся  от  превосходящих
сил противника, встала она тогда у постели медленно  впадавшего  в  идиотизм
супруга. До тех пор она тянула эту нескончаемую волынку с  дядей  Гиацинтом.
Он был им вовсе не родственник, просто друг дома, один из тех дядей, которых
дети, едва успев открыть глаза, уже находят в семействе, - старший  советник
по финансовым вопросам и, по совместительству, популярный немецкий писатель,
проза которого выходила солидными тиражами. Он принес в жизнь матери отблеск
высоких идей и светского  лоска,  скрашивавший  трагическое  одиночество  ее
души,  был  начитан  в  истории,  и  потому  его  мысли,  свободно   обнимая
тысячелетия и кардинальные вопросы бытия, казались тем гениальней,  чем  они
были бессодержательней. По причинам, так и оставшимся для мальчика неясными,
этот  человек  в  течение  многих  лет  питал  к  его  матери  восторженную,
беззаветную и терпеливую любовь; может быть, потому,  что  мать,  как  истая
дочь офицера,  обладала  четкими  представлениями  о  характере  и  чести  и
ежеминутно излучала одним своим присутствием ту самую  твердость  принципов,
которая нужна была ему для идеальных героев его романов, в то время как  сам
он смутно ощущал, что легкость его речи  и  слога  происходила  как  раз  от
недостатка такой твердости. Но поскольку он, естественно, не  хотел  себе  в
этом признаваться, он убедил себя, что это вовсе не  недостаток,  а  признак
вселенской скорби,  и  необходимость  искать  поддержки  в  чужой  стойкости
воспринимал как извечный жребий всякой  универсальной  души.  Разумеется,  и
даме  при  этом  кое-что  перепадало  от  сладостного   кубка   возвышенного
страдания. Они тщательно скрывали свои отношения даже от самих себя,  считая
их чисто духовными узами, но это  удавалось  не  всегда;  время  от  времени
Гиацинт совершал рискованные оплошности, приводившие их в ужас, и они каждый
раз терялись перед дилеммой: пасть ли окончательно или, не  смущаясь,  снова
мужественно шагать к прежним высотам. Но когда заболел супруг, их  смятенным
душам представилась желанная опора, и они, цепляясь за нее, могли каждый раз
возвышаться духовно на тот самый сантиметр, которого им в данный  момент  не
хватало. Отныне супруга была  прочно  ограждена  стеной  долга;  если  ей  и
случалось еще согрешить в  душе,  она  компенсировала  этот  грех  удвоенным
рвением в уходе за больным, и простой, непреложный закон избавлял теперь  их
мысль от того колебания между велением страсти  и  велением  долга,  которое
доставляло им особенно много хлопот.
     Вот так и выглядели  эти  люди,  которые  что-то  значили,  -  вот  так
проявлялся их дух, их характер. И сколько бы ни  встречалось  в  Гиацинтовых
романах любви с первого взгляда, человек, который без оглядки  пошел  бы  за
другим человеком - как зверь, знающий, где  можно  пить,  а  где  нельзя,  -
показался бы им диким, первобытным существом без малейшего  представления  о
морали. В результате сын, испытывавший жалость к животной кротости отца, при
всяком удобном случае атаковал Гиацинта и  мать  как  своего  рода  духовную
чуму, и потому  его  скоро  отнесло  в  противоположном  направлении,  благо
современная эпоха была так богата разнообразными возможностями.  Всесторонне
одаренный мальчик изучал химию и слышать не хотел о вопросах, не поддающихся
однозначному  решению,  -  больше  того:  он   стал   ярым   врагом   всяких
разглагольствований   и   фанатическим   приверженцем   холодного,   сухого,
фантастического в своей сухости и воинствующего в своей новизне  инженерного
мышления.  Он  ратовал  за  уничтожение  чувств,   против   стихов,   добра,
добродетели, простоты; певчим птицам нужен сук, на котором они могут сидеть,
а суку нужно дерево, а дереву -  бессловесный  бурый  перегной;  сам  же  он
просто парил в воздухе вне рамок времени; за этой эпохой, которая  в  равной
мере  строит  и  разрушает,  придет  другая,  для   которой   мы   с   таким
самоотречением, с таким аскетизмом закладываем  фундамент,  и  только  тогда
люди поймут, каково было у нас на душе, - вот  так  примерно  он  рассуждал;
надо стать суровым и сдержанным, как в полярной экспедиции.  Немудрено,  что
уже в школе на него  обратили  внимание;  студентом  он  выдвинул  несколько
изобретательских идей,  собирался  после  получения  докторской  степени  за
один-два года  их  осуществить  и  потом  с  математической  неотвратимостью
подняться  на  том  сияющем  горизонте,  каким  представляет  себе  молодежь
неясное, но всегда блистательное будущее. Тонку  он  любил  потому,  что  не
любил ее, потому что она не затрагивала его души, а просто  омывала  ее  как
проточная вода; но по-своему он любил ее даже больше, чем сам думал, и когда
мать,  почуявшая  опасность,  но  не  уверенная   в   справедливости   своих
подозрений, начала мало-помалу предпринимать осторожные, но целенаправленные
расследования, он заторопился: сдал все экзамены и  уехал  из  родительского
дома.

        "V "

     Путь его лежал в большой немецкий город. Тонку он взял с собой: у  него
было такое чувство, что он выдаст ее врагам, если оставит в одном  городе  с
ее теткой и своей матерью. Тонка уложила  свои  пожитки  и  покинула  родину
легко и бездумно, как уносится ветер с закатом солнца или  дождь  с  порывом
ветра.
     В новом городе она поступила на работу, опять в магазин. С работой  она
освоилась быстро и ежедневно выслушивала похвалы.  Но  почему  она  получала
такое низкое жалованье и почему не просила надбавки, хотя ей  не  прибавляли
плату только потому, что она обходилась и так? Все, что ей было нужно,  она,
не задумываясь, брала у своего друга. Иногда он с ней заговаривал о деньгах,
но не из-за этого, конечно, а просто потому, что ему не всегда нравилась  ее
скромность и хотелось, чтобы она стала наконец умней.
     - Почему ты не потребуешь, чтобы тебе больше платили?
     - Я не могу.
     - Не можешь, а сама говоришь, что всегда помогаешь, когда что-нибудь не
в порядке.
     - Да.
     - Так в чем же дело?
     При таких разговорах Тонка выказывала  неожиданное  упрямство.  Она  не
возражала, но убедить ее было совершенно невозможно.  Он  мог  говорить  ей:
"Слушай, ты же противоречишь сама себе; пожалуйста, объясни мне все-таки,  в
чем дело", - но ничто не помогало.
     - Тонка, если так будет и дальше, я рассержусь. Тогда только, когда  он
заносил такую вот плетку, этот упрямый  маленький  мул  -  ее  скромность  -
нехотя трогался с места и что-нибудь  вывозил  на  свет  божий;  однажды,  к
примеру, выяснилось, что у нее корявый почерк  и  еще  она  боится  наделать
ошибок; она стыдилась ему в этом признаться, так что  в  уголках  милых  губ
сначала дрогнул испуг и лишь постепенно выгнулся в радугу улыбки, когда  она
почувствовала, что ее не осуждают за этот ужасный порок.
     А он, напротив, любил такие ее изъяны,  как  ноготь,  изуродованный  во
время работы. Он послал ее учиться в вечернюю школу и радовался тому,  какой
она  там  приобрела  забавный  почерк:  стала  писать  с  завитушками,   как
приказчик! Ему милы были даже всякие немыслимые суждения, которые она оттуда
приносила. Она как будто приносила их во  рту  не  разжевав;  было  какое-то
врожденное  благородство  в  том,  как  беспомощна  она  была  перед  всякой
суетностью и пустотой и в то время интуитивно не впускала их к себе в  душу.
С поразительной безошибочностью, не умея выразить почему, она отвергала  все
грубое, бездуховное и пошлое, но  у  нее  совершенно  отсутствовало  желание
выйти за пределы собственного круга понятий; она была чиста  и  невозделана,
как сама природа. Совсем не просто было любить такую простушку. А иногда она
поражала его знанием вещей, которые были бесконечно от нее далеки, - даже  в
химии; когда он, увлекшись, рассказывал что-нибудь скорее вслух самому себе,
вдруг обнаруживалось, что она знает это, знает то. Разумеется, в  первый  же
раз он удивился и спросил ее. Брат ее матери, живший  одно  время  у  них  в
маленькой пристройке за домом свиданий, был студентом. "А где он сейчас?"  -
"Он умер сразу после экзаменов". - "И ты  все  это  запомнила?"  -  "Я  была
совсем еще маленькая, - рассказывала Тонка, - но когда  он  учил,  я  должна
была его спрашивать. Я не понимала ни слова, но  он  писал  мне  вопросы  на
бумажках." Точка. И больше десяти лет все это лежало в ящичке, как  красивые
камешки с неизвестными названиями! Вот и сейчас, когда он  работал,  все  ее
счастье было в том, чтобы молча сидеть рядом.  Она  была  природой,  которая
только еще начинает одухотворяться, - не то чтобы  сознательно  хочет  стать
духом, но любит его и инстинктивно  тянется  к  нему,  как  одно  из  многих
существ, прибившихся за тысячелетия к человеку.
     Его отношение к ней в то время было непростым и в равной мере далеким и
от влюбленности, и от легковесности. Собственно говоря, еще у себя на родине
они поразительно долго были безгрешны. Они виделись вечерами, ходили  вместе
гулять, рассказывали друг другу о  всяких  мелких  дневных  происшествиях  и
огорчениях, и это было так же приятно,  как  есть  хлеб,  посыпанный  солью.
Позже он, разумеется, снял комнату, но сделал это  просто  потому,  что  так
полагается, и еще потому, что нельзя же зимой целыми днями торчать на улице.
Там  они  впервые  поцеловались.  Получилось  несколько  скованно  -  скорее
подтверждение, чем удовольствие, - и губы у Тонки от волнения  стали  совсем
жесткими и сухими. Тогда же они заговорили и о том, чтобы "принадлежать друг
другу целиком". То  есть  завел  разговор  он,  а  Тонка  молча  слушала.  С
убийственной  четкостью,  навек  врезающей  в  память  однажды   совершенную
глупость, он вспоминал позже свои юношески-назидательные рассуждения о  том,
что это неизбежно, что лишь после этого  люди  до  конца  раскрываются  друг
другу, - так вот они и разрывались между чувством и теорией.  Тонка  сначала
уговаривала его подождать несколько дней. Наконец он оскорбился  и  спросил,
такая ли уж это для нее огромная жертва. Тогда они назначили день!
     И Тонка пришла.  Она  была  в  обычном  своем  темно-зеленом  жакетике,
голубом берете с черным помпоном, и щеки ее порозовели от быстрой ходьбы  на
воздухе.  И  вот  она  накрывает  на  стол,   готовит   чай.   Только   чуть
сосредоточенней, чем обычно, и  смотрит  исключительно  на  то,  что  в  эту
секунду держит в руках. И хотя он  целый  день  прождал  ее  с  нетерпением,
сейчас он сидит  на  диване,  весь  застывший,  одеревеневший  от  юношеской
неловкости, и наблюдает за ней. Он сразу понял, что Тонка не хотела думать о
неизбежном, и вдруг пожалел,  что  назначил  твердый  срок  -  как  судебный
исполнитель! Но он только сейчас сообразил, что ему надо было бы  застигнуть
ее врасплох, взять ее лаской и уговорами.
     Радости не было и в помине, - скорее он робел, стыдясь поднять руку  на
эту свежесть, овевавшую его как прохладный  ветер  при  каждой  встрече.  Он
попытался убедить себя в том, что рано или поздно это должно  случиться,  и,
когда он следил за непроизвольными движениями Тонки, ему показалось, что его
мысль петлей захлестнулась вокруг ее ног и с каждым оборотом притягивает  ее
все ближе и ближе.
     Молча поужинав, они сели рядом. Он попытался сострить, Тонка попыталась
рассмеяться. Но губы ее натужно скривились, и она сразу стала серьезной.
     И тут он спросил:
     - Тонка, а ты хочешь? Ты в самом деле согласна?
     Тонка опустила голову, и в ее глазах будто что-то промелькнуло, но  она
не сказала "да" и не сказала "я тебя люблю", а он наклонился к ней и, вконец
смутившись, начал тихим голосом ее уговаривать:
     - Знаешь, сначала это кажется непривычным, наверное даже грубым. Но  ты
подумай, не можем же мы... понимаешь, ведь это же  не  просто  так...  А  ты
тогда закрой глаза. Ну?..
     Кровать уже была постелена, и Тонка встала и пошла к ней,  но  вдруг  в
нерешительности села рядом на стул. Он окликнул ее:
     - Тонка!..
     Она опять встала и, отвернувшись, начала раздеваться.
     Неблагодарная мысль омрачила этот сладкий миг.
     Приносила ли Тонка себя в жертву? Он не обещал любить ее, -  почему  же
она не возмущалась положением, исключавшим для нее всякую надежду?  Она  все
делала молча, как рабыня по приказу господина, -  так,  может  быть,  она  и
другому подчинится так же, стоит тому пожелать? А она  уже  стояла  во  всей
обреченности своей первой наготы, и кожа ее, как слишком узкое  платье,  так
трогательно обтягивала тело; его плоть оказалась человечней и умней, чем его
юношеский заносчивый ум, и когда он в следующую секунду взметнулся с дивана,
Тонка, как бы желая спрятаться  от  него,  странно  неловким  и  непривычным
движением скользнула в кровать.
     Он запомнил только одно: проходя мимо стула, он вдруг ясно ощутил,  что
самое привычное и родное осталось тут, вместе с ее сброшенной  одеждой,  так
хорошо ему знакомой; на него пахнуло тем милым ароматом свежести, который он
первым делом ощущал, когда они встречались; а в постели его ждало незнакомое
и чужое. Он помедлил секунду; Тонка лежала с закрытыми глазами, повернувшись
лицом к стене, вытянувшись и замерев  в  неизбывном  тоскливом  одиночестве.
Когда она почувствовала его около себя, к глазам ее прихлынули теплые слезы.
Потом пришла новая волна страха, ужаса от  сознания  своей  неблагодарности;
нечленораздельное слово мольбы,  вырвавшееся  из  бездонных  темных  глубин,
превратилось в его имя, - и она уже принадлежала ему; вряд ли он и понял,  с
какой чарующей, детски-отчаянной храбростью она прокралась в него, какую не-
мудреную хитрость она  придумала,  чтобы  завладеть  всем,  что  она  в  нем
боготворила: надо просто отдать ему себя целиком, и тогда ты с  ним  станешь
одним целым. А он уже и не помнил потом, как это случилось.

        "VI "

     Потому что в одно прекрасное утро  все  разом  переплелось  в  сплошной
колючий кустарник.
     Они  уже  прожили   вместе   несколько   лет,   когда   однажды   Тонка
почувствовала, что беременна, и угодно же было небу избрать для этого  такой
именно день, что по нормальным подсчетам зачатие приходилось  на  время  его
частых отсутствий и поездок; впрочем, Тонка заметила свое  состояние  только
тогда, когда точно определить срок было невозможно.
     В такой ситуации соответствующие мысли сами собой лезут в голову,  хотя
за версту  кругом  не  было  ни  одного  мужчины,  которого  можно  было  бы
заподозрить всерьез.
     Несколькими неделями позже судьба  заявила  о  себе  еще  неотвратимей:
Тонка заболела. Это была болезнь, которая заносится в кровь матери  ребенком
или без его посредства, через отца, - тяжелая, медленная, страшная  болезнь;
но прокралась ли она окольным или ближайшим путем? Странно здесь было и  то,
что сроки в обоих  случаях  не  сходились.  Сам  он,  по  всем  человеческим
понятиям, был как будто здоров, и, стало быть, либо  их  с  Тонкой  запутала
какая-то уж совсем мистическая сила, либо Тонка все-таки взяла на душу самый
что ни на есть обыкновенный  человеческий  грех.  Были,  конечно,  и  другие
естественные возможности - в теории, так сказать,  платонические,  -  но  их
вероятность практически равнялась нулю; практически вероятность того, что он
не был ни отцом Тонкиного  ребенка,  ни  причиной  ее  болезни,  была  почти
стопроцентной.
     Отвлекитесь теперь на минуту и попробуйте представить себе, как  трудно
ему было  это  понять.  Практически!  Когда  вы  являетесь  к  какому-нибудь
толстосуму и вместо того, чтобы сразу раззадорить его  перспективой  барыша,
пускаетесь в  рассуждения  о  нынешних  временах,  о  возможностях,  которые
представляются нынче состоятельным людям, - он сразу решит,  что  вы  пришли
его надуть. И он наверняка не ошибется, - хотя в принципе вы могли на  самом
деле прийти к нему просто для того, чтобы научить его уму-разуму. Точно  так
же и судья ни на секунду не усомнится в том, что обвиняемый врет,  если  тот
начнет ему рассказывать, что найденную у него вещественную улику он  получил
от "совершенно незнакомого человека". А ведь возможность-то  такая  тоже  не
исключена! Но так уж к нашему общему благу устроен мир, что все  возможности
взвешивать не обязательно - крайних случаев практически  не  бывает.  А  вот
теоретически? Пожилой доктор, к которому он сразу повел Тонку, только  пожал
плечами, оставшись с ним наедине.  Возможно?  Ну,  конечно,  возможность  не
исключена; глаза у него были добрые и беспомощные,  но  они  явно  говорили:
стоит ли попусту гадать - все равно вероятность эта для привычного разумения
практически бесполезна. Ученый ведь тоже человек, и чем предполагать  что-то
совсем невероятное  с  медицинской  точки  зрения,  он  скорее  предложит  в
качестве причины какой-нибудь  чисто  человеческий  промах  -  исключения  в
природе редки.
     С этого Дня им овладело уже что-то вроде мании  расследования.  Он  без
конца ходил по врачам. Второй врач сказал ему примерно то же, что первый,  а
третий - что второй. Он торговался. Он пытался играть на противоречиях между
воззрениями разных медицинских школ. Ученые господа  выслушивали  его  молча
или снисходительно улыбаясь - как чудака и неисправимого глупца. И  он  сам,
конечно, как только раскрывал рот, понимал, что с  тем  же  успехом  мог  бы
спросить: а возможно ли непорочное зачатие? И ему ответили бы только:  этого
еще не бывало. Ему бы даже не привели закона, который  бы  это  исключал,  -
просто этого еще не бывало. И все равно был бы безнадежным рогоносцем,  если
бы это вообразил!
     Возможно, один из его консультантов так прямо  ему  и  сказал,  или  он
однажды сам до этого додумался, - во всяком случае, он вполне мог додуматься
до этого и сам. Но как возможно было бы застегнуть пуговицу воротничка, если
бы мы захотели продумать сначала все возможные комбинации пальцев,  так  все
это  время  наряду  с  логической  уверенностью  перед  ним  стояла   другая
реальность: лицо Тонки. Ты идешь  по  полю,  вдыхаешь  тепло  земли,  вокруг
чертят по  небу  ласточки,  вдали  видны  городские  башни,  звучат  девичьи
голоса... ты далек от всяких истин, ты находишься в мире, не знающем  самого
этого понятия - истина. Тонка уходила в  глубь  легенд,  в  мир  помазанника
божьего, девы Марии и Понтия Пилата, а врачи говорили, что надо щадить ее  и
беречь, чтобы она выжила.

        "VII "

     Разумеется, время  от  времени  он  все-таки  пытался  заставить  Тонку
сознаться; на то он был мужчина и не дурак. Но она работала тогда в огромном
грязном магазине в рабочем квартале, в семь должна была уже быть на месте  и
уходила оттуда не раньше половины десятого вечера - часто  из-за  нескольких
жалких пфеннигов, которыми обогащал кассу последний запоздав