ся  в  некоем  силовом  поле,  в
котором каждая  сила  существует  лишь  как  абстрактное  продолжение  нашей
реальной жизни. Они настроены на ритм, о  котором  мы  на  самом  деле  лишь
мечтаем. Обстановка их комнаты, их слова и  эмоции  -  все  это  воплощенные
значения. Нашими неясными, отрывочными мечтами пропитано каждое их движение.
Как в музыке, мы  воздвигаем  грандиозный  храм,  который,  подобно  некоему
четвертому измерению, соотносится с нами, покоясь на  невидимых  опорах;  он
здесь и нигде.
     Но никому еще  не  удавалось  так  изловчиться,  чтобы  окружающую  нас
реальную, натуральную жизнь - жизнь, распадающуюся на  отдельные  бессвязные
часы, пронизанную тягостным равнодушием, - изобразить так, чтобы  она  нигде
не выходила за пределы нас самих и все же была прекрасной.

     Описательный стиль в романе тоже  благотворен  -  как  средство  против
науки и научности. Глядя на этих людей, все втискивающих  в  жесткие  рамки,
непроизвольно ощущаешь потребность  изображать  жизнь  расшатанной.  Подобно
Д'Аннунцио, называть каждого соседа по имени и перечислять все имена  святых
в  названиях  церквей.  Только  чтобы  показать,  что   жизнь   продолжается
каждодневно и что стук вагонных колес, несмотря на  все  наше  стремление  к
точности понятий, есть тоже нечто самодостаточное и что богатство ощущений -
тоже богатство.  Исходя  из  этой  потребности,  можно  сотнями  перечислять
качества каждого отдельного предмета.

     2 апреля 1905 года. Начинаю сегодня дневник;  совершенно  против  моего
обыкновения, но из ясно осознаваемой потребности.
     Он должен, после четырех лет внутренней расколотости,  снова  дать  мне
возможность найти ту линию духовного развития, которую я считаю своей.
     Я попытаюсь внести на эти страницы знамена несостоявшейся битвы.  Мысли
той поры великого душевного потрясения здесь будут  воскрешены,  обозрены  и
продолжены. Некоторые из прежних моих разрозненных заметок войдут  сюда,  но
только в том случае, если я почувствую, что высказанные  в  них  идеи  снова
меня занимают.
     Все личное я буду записывать редко и лишь тогда,  когда  сочту,  что  в
будущем то или иное воспоминание может  представить  для  меня  определенный
духовный интерес.
     Сюда войдут все мысли касательно "науки о человеке". Ничего  специально
философского. Наброски - да. При случае то или иное стихотворение, если  оно
покажется мне достойным воспоминания. Особенно стихи с полу-  и  обертонами.
Свидетельства абсолютного самовыражения. Это вообще самая  великая  проблема
стиля. Главный интерес - не к тому, что говоришь,  а  к  тому,  как  ты  это
говоришь. Я должен  искать  свой  стиль.  До  сих  пор  я  пытался  выразить
невыразимое прямыми словами  или  намеками.  Это  выдает  мой  односторонний
интеллектуализм. Твердое намерение сделать из выражения инструмент - вот что
пускай стоит в зачине этой тетради.

     6 апреля 1905  года.  Необходимо  однажды  выяснить  соотношение  между
сознательным и бессознательным в возможно более точном смысле этих  понятий;
не исключено, что результат (если  мы  сопоставим  рассудочную,  константную
сторону нашей натуры с другой, противоположной) будет поразительным.
     Но  предварительно  нужно  именно  определить  точный  смысл   исходных
понятий. Так как я в данный момент еще не располагаю  достаточным  опытом  в
этой области, моя первая задача - пойти на  выучку  к  романтикам  и  ранним
мистикам. Главная критическая цель должна заключаться в том, чтобы вычленить
в их  идейных  системах  собственно  "сентиментальное",  чувственно-духовное
содержание в чистом виде - то есть исключая все то, что  возможно  лишь  при
определенной метафизической установке  (например,  с  позиций  шеллинговской
натурфилософии).
     Размышления над этим  предметом  привели  меня  к  следующему  вопросу,
касающемуся понимания современной литературы:  а  как  отнеслись  бы  иенцы,
например, к Д'Аннунцио? Им бы недоставало  в  нем  духовного  элемента.  Его
чувственность они, возможно, нашли бы плоской, банальной.
     Здесь  современные  воззрения  явно  отправились   по   другому   пути.
Пресловутое языческое наслаждение чувственностью - это  в  известном  смысле
культура телесного,  развитая  с  целью  высвобождения  духовного  элемента.
Практика чисто дуалистическая. И она  вовсе  не  так  далека  от  собственно
религиозной. По меньшей мере здесь культивируется физическое здоровье, чтобы
дать духу прочную основу  (спорт);  чувственность  предстает  как  отдушина,
вентиль.  Если  не  присутствует  эта  перспектива,  то  чувственность  и  в
современной литературе считается декадансом.
     Но   что   касается   одухотворения   самой    чувственности    (именно
одухотворения, а не изощренного ее обоснования и приукрашивания),  то  здесь
сделано еще очень мало.  Романтики  иенской  поры  -  эти  "сентиментальные"
ценители  радостей  жизни  -  и  сегодня  еще  чувствовали  бы  себя  весьма
одинокими.
     С другой стороны, они, вероятно, уже уступают  нашим  современникам  во
всем, что касается и чувственного (sentie), и духовного (mens) принципа.

     10 мая 1905 года. Вчера вечером  дочитал  в  "Нойе  рундшау"  окончание
романа Германа Банга "Михаэль". Похоже, что в  этом  романе  Банг  стремился
выдержать строгий стиль. Сегодня мне вспомнился  -  по  контрасту  -  "Нильс
Люне". Там тончайшие связи и отношения - связи тонко  чувствующего  человека
со всеми окружающими его предметами и явлениями - нанизываются на одну нить.
Здесь (так я по крайней мере воспринял роман) изображаются,  обнаруживаются,
обнажаются только отношения между двумя людьми.  "Отношение"  предстает  как
своего рода переменная величина в  экспериментальном  ряду:  протоколируются
сотни  наблюдений  отдельных  стадий,  сама  связь  расчленяется  на   сотни
мгновений, строго фиксируется  температура  в  лаборатории  и  все  побочные
факты. Но постоянно имеется в виду  "отношение"  -  в  известном  смысле  in
abstracto {Отвлеченно, вообще (лат.).};  не  так,  как  в  натуралистическом
экспериментальном  романе.   Автор   стремится   продемонстрировать   закон,
властвующий над данными двумя людьми. Изображается в каждом отдельном случае
лишь мгновенное, статистическое; но по мере того как наблюдения нанизываются
друг на друга, начинаешь ощущать движение. Соответственно этому стиль как бы
сам собой становится стилем хроникера. Говорить о  том,  каковы  сами  люди,
между которыми существует связь, не возникает надобности.
     Однако применить эту технику для планируемого мной романа  будет  очень
трудно. Дело в том, что я не хотел бы последовательно проводить этот принцип
изображения, а переходы к другим перспективным установкам трудны.
     Далее я хочу заметить по поводу стиля вот что: человеческие души должны
лишь просвечивать сквозь действия и  слова,  причем  ни  в  коем  случае  не
отчетливей, чем в действительной жизни.
     Надо, стало быть, налагать на себя определенные ограничения  -  подобно
тому, как художник не должен вносить в свою картину все, что он  видит.  Для
осуществления этих принципов нужно, конечно, "освоить"  необходимые  приемы.
Вот один из них. В "Душевных смутах" Терлес  очень  ласковым  тоном  говорит
Базини: "Ты скажешь сейчас, что ты негодяй". Много позже Базини рассказывает
ему, что Байнеберг,  изощряясь  в  его  унижении,  отдает  свои  приказы  не
повелительным, а "очень ласковым" тоном. На этом месте у  читателя  мелькает
мысль: Терлес, видимо, уже повлиял на Байнеберга, что при существующих между
ними  отношениях  весьма  странно.  Читатель,  так  сказать,  чувствует:  за
истекшее время что-то произошло. Персонажи живут в романе не только там, где
о них рассказывают, но и там, где они не появляются, - живут самостоятельной
жизнью, приходят и уходят,  причем  каждый  раз  несколько  переменившимися.
Такого эффекта не было бы, если  бы  повествователь  прямо  указал  на  факт
влияния.
     В целом этот эффект может быть еще усилен, если то, что  рассказывается
о людях, нигде не будет выстраиваться в самодовлеющую  причинно-следственную
цепь, а везде будут оставаться заметные пробелы между теперешним и последним
status quo ante {Положение, существовавшее до данного момента (лат.).}.

     13 мaя 1905 года.
     - Побеседуем немного сами с собой, господин Музиль. Итак, у вас  бывают
дни, когда вы не любите художников?
     - Да.
     - И дни, когда вы избегаете философов?
     - Именно так. То в одних мне  недостает  философичности,  то  в  других
человечности.
     - А сегодня?
     - Сегодня я склоняюсь к художникам. Меня рассердили в  институте,  зато
вечером я сидел за одним столом с художниками,  и  их  безобидная  веселость
меня восхитила.
     - Безобидная веселость - это почти лозунг;  именно  так  испокон  веков
привыкли отзываться о художниках.
     - Гм! - Тут вы, конечно, коснулись щекотливого вопроса.
     - Прошу прощения.
     - Ради Бога. Надо же нам когда-нибудь выговориться. Должен  признаться,
что я - хоть и считаю себя  художником  -  не  знаю,  что  такое  искусство.
Философия сбивает меня  с  толку.  Я  страдаю  от  этой  их  перемешанности.
По-настоящему  страдаю.  Мое   представление   о   философии   стало   более
взыскательным; оно все решительней притязает на то, что я до сих пор  считал
сутью именно художника.
     - Вы уже однажды намекали мне на это. Вы сказали, что рядом с философом
обнаруживается вся несостоятельность глубокомысленного художника.
     - Да, это так. Глубокомыслие  никогда  не  будет  достаточно  глубоким,
достаточно точным. Но это относилось рассказывают, но  и  там,  где  они  не
появляются,  -  живут  бы  в  первую  голову  к  метерлинкам,  гарденбергам,
эмерсонам и проч. Вот они не справляются с собственными озарениями - слишком
отдаются им во власть и т. п. Поэт же - это прежде всего тот,  кто  подобную
мысль воплотит в человеческом образе, покажет ее воздействие на человеческие
отношения и т. п. А ведь для этого философу не хватает таланта?
     - Возможно; но поэту не хватает мысли. Он не способен оформить мысль  с
той тонкостью, которой требует вкус философа.
     - А есть ли в этом нужда? Не должен ли поэт искать свои мысли  как  раз
на определенном среднем уровне и вивисецировать их?
     - Я тоже об этом думал. А именно учитывая  опыт  психологии.  Ведь  она
располагает сегодня очень точными непрямыми методами - своего рода мозговыми
зеркалами, при помощи которых  она  обнаруживает  процессы,  на  иных  путях
недоступные наблюдению. Судя по всему, это будет развиваться и дальше. Будут
обнажаться  все  более  и  более  глубокие  пласты.  Но  касается   ли   это
литературного способа  изображения?  Ведь  писатель  работает  лишь  с  теми
комплексами, которые обнаруживаются на первый же взгляд. Как художник рисует
не атомы, а окруженные воздухом тела, так  и  писатель  изображает  мысли  и
чувства, лежащие на поверхности, а не составные элементы психики.
     - Однако писателю как раз ставят в  заслугу  то,  что  он  проникает  в
глубины!
     - И как раз в этом я и пытался  найти  отличие!  Между  тем  совершенно
очевидно,  что  самонаблюдение  -  непригодный  инструмент!   Ставить   свое
честолюбие на эту карту - предприятие бесперспективное,  ошибочное!  Поэтому
для меня теперь приобретают новое значение прежние  банальные  теории  -  об
игре воображения, о прекрасной иллюзии и т. п. Но я приустал, и все равно мы
сегодня не кончим. Спокойной ночи, господин Музиль.

     5 июля 1905 года. Сегодня  беседовал несколько минут с  фон  А.  и
еще двумя господами. Разговор перешел с Ренессанса на католицизм,  а  оттуда
на Гюисманса, которого  фон  А.  очень  хвалил.  Я  сказал,  что  его  роман
"Наоборот" мне вовсе не понравился. Фон А.: "О, это  очень  тонко,  особенно
стиль. У него такие изысканные стилистические красоты...". Я ответил, что  в
этой тонкости слишком много артистизма, искусственности, она не реальна. А.:
"Что значит вообще - реальное? И с каких пор артистизм стал изъяном?"
     Этот  короткий  разговор  на  целый  день  испортил   мне   настроение.
Получилось так, будто я не понимаю  эстетической  ценности  артистизма...  А
дело вот в чем: тот тип  человека  и  художника,  который  мне,  собственно,
всегда был чужд, теперь все  ближе  подступает  ко  мне.  Тип  с  повышенной
эстетической   чувствительностью.   У   меня   же    повышенная    моральная
чувствительность... Прежде я шел вместе с эстета ми.  Потом,  позже  я  стал
считать их  -  начиная  с  определенного  уровня  -  порождениями  тепличной
культуры. Столь несовершенные варианты, как Штробль, лишь  укрепили  меня  в
этом мнении. Это все сконструированные, бумажные ощущения...

     13 августа 1910 года. Перед сном мне пришло в голову еще кое-что о моей
манере работать,  как  она  проявляется  в  новеллах.  Главное  для  меня  -
страстная энергия  мысли.  Там,  где  я  не  могу  разработать  какую-нибудь
особенную мысль, работа утрачивает для меня всякий  интерес;  это  относится
чуть ли не к  каждому  отдельному  абзацу.  Почему,  однако,  мое  мышление,
стремящееся  в  конце  концов  вовсе  не  к  научности,  а  к   определенной
индивидуальной истине, не функционирует быстрее?  Я  пришел  к  выводу,  что
интеллектуальный элемент в искусстве оказывает  деформирующее,  рассеивающее
действие; мне достаточно  вспомнить  те  размышления,  которые  я  записывал
параллельно с набросками сюжетов.  Мысль  тотчас  же  устремляется  по  всем
направлениям, идеи отпочковываются  со  всех  сторон  и  разрастаются,  и  в
результате получается нерасчлененный, аморфный  комплекс.  В  сфере  точного
мышления  он  скрепляется,  ограничивается,  артикулируется  благодаря  цели
работы, ограничению доказуемым, разделению на  вероятное  и  определенное  и
т.д. - короче говоря,  в  силу  требований,  предъявляемых  к  методу  самим
предметом. А здесь этот отбор  отсутствует.  На  его  место  вступает  отбор
посредством образов, стиля, общего настроения.
     Я  часто  огорчался  из-за  того,  что  у  меня  риторический   элемент
преобладает  над  собственно  интеллектуальным.  Я  вынужден   развивать   и
домысливать образы, внушаемые уже самим стилем, и часто  дело  не  обходится
без ущерба для содержания того, что хотелось бы  высказать,  -  например,  в
"Зачарованном доме" и в "Созревании любви".
     Интеллектуальный материал для той или иной  работы  я  могу  додумывать
лишь до определенного, весьма близко отстоящего пункта,  а  дальше  материал
начинает рассыпаться у меня под руками.  Потом  наступает  момент,  когда  я
оттачиваю написанное до самых мельчайших деталей,  когда  стиль  становится,
так  сказать,  окончательным  и  т.  п.  И  лишь  потом,  уже  скованный   и
ограниченный тем, что я завершил, я могу "развивать мысль дальше".
     Это поистине две антагонистические  стихии,  которые  надо  привести  в
равновесие: рассеивающая  бесформенная  интеллектуальность  и  сдерживающая,
несколько пустоватая и формальная сила риторического приема.

     14-15  ноября  1910  года.  Иной   раз   меня   возмущают   литераторы,
презрительно  отзывающиеся  о  своей   интеллектуальной   профессии.   Керр,
например, говорит, что литература занимает лишь скромный уголок в его жизни.
Я бы возразил: литература - это  бесстрашная,  логически  более  продуманная
жизнь. Это открытие или исследование возможностей  и  т.  д.  Это  до  мозга
костей изнуряющая жажда достижения интеллектуально-эмоциональной  цели.  Все
остальное - своего рода  пропаганда.  Или  это  свет,  вдруг  возникающий  в
комнате, мурашки по коже, когда ты вспоминаешь о впечатлениях,  до  сих  пор
остававшихся для тебя безразличными или туманными.
     Мне подумалось  сейчас,  что  я  тут  очень  субъективен,  -  теоретик,
спорящий с литератором-практиком, который не  исследует  значение  отдельных
процессов в рамках общей системы, а сразу, чутьем их распознает и изображает
во всей их целостной полноте.
     Я вспоминаю, что вся наличная литература интеллектуально  меня  никогда
не удовлетворяла. Но в этом случае необходимо, чтобы  более  утонченная  или
более  интенсивная  рациональная  рефлексия  по  поводу   изображаемого   не
располагалась в самом произведении, а предшествовала ему.

     7 октября 1911 года  Читаю "Анну Каренину".  Подумал: надо бы
изобразить человека, воспитанного в морали христианства, и проверить, придет
ли он к моей морали. Но есть  ли  у  меня  мораль?  (Чтобы  не  забыть:  эту
христианскую мораль - в ее недогматической, мягкой и притягательной форме  -
надо воплотить в  образе  матери,  причем  любимой  матери.)  Иной  раз  мне
думается, что у меня нет  морали.  Причина:  для  меня  все  превращается  в
осколки теоретической системы. Но от философии Я уже отказался - стало быть,
это оправдание отпадает. Что же остается? Случайные идеи, озарения...
     Возлюби  ближнего,  как  самого  себя,  -  этот  принцип   дает   ясную
уверенность чувства.  Помимо  того,  это  совершенный  регулятор  поведения.
Наконец-то ты спокойно обретаешь свое место в  системе  объективных  связей,
как  этого   требуют   в   равной   мере   и   психиатры,   и   католические
теологи-моралисты. Государство - если оно хочет быть христианским - в данном
случае, видимо, право, ибо христианское миросозерцание содержит все для него
необходимое. Христианское воспитание  -  это  воспитание  для  совместной  и
деятельной  жизни.  Но  просчеты  обнаруживаются,   как   только   возникает
стремление силой принудить других к этому счастью (так Каренин  отказывается
дать согласие на развод, чтобы оградить жену от греха  беззаконной  любовной
связи). И, помимо того, видеть в христианстве  единственный  залог  здоровья
государственного организма - это противоречит самим законам развития.

     13 октября 1911 г. "Анна Каренина".
     Принцип   официального   облачения,    выраженный    с    поразительной
последовательностью. Нигде человек не  выглядит  так-то  и  так-то  -  везде
кто-то другой замечает, что тот так выглядит.  Настолько  строго,  что  руки
Каренина называются грубыми и костлявыми,  когда  на  них  смотрит  Анна,  и
пухлыми, белыми, когда это делает Лидия Ивановна. Рассуждения -  это  всегда
мысли отдельных героев. Так возникает непобедимое  впечатление,  что  разные
миры существуют одновременно  рядом  друг  с  другом,  причем  все  это  без
малейшего нажима: например, ясно видишь, как  выглядит  Анна,  когда  другие
воспринимают ее доброжелательно или недоброжелательно.
     Эта всеобъемлющая объективность наводит на мысль  (в  противоположность
тому, что я обычно утверждаю, и  в  согласии  с  теми  аргументами,  которые
выдвигаются против моих суждений об Ибсене), что именно в ней  кроется  суть
подлинного мастерства и что эта суть независима от моральных категорий.
     Почти иллюзионизм - но  иллюзионизм  потрясающий!  -  то,  как  Толстой
избегает налета альбомной  умильности  в  изображении  счастливых  заурядных
людей (Кити, Левин, Облонский): не умалчивая об  их  несколько  смешных  или
предосудительных побочных душевных движениях. Напр., Облонский  возвращается
от Каренина, растроганный до слез и счастливый предпринятым добрым делом, но
одновременно он и радуется придуманной им шутке: какая  разница  между  ним,
стремящимся водворить мир в семействе, и  государем,  и  т.  д.  Вообще  для
Толстого его герои - это всегда люди, в которых добрые черты  перемешаны  со
злыми или комичными.

     23 октября [1916 года]. Я уже не раз принимал решение  записывать  свою
жизнь; сегодня, прочитав  второй  том  автобиографии  Горького,  я  начинаю.
Собственно говоря, именно после этого чтения  мне  следовало  бы  от  такого
намерения отказаться, потому что по сравнению с этой удивительной  жизнью  в
моей нет ничего  сколько-нибудь  примечательного.  Но  есть  и  существенный
побудительный мотив - оправдать и объяснить - себе же себя с