он  не  может  быть
даже и _мыслим_; больше того - мир, питаемый одним лишь отрицанием, только и
может быть что мыслим, а не  осуществим;  малейшее  дыхание  реальности  эту
конструкцию разрушит, сколь тщательно и долго она бы на таком  основании  ни
возводилась. И Музиль слишком последовательный мыслитель и  художник,  чтобы
этого не почувствовать - и не показать.
     Согласно указанной выше "технологии" своей утопии,  Музиль  подставляет
Ульриху  повод,  в  котором  наиболее  активна   энергия   отталкивания   от
традиционных норм, - искушение  инцестом.  Идея  расторжения  всех  запретов
морали здесь заострена в крайней степени.
     Но оружие это обоюдоостро. В  нем  не  только  резок  эффект  шока  "на
публику", в адрес "филистерских" представлений о морали  -  оно  уязвляет  и
саму бунтующую душу. Одно из многочисленных  описаний  "иного  состояния"  у
Музиля не зря строится на "пронзительном" метафорическом  образе:  "То  была
жалоба сердца, в которое бог проник глубоко, как заноза, которую не ухватить
никакими пальцами". Чувство обреченности изначально витает над этой утопией,
ибо мечта о любви как некоем  самоотрешении,  расширении  собственного  "я",
выходе за его пределы при такой попытке ее реализации замыкается, по сути, в
кругу  того  же  "я".  Мотив  инцеста  в  романе  -  это  сгущенный   символ
безысходности индивидуалистического бунта.
     Об этот подводный риф и разбивается авантюра Ульриха  и  Агаты.  Они-то
ищут "всеобъемлющей" любви, они мечтают и о любви к ближнему, ко всем людям,
- но снова и снова убеждаются в  своей  органической  неспособности  любить,
неспособности разорвать заклятый круг. "Любишь все и ничего в  отдельности!"
- горестно восклицает Ульрих в минуту одного из таких прозрений.
     Этот мучительный надлом в сознании, пытающемся вывести этику альтруизма
из радикально-индивидуалистической посылки,  -  тоже  наследственный  недуг.
Вспомним:  "Моя  любовь  принадлежит  человечеству,  -   правда,   не   тому
развращенному,  рабски  покорному,  косному,  с  которым  мы  слишком  часто
сталкиваемся... Я люблю человечество грядущих веков" - это  писал  в  юности
Гельдерлин, один из любимых и часто цитируемых авторов у Музиля. "Я посвящаю
этот роман молодежи Германии. Не  сегодняшней,  духовно  опустошенной  после
войны, - они всего лишь забавные авантюристы, - а той, что придет однажды" -
это Музиль набрасывает "мысли для предисловия" к своему роману. И как  герой
Гельдерлина пришел потом к трагическому для него выводу: "Людей я  не  любил
по-человечьи",  -  так  и  музилевский  герой  запутывается  в  неразрешимых
противоречиях своей утопии. "Любить человека - и не  быть  в  состоянии  его
любить", - записывает  Музиль  в  1936  году  свои  раздумья  над  возможным
завершением - то есть итогом! - романа.
     Спору нет - намечается мало обнадеживающий итог. Но надо оценить  и  ту
решительность, с которой Музиль показывает крах индивидуалистических утопий.
Причем! он говорит не просто об "индивидуализме", а и -  более  прямо  -  об
"асоциальности",  "антисоциальности".  В  бунтарстве  Ульриха  и  Агаты   он
постоянно подчеркивает эту  его  внутреннюю  основу  как  в  конечном  счете
несостоятельную.  Размышляя  над  окончанием  романа,   Музиль   записывает:
"История Агаты и Ульриха - иронический роман воспитания? Во  всяком  случае,
ироническое изображение глубочайшей моральной проблемы; ирония здесь -  юмор
висельника... Вот в чем ирония: человек, склоняющийся к богу, - это  человек
с недостатком социального чувства". Как очевиден здесь личный,  писательский
-  и  глубоко  трагический  -  аспект  проблемы!  Ибо  что   иное   означает
квалификация своей художественной позиции (иронии) как "юмора висельника"?
     Среди набросков Музиля к концовке романа  есть  и  еще  одна  утопия  -
писатель  называет  ее  "утопией  индуктивного  мышления,   или   социальных
данностей". Она обрывочна, лишь тезисно намечена; но в связи  с  ней  Музиль
записывает знаменательные формулы: "Индивидуализм идет  к  концу...  Система
Ульриха в конце дезавуирована, но и система  мира  тоже...  Ульрих  в  конце
жаждет общности, при отрицании существующих возможностей,  -  индивидуалист,
ощущающий собственную уязвимость".
     В этом, пожалуй, главная дилемма Музиля - человека,  остро  осознающего
исчерпанность индивидуализма - но и бунтующего против всей  "системы  мира",
то есть снова оказывающегося с миром один на один; жаждущего общности - но и
не готового к ней.
     Впрочем, для завершения разговора о  Музиле,  о  смысле  и  уроках  его
писательского пути можно, очевидно, не умаляя всей весомости этих антиномий,
поменять их местами. Не только индивидуалист, но и "индивидуалист, ощущающий
собственную уязвимость"; во всяком  случае,  безжалостный  диагност  недугов
буржуазного сознания и мира; и еще - один из самых упорных фанатиков утопии,
мечты о цельном человеке, чья душа была  бы  раскрыта  навстречу  достойному
миру и достойным людям.



        Роберт Музиль.
        Душевные смуты воспитанника Терлеса


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод С. Апта
     Die Verwirrungen des Zoglings Torleb 1906
     M89
     Роберт Музиль. Малая проза. Избранные произведения в двух томах. Роман.
Повести. Драмы. Эссе. / Пер. с нем., пред. А. Карельского, сост. Е.  Кацевой
- М.: "Канонпресс-Ц", "Кучково поле", 1999. Том 1.
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------


               Как   только  мы  что-нибудь  выскажем,  мы  это  удивительно
          обесцениваем.  Мы  думаем,  что погрузились в бездонную глубину, а
          когда  возвращаемся на поверхность, капля воды на бледных кончиках
          наших  пальцев уже не похожа на море, откуда она взялась. Мы мним,
          что  открыли  замечательные  сокровища,  а, возвращаясь на дневной
          свет,  приносим  с  собой  лишь  подделки  под драгоценные камни и
          стекляшки, и все-таки сокровище по-прежнему мерцает во тьме.

                                                                   Метерлинк


     Маленькая станция на линии, ведущей в Россию.
     Бесконечно прямо уходили в обе стороны  четыре  параллельные  рельсовые
нитки между желтым гравием широкого полотна: возле каждой, как грязная тень,
темная полоса, выжженная отработанным паром.
     За низким, выкрашенным масляной  краской  станционным  зданием  широкая
разъезженная улица поднималась к вокзалу наклонным въездом. Ее края терялись
в вытоптанной кругом земле, и распознать их можно было только по двум  рядам
акаций, уныло стоявших с обеих сторон,  с  иссохшими,  задушенными  пылью  и
копотью листьями.
     То ли из-за этих унылых красок,  то  ли  из-за  бледного,  бессильного,
утомленного дымкой света послеполуденного солнца в предметах  и  людях  было
что-то безразличное, безжизненное,  механическое,  словно  их  выхватили  из
сцены кукольного театра. Время  от  времени,  через  одинаковые  промежутки,
начальник  станции  выходил  из  своего  кабинета,  глядя  вдаль,  одинаково
поворачивая голову, ждал из сторожек сигналов, которые все еще не  возвещали
приближения скорого  поезда,  надолго  застрявшего  на  границе;  одинаковым
движением руки он доставал  затем  свои  карманные  часы,  качал  головой  и
исчезал снова - как приходят и  уходят  фигурки,  возникающие  на  старинных
башенных часах на исходе часа.
     По широкой утрамбованной полосе между рельсами и зданием  прохаживалась
оживленная компания  молодых  людей,  шагая  слева  и  справа  от  немолодой
супружеской четы, находившейся в центре их несколько громкой  беседы.  Но  и
оживленность этой группы не была  настоящей;  шум  веселого  смеха  умолкал,
казалось, уже через несколько шагов, словно  падал  наземь,  наткнувшись  на
упорное невидимое препятствие.
     Госпожа надворная советница Терлес, дама лет сорока, прятала за  густой
вуалью грустные, слегка покрасневшие от слез глаза. Надо было  прощаться.  И
ей было тяжело снова оставлять свое единственное дитя на такой  долгий  срок
среди чужих людей, без возможности самой оберегать своего любимца.
     Ведь городок этот находился далеко  от  столицы,  на  востоке  империи,
среди пустынных сухих полей.
     Причина, заставлявшая госпожу  Терлес  мириться  с  пребыванием  своего
мальчика на такой далекой, неприютной чужбине, состояла в том,  что  в  этом
городе находился знаменитый интернат, который с прошлого века, когда он  был
построен на земле одного богоугодного  фонда,  так  и  оставили  на  отшибе,
затем, вероятно, чтобы оградить подрастающую молодежь от  пагубного  влияния
большого города.
     Ибо здесь сыновья лучших  семей  страны  получали  образование,  чтобы,
покинув это заведение, поступить либо в высшую школу, либо  на  военную  или
государственную службу, и во всех этих случаях, как и для вхождения в высший
свет, быть выпускником интерната в В. считалось особой рекомендацией.
     Четыре года назад это заставило супругов Терлес уступить  честолюбивому
напору их мальчика и добиться его приема в училище.
     Решение это стоило позднее обильных слез. Ведь с той минуты,  когда  за
ним безвозвратно закрылись  ворота  училища,  маленький  Терлес  страдал  от
страшной, страстной тоски по дому. Ни уроки,  ни  игры  на  больших,  пышных
лужайках парка, ни другие развлечения, которые предоставлял  интернат  своим
воспитанникам, не способны были занять его.  Он  видел  все  только  как  бы
сквозь пелену, и даже среди дня ему часто  бывало  трудно  подавить  в  себе
упорное всхлипывание; а по вечерам он всегда засыпал в слезах.
     Он писал письма домой, почти ежедневно, и жил только  в  этих  письмах;
все  прочее,  что  он  делал,   казалось   ему   лишь   призрачным,   пустым
времяпрепровождением, безразличными вехами, как цифры на циферблате. А когда
он писал, он чувствовал в себе нечто  особое,  исключительное;  как  остров,
полный чудесного солнца и красок, поднималось в  нем  что-то  из  того  моря
серых впечатлений, которое холодно и равнодушно теснило его со  всех  сторон
изо дня в день. И когда он среди дня, за играми или во время уроков, думал о
том, что вечером будет писать свое письмо, у него было такое чувство,  будто
он носит на невидимой цепочке потайной золотой  ключик,  которым  он,  когда
этого никто не увидит, откроет калитку чудесного сада.
     Примечательно,  что  в  этой  внезапной,  изнуряющей  привязанности   к
родителям было что-то новое и поразительное для него самого.  Он  прежде  не
подозревал о ней, он отправился в училище с радостью и добровольно, он  даже
засмеялся, когда его мать при первом прощании не удержалась от слез, и  лишь
после того как он пробыл несколько дней один и чувствовал себя  относительно
хорошо, это прорвалось в нем вдруг и стихийно.
     Он принял это за тоску по дому, за тягу к родителям. На самом  же  деле
тут было нечто гораздо более неопределенное и сложное.  Ибо  "предмета  этой
тоски", образа его родителей тут, собственно, вовсе не содержалось. Я имею в
виду некую пластическую, не просто головную, а  телесную  память  о  любимом
человеке, которая взывает ко всем чувствам и во всех  чувствах  сохраняется,
так что неизменно ощущаешь  его  молчаливое  и  невидимое  присутствие.  Эта
память вскоре затихла, как отголосок, который звучит недолго. "Милых,  милых
родителей" - так он обычно говорил это мысленно - Терлес уже не  мог  тогда,
например, воочию представить себе. А когда он делал  такую  попытку,  вместо
образа родителей в нем  вспыхивала  беспредельная  боль,  мука  которой  его
карала и все-таки заставляла упорствовать, потому что ее жаркое пламя и жгло
его, и в то же время приводило в  восторг.  Мысль  о  родителях  все  больше
становилась для  него  просто  поводом  вызвать  в  себе  это  эгоистическое
страдание, которое  умыкало  его  в  свою  сладострастную  гордость,  как  в
уединенность часовни, где сотни горящих свечей и сотни  иконных  глаз  кадят
среди пыток самобичующихся...
     Когда затем его "тоска по дому" ослабела и постепенно исчезла,  это  ее
свойство стало видно довольно ясно. Ее исчезновение  не  повлекло  за  собой
долгожданной удовлетворенности, а оставило в душе юного Терлеса  пустоту.  И
по этой своей опустошенности,  незаполненности  он  понял,  что  утратил  не
просто тоску, а нечто положительное, некую душевную силу, что-то такое,  что
увяло в нем под предлогом боли.
     Но теперь это прошло, и этот источник высокого блаженства стал для него
ощутим лишь благодаря тому, что иссяк.
     В это время снова исчезли из его писем  следы  пробуждавшейся  души,  и
место их заняли подробные описания жизни в училище и новообретенных друзей.
     Сам он чувствовал себя  при  этом  обедненным  и  голым,  как  деревце,
которое после неплодоносного цветения вступает в первую зиму.
     А родители его были довольны. Они  любили  его  с  большой,  бездумной,
животной нежностью. Каждый раз, когда у  него  кончались  каникулы,  дом  ее
казался советнице снова пустым и вымершим, и после  каждого  такого  приезда
она еще несколько дней со слезами на  глазах  ходила  по  комнатам,  ласково
дотрагиваясь до предметов, которых касались взгляд мальчика или его  пальцы.
И оба были готовы сложить за него голову.
     Неловкая трогательность и страстная, упрямая печаль его писем причиняла
им боль и приводила их в состояние  напряженной  чувствительности;  веселое,
довольное легкомыслие, следовавшее затем, вселяло радость и в них, и они его
посильно поддерживали в надежде, что преодолели какой-то кризис.
     Ни  в  том,  ни  в  другом  они  не   узнали   признака   определенного
психологического развития, принимая и  боль  и  успокоение  за  естественное
следствие данных  обстоятельств.  Что  то  была  первая,  неудачная  попытка
молодого, предоставленного самому себе человека развернуть  внутренние  свои
силы, - это от них ускользнуло.

     Терлес испытывал теперь большое  недовольство  и  тщетно  искал  ощупью
чего-то нового, что могло бы поедут жить опорой ему.

     Один эпизод этой поры был типичен для  того,  что  готовилось  тогда  в
Терлесе к дальнейшему развитию.
     Однажды в училище поступил молодой князь Г., отпрыск  одного  из  самых
влиятельных, старинных и консервативных дворянских родов империи.
     Все другие находили его кроткие глаза  пошлыми  и  жеманными;  над  его
манерой стоя выпячивать одно бедро и при разговоре медленно играть  пальцами
они смеялись, как над бабьей. Но особенно они  издевались  над  тем,  что  в
интернат его доставили  не  родители,  а  прежний  его  воспитатель,  doctor
theologiae и член монашеского ордена.
     А на Терлеса новичок с первого взгляда  произвел  сильное  впечатление.
Может быть, тут повлияло то обстоятельство, что это был принятый  при  дворе
принц, но во всяком случае это была другая,  неведомая  раньше  человеческая
порода.
     Над  ним  еще,  казалось,  как-то  витали  тишина  старинного  замка  и
благочестивых занятий. При ходьбе он делал мягкие, гибкие  движения,  с  тем
немного робким стремлением сжаться, стать уже, которое связано  с  привычкой
шагать прямой  походкой  через  пустынные  анфилады,  где  другой,  кажется,
наткнется на невидимые углы пустого пространства.
     Общение с принцем стало для Терлеса источником тонкого психологического
наслаждения.  Принц  заронил  в нем то знание людей, которое учит узнавать и
чувствовать  другого  по  интонации,  по манере брать что-то с руки, даже по
тембру  его  молчания  и  осанке,  с  какой  тот вписывается в пространство,
словом,  по  этой  мимолетной, едва ощутимой и все же единственно настоящей,
полновесной  манере быть чем-то душевно-человеческим, которая облекает ядро,
облекает  осязаемое  и  поддающееся  обсуждению,  словно  оболочка  остов, -
узнавать  и чувствовать другого так, чтобы предвосхитить его духовный облик.
Терлес  жил  это  короткое время как в идиллии. Его не смущала религиозность
нового  друга,  которая  ему,  Терлесу,  вышедшему из буржуазно-вольнодумной
семьи,  была,  в  сущности,  совершенно  чужда.  Он принимал ее без малейших
сомнений,  она  была в его глазах даже каким-то особым преимуществом принца,
ибо  усиливала характер этого человека, ничуть не схожий, как он чувствовал,
да и совершенно несравнимый с его собственным.
     В  обществе  этого  принца  он чувствовал себя примерно как в стоящей в
стороне  от  дороги  часовне,  и  потому  мысль, что там ему, собственно, не
место,  совершенно  исчезала  от  удовольствия глядеть на дневной свет через
церковное оконце и скользить взглядом
     Потом  вдруг  произошел  разрыв  между  ними. Из-за глупости, как потом
должен был сказать себе Терлес.
     Однажды  они  все-таки поспорили о религиозных вещах. И в этот миг уже,
собственно,  все  кончилось.  Ибо  как  бы  независимо  от Терлеса разум его
неудержимо  накинулся  на принца. Обрушив на него иронию разумного человека,
Терлес  варварски  развалил  филигранную  постройку, в которой привыкла жить
эта душа, и они в гневе разошлись.
     С  тех  пор  они больше не сказали друг другу ни слова. Терлес, правда,
смутно   сознавал,  что  совершил  нечто  бессмысленное,  а  неясное,  чисто
эмоциональное  знание  говорило  ему,  что  эта деревянная линейка разума не
вовремя   разбила   что-то   тонкое   и   сладостное.  Но  это  было  нечто,
находившееся,  безусловно, вне его власти. Навсегда, пожалуй, осталась в нем
какая-то  тоска  по  прошлому,  но  он,  казалось,  очутился в некоем другом
потоке, все больше отдалявшем его от прошлого.
     А через некоторое время и принц, который чувствовал  себя  в  интернате
неважно, отчислился.
     Вокруг Терлеса сделалось совсем пусто и скучно. Но он тем временем стал
старше, и половое созрение начало глухо и  постепенно  его  захватывать.  На
этом отрезке своего развития он  завязал  несколько  новых,  соответствующих
дружб, которые приобрели для него  позднее  большую  важность.  Например,  с
Байнебергом и Райтингом, с Моте и Гофмайером, именно с теми молодыми людьми,
в чьем обществе он провожал сегодня на поезд родителей.
     Как ни странно, это были как раз самые  скверные  из  его  сверстников,
правда,  одаренные  и,  разумеется,  хорошего  происхождения,  но  порой  до
грубости буйные и строптивые. И то, что именно их общество привлекло  теперь
Терлеса,  объяснялось,  вероятно,  его   собственной   несамостоятельностью,
которая,  после  того  как  его  оторвало  от  принца,  была  очень  велика.
Объяснялось такое  даже  намеренным  усилием  этого  отрыва,  страхом  перед
слишком тонкими сантиментами, по контрасту с  которыми  в  поведении  других
товарищей было что-то здоровое, крепкое, жизнеутверждающее.
     Терлес целиком отдался их  влиянию,  ибо  духовные  его  дела  обстояли
теперь примерно так. В его  возрасте  в  гимназии  успевают  прочесть  Гете,
Шиллера, Шекспира, даже, может быть, и современных авторов.  Это  затем,  не
переварившись, лезет из-под пера. Возникают трагедии из  римской  жизни  или
чувствительная лирика, рядящаяся в долгие, на целую страницу периоды, как  в
ажурные кружева тончайшей работы, -  вещи  сами  по  себе  смешные,  но  для
верности  развития  неоценимые.  Ибо  эти  пришедшие  извне   ассоциации   и
заимствованные  чувства   проносят   молодых   людей   над   опасно   зыбкой
психологической почвой тех лет, когда ты должен сам что-то значить и все  же
слишком еще незрел, чтобы действительно что-то значить. Останется ли  что-то
от этого на будущее или ничего не останется, безразлично; каждый  уж  как-то
сладит с собой, а опасность  заключена  лишь  в  переходном  возрасте.  Если
такому молодому человеку показать, как он смешон, почва уйдет у него  из-под
ног или он упадет, как  проснувшийся  лунатик,  который  вдруг  увидел  одну
только пустоту.
     Этой иллюзии, этой уловки