на благо развития в училище не было. Классики
в библиотеке, правда, имелись, но они считались скучными,  а  еще  были  там
только томики сентиментальных новелл и плоские военные юморески.
     Маленький Терлес все это с жадностью, которую вызывали  у  него  книги,
прочел, какие-то банально нежные образы из той или другой новеллы  некоторое
время порой еще оживали, однако  влияния,  настоящего  влияния  это  на  его
характер не имело.
     Тогда казалось, что у него вообще нет характера.
     Под влиянием этого чтения он сам,  например,  писал  время  от  времени
маленькие рассказы или начинал сочинять романтические эпопеи. От волнения по
поводу любовных страстей его героев щеки его тогда краснели,  сердце  билось
чаще, глаза блестели.
     Но как только он откладывал перо, все проходило; в известной  мере  дух
его жил только в движении. При этом он был способен  написать  стихотворение
или рассказ когда угодно, по заказу. Он испытывал при этом волнение, но  все
же никогда не принимал этого вполне всерьез, деятельность  эта  не  казалась
ему важной. От нее ничего не переходило на его личность, а она  не  исходила
от его личности. Лишь под каким-то внешним нажимом возникали у него чувства,
выходившие за пределы безразличного, подобно тому как актеру нужен для этого
нажим роли.
     Это были реакции головные. А то, что ощущается как характер  или  душа,
как линия или тональность человека, то, по сравнению с чем мысли, решения  и
поступки кажутся малопримечательными,  случайными  и  заменимыми,  то,  что,
например, привязывало Терлеса к принцу по ту сторону всяких разумных оценок,
этот последний, неподвижный фон в Терлесе в то время совсем пропал.
     Его товарищей от потребности в таком фоне начисто избавляла радость  от
спорта, животность, - в гимназиях об этом заботится игра с литературой.
     Терлес же был для первого от природы слишком духовен, а ко  второму  он
относился с той повышенной чуткостью к смехотворности  таких  заимствованных
сантиментов, которую, вынуждая воспитанника быть постоянно готовым к  ссорам
и дракам, рождает жизнь в интернате.
     Так  его  нрав  приобрел  что-то  неопределенное,  какую-то  внутреннюю
беспомощность, которая мешала ему найти себя.
     Он присоединился к своим новым друзьям, потому что ему импонировало  их
буйство. Будучи честолюбив, он пытался порой даже превзойти их  в  этом.  Но
каждый раз останавливался на полпути, из-за чего терпел немало насмешек. Это
снова вселяло в него робость. Вся его  жизнь  состояла  в  этот  критический
период, собственно, лишь во все  возобновляющемся  старании  не  отстать  от
своих грубых, более мужественных друзей и в глубоком внутреннем  безразличии
к таким усилиям.
     Когда его теперь навещали родители, он бывал, пока находился наедине  с
ними, тих и застенчив. От нежных прикосновений матери  он  уклонялся  каждый
раз под новым предлогом. В действительности он рад был бы поддаться  им,  но
ему было стыдно, как если бы на него были направлены взгляды товарищей.
     Его родители принимали это за неуклюжесть переходного возраста.
     А во второй половине дня  появлялась  вся  шумная  компания.  Играли  в
карты, ели, пили, рассказывали  анекдоты  об  учителях  и  курили  папиросы,
которые привозил из столицы надворный советник.
     Это веселье радовало и успокаивало супругов.
     Что для Терлеса иной раз наступали и другие часы, они  не  знали.  А  в
последнее время таких часов выпадало все больше. Случались мгновения,  когда
жизнь в училище становилась совершенно безразлична  ему.  Тогда  скрепляющая
замазка насущных забот отскакивала, и часы его жизни распадались  без  связи
между собой.
     Он часто сидел - в мрачном раздумье - словно склонясь над самим собой.

     Двухдневным было родительское посещение и на  этот  раз.  Ели,  курили,
выезжали на прогулку, и теперь скорый поезд должен был  вернуть  супругов  в
столицу.
     Тихий гул в рельсах возвещал его  приближение,  и  сигналы  колокола  у
крыши станционного здания неумолимо ударяли в уши надворной советницы.
     - Итак, дорогой Байнеберг, вы приглядите  за  моим  сынком,  правда?  -
обратился надворный советник  к  молодому  барону  Байнебергу,  долговязому,
костлявому юноше с сильно оттопыренными  ушами,  но  выразительными,  умными
глазами.
     Маленький Терлес скорчил недовольную гримасу по поводу  этой  опеки,  а
Байнеберг ухмыльнулся полыценно и немного злорадно.
     - Вообще, - обратился надворный советник к  остальным,  -  я  хотел  бы
попросить всех вас, если чтонибудь случится с моим сыном, сразу же известить
меня.
     Это вызвало все-таки у юного  Терлеса  бесконечно  тоскливое  "Ну,  что
может со мной случиться, папа?!" - хотя он уже привык к тому, что при каждом
прощании ему досаждают такой чрезмерной заботливостью.
     Другие тем временем щелкали  каблуками,  подтягивая  при  этом  изящные
шпаги, и надворный советник прибавил:
     - Никогда не знаешь, что случится, а мысль,  что  мне  сразу  обо  всем
сообщат, очень успокоительна для меня; ведь может и так выйти, что у тебя не
будет возможности написать.
     Затем подошел поезд. Надворный советник Терлес обнял сына, госпожа  фон
Терлес плотнее прижала вуаль к лицу, чтобы скрыть слезы,  друзья  поочередно
откланялись, затем кондуктор закрыл дверь вагона.
     Супруги еще раз увидели высокий, голый задний  фасад  училища,  мощную,
длинную  стену,  ограждавшую  парк,  затем  справа  и  слева  пошли   только
серо-бурые поля и одиночные плодовые деревья.

     Молодые люди покинули тем временем вокзал и шли двумя рядами гуськом по
обоим краям улицы - хотя бы так спасаясь от густой и вязкой пыли - в сторону
города почти без разговоров.
     Было начало шестого, и поля окутало суровостью и холодом - в предвестии
вечера.
     Терлес очень погрустнел.
     Может быть, виною  тому  был  отъезд  родителей,  а  может  быть,  лишь
неприютная, равнодушная меланхолия, лежавшая сейчас тяжестью на всем  вокруг
и уже на расстоянии нескольких шагов размывавшая  формы  предметов  тяжелыми
тусклыми красками.
     То же страшное безразличие, что уже всю вторую половину дня  лежало  на
всем, подползало теперь по равнине, а за ним, клейким шлейфом,  полз  туман,
прилипая к вспаханным  после  пара  полосам  и  свинцово-серым  свекловичным
полям.
     Терлес не смотрел ни вправо, ни влево, но это чувствовал. Шаг за  шагом
ступал он в следы, только что вдавленные в пыль  ногой  впереди  идущего,  и
потому чувствовал это как что-то  неизбежное,  как  каменную  силу,  которая
сводила и сжимала всю его жизнь в это движение - шаг за  шагом  -  по  одной
этой линии, по одной этой узкой полоске, тянущейся в пыли.
     Когда они остановились у перекрестка, где  вторая  дорога  сливалась  с
той, по которой они шли, в круглый вытоптанный пустырь и где косо вонзился в
воздух трухлявый путевой указатель, эта противоречащая  их  окружению  линия
показалась Терлесу криком отчаяния.
     Они пошли дальше. Терлес думал о своих родителях, о знакомых, о  жизни.
В этот час одеваются для гостей или решают поехать в театр. А потом  идут  в
ресторан,  слушают  оркестр,  заходят  в  кофейню.   Завязывают   интересное
знакомство. До утра длится ожидание  какого-нибудь  галантного  приключения.
Жизнь,  как  чудесное  колесо,  выкатывает  из  себя  то   и   дело   новое,
неожиданное...
     Терлес вздыхал от этих мыслей, и с каждым  шагом,  приближавшим  его  к
тесноте училища, в нем что-то стягивалось все туже и туже.
     Уже сейчас стоял у него в ушах звук звонка. Ничего он  так  не  боялся,
как этого звонка, который непреложно определял конец  дня,  -  как  жестокий
удар ножом.
     Он ничего-то и не изведал, и жизнь его была  сплошным  прозябанием,  но
этот звонок прибавлял ко всему еще и глумление,  повергая  его  в  дрожь  от
бессильной злости на самого себя, на свою судьбу, на загубленный день.
     Больше ты ничего уже не изведаешь, в течение двенадцати часов ты ничего
уже не изведаешь, на срок в двенадцать часов ты  мертв  -  таков  был  смысл
этого звонка.

     Когда компания молодых людей подошла к первым низким домам, похожим  на
лачуги, Терлеса отпустили эти  унылые  мысли.  Словно  захваченный  каким-то
внезапным интересом, он поднял  голову  и  стал  напряженно  вглядываться  в
мутные недра маленьких, грязных строений, мимо которых они проходили.
     У дверей большинства из  них  стояли  женщины  -  в  халатах  и  грубых
рубахах, с широкими грязными ногами и голыми смуглыми руками.
     Если они  были  молодые  и  крепкие,  им  в  шутку  бросали  грубоватые
славянские словечки. Они подталкивали друг друга локтями и подсмеивались над
"молодыми господами", иная и вскрикивала, когда слишком уж сильно  задевали,
проходя мимо, ее груди, или сквозь смех отвечала ругательством на шлепок  по
бедру. А  иная  лишь  с  гневной  суровостью  смотрела  вслед  уходившим;  а
крестьянин, если он случайно тут оказывался, улыбался смущенно -  наполовину
неуверенно, наполовину добродушно.
     Терлес  был  в  стороне  от  этой  озорной,  не  по  возрасту  развитой
мужественности своих друзей.
     Объяснялось это отчасти, наверно,  известной  робостью  в  делах  пола,
свойственной почти  всем  единственным  детям,  но  в  большей  мере  особым
характером его чувственности, которая была скрытнее, мощнее и  мрачнее,  чем
чувственность его друзей, и выражала себя труднее.
     В то время как другие бесстыдничали с женщинами скорее,  пожалуй,  "для
шика",  чем  от  вожделения,  душа  молчаливого  маленького   Терлеса   была
взбудоражена и знала бич действительного бесстыдства.
     Он с такими горящими глазами заглядывал через оконца и угловатые, узкие
подворотни в недра этих домов, что у него постоянно рябило в глазах.
     Полуголые дети копошились в грязи дворов, там  и  сям  юбка  работающей
женщины открывала подколенные ямки, тугие  складки  холста  сжимали  тяжелую
грудь. И словно все это совершалось даже в совсем другой, животной,  давящей
атмосфере, из сеней домов тек спертый, тяжелый воздух, который Терлес  жадно
вдыхал.
     Он думал о старинных картинах, которые видел в музеях, но по-настоящему
не понимал. Он ждал чего-то, как и от этих картин всегда ждал  чего-то,  что
никогда не случалось. Чего?.. Чего-то неожиданного, невиданного до сих  пор;
невероятного зрелища, которое совершенно не мог представить  себе;  чего-то,
что словно когтями схватит его  и  растерзает  на  части;  события,  которое
каким-то совсем еще неясным образом должно быть связано с грязными  халатами
женщин, с их грубыми руками, с их низкими каморками, с... с замаранностью  в
грязи их дворов... Нет, нет... Он чувствовал теперь только огненную  рябь  в
глазах; словами этого не сказать; это  совсем  не  так  скверно,  каким  оно
делается из слов; это  что-то  совершенно  немое  -  сдавленность  в  горле,
мимолетная мысль, и только если непременно нужно сказать это словами, только
тогда оно получается таким, но тогда оно и похоже лишь  отдаленно,  как  при
огромном увеличении, когда не только видишь все яснее,  но  и  видишь  вещи,
которых тут вовсе нет... И все-таки было стыдно...

     - Деточка тоскует по дому? - насмешливо спросил его вдруг долговязый  и
на два года старше его фон Райтинг, обративший внимание  на  молчаливость  и
помрачневшие глаза Терлеса. Терлес усмехнулся вымученно и  смущенно,  и  ему
показалось, будто ехидный Райтинг подслушивал, что творилось у него внутри.
     Он не ответил. Но тем временем они дошли до церковной площади  городка,
которая  имела  форму  квадрата  и  была  вымощена  булыжником,   и   теперь
расходились в разные стороны.
     Терлесу и Байнебергу еще не хотелось возвращаться в училище, а  другие,
не имея разрешения на долгую отлучку, пошли домой.

     Эти двое зашли в кондитерскую.
     Там они сидели за маленьким круглым столиком,  у  окна,  выходившего  в
сад, под газовой люстрой, огни которой тихо жужжали за молочными стеклянными
шарами.
     Они удобно устроились, заказывали разные сорта водок, курили  папиросы,
ели в промежутках печенье и  наслаждались  уютом  единственных  гостей.  Ибо
разве что в задних комнатах сидел еще какой-нибудь  одинокий  посетитель  за
стаканом вина; спереди  было  тихо,  и  даже  тучная,  в  летах  кондитерша,
казалось, уснула за своей стойкой.
     Терлес смотрел - совсем рассеянно - в окно -  на  пустой  сад,  который
постепенно темнел.
     Байнеберг рассказывал. Об Индии. Как обычно.  Ибо  его  отец,  генерал,
служил там у англичан в бытность молодым  офицером.  И  он  не  только,  как
прочие европейцы, привез оттуда резные изделия,  ткани  и  фабричной  работы
божков, но еще ощутил и сберег какой-то таинственный, сумеречный, призрачный
свет эзотерического буддизма. То, что он там узнал  и  что  вычитал  позднее
вдобавок, он передавал сыну с самого его детства.
     С чтением, впрочем, дело обстояло у него  весьма  своеобразно.  Он  был
кавалерийский офицер и книг вообще отнюдь не любил. Романы  и  философию  он
презирал в одинаковой мере. Когда он читал, он  не  хотел  задумываться  над
мнениями и спорными вопросами, а хотел, открывая книгу, войти, словно  через
потайную дверь, в хранилище отборного знания. Ему  требовались  книги,  одно
обладание которыми было уже как бы тайным орденским знаком, как бы гарантией
неземных откровений. А это он находил лишь  в  книгах  индийской  философии,
которые и казались ему не просто книгами, а откровениями, истиной -  кодами,
как алхимические и манические книги средневековья.
     С ними этот  здоровый,  деятельный  человек,  строго  исполнявший  свои
служебные обязанности и, сверх того, почти ежедневно  сам  объезжавший  трех
своих лошадей, запирался обычно под вечер.
     Тогда  он  выхватывал  наудачу  какое-нибудь  место  и  размышлял,   не
откроется  ли  ему  сегодня  самый   тайный   смысл.   И   он   никогда   не
разочаровывался, даже и признавал,  что  не  продвинулся  дальше  преддверия
освященного храма.
     И потому этого мускулистого, загорелого,  привыкшего  быть  на  воздухе
человека овевало подобие какой-то торжественной тайны. Его убежденность, что
каждый день для него - канун сногсшибательного великого разоблачения, давала
ему скрытое превосходство. Глаза у него были не мечтательные, а спокойные  и
твердые. Выражение их создали привычка читать книги, где нельзя  переставить
ни  одного  слова,  не  нарушив  тайного  смысла,  осторожное,  внимательное
взвешивание каждого слова в поисках его смысла и двоякого смысла.
     Лишь изредка терялись его мысли  в  сумраке  приятной  меланхолии.  Это
случалось, когда он думал о тайном культе, связанном с  оригиналами  лежащих
перед ним писаний, о чудесах, от  них  исходивших  и  захватывавших  тысячи,
многие тысячи людей, которые из-за большого расстояния, отделявшего  его  от
них, представали ему сейчас как бы братьями, хотя людей вокруг себя, которые
были видны ему во всех подробностях, он  презирал.  В  такие  часы  на  него
находила угрюмость. Мысль, что жизнь его обречена пройти вдали от источников
священных сил, что его усилия, вероятно, все же  обречены  на  провал  из-за
неблагоприятных обстоятельств, - мысль эта угнетала его. Но, посидев потом в
огорчении перед своими  книгами,  он  приходил  в  странное  состояние.  Его
меланхолия, правда, ничуть не теряла своей  тяжести,  напротив,  его  печаль
усиливалась, но она уже не угнетала его. Он больше чем когда-либо чувствовал
себя покинутым и  пропащим,  но  в  этой  грусти  таилась  тонкая  сладость,
гордость, что делаешь что-то  нездешнее,  служишь  непонятному  божеству.  И
тогда в его глазах  вспыхивало  на  миг  что-то,  что  напоминало  безумство
религиозного экстаза.

     Байнеберг устал говорить. В  нем  самом  образ  его  чудаковатого  отца
продолжал жить в  каком-то  искажающем  увеличении.  Каждая  черта,  правда,
сохранилась; но то, что у отца изначально было всего лишь причудой,  которую
из-за ее исключительности усиливали и консервировали,  переросло  у  сына  в
какую-то фантастическую надежду. Та странность  отца,  что  служила  ему,  в
сущности, может быть, только каким-то последним убежищем, которое - будь это
лишь манера одеваться - должен создать  себе  каждый  человек,  чтобы  иметь
что-то, отличающее его от других, превратилась у сына в твердую веру в  свою
способность обеспечить себе господство благодаря необыкновенным  психическим
силам.
     Терлес знал эти разговоры достаточно хорошо. Они проходили мимо него  и
почти не задевали его.
     Сейчас он наполовину отвернулся от  окна  и  наблюдал  за  Байнебергом,
который свертывал себе папиросу. И он  снова  почувствовал  то  удивительное
отвращение к Байнебергу, что иногда поднималось в  нем.  Эти  узкие  смуглые
руки, ловко заворачивавшие табак в бумагу, были ведь, в  сущности,  красивы.
Тонкие пальцы, овальные,  изящно  выпуклые  ногти  -  в  них  было  какое-то
благородство. Да и в темно-карих глазах. Да и в поджарости всего  тела  было
оно. Правда, уши сильно оттопыривались, лицо было маленькое и  неправильное,
и общее впечатление от головы  напоминало  голову  летучей  мыши,  однако  -
сравнивая друг с другом отдельные черты, Терлес отчетливо это  чувствовал  -
не некрасивые, а, наоборот, располагающие вызывали  у  него  такое  странное
беспокойство.
     Поджарость тела -  сам  Байнеберг  восхвалял  стальные,  стройные  ноги
гомеровских бегунов, считал их образцом для себя - совсем  не  казалась  ему
гомеровской. До сих пор Терлес не отдавал себе в этом отчета, и  сейчас  ему
не приходило на ум никакого подходящего сравнения. Ему хотелось  пристальнее
всмотреться в Байнеберга, но тогда тот это заметил бы, и пришлось бы завести
какой-то разговор. Но именно так - когда он лишь наполовину смотрел на него,
а наполовину дополнял картину воображением - ему открылась разница. Мысленно
сняв с тела одежду, он уже никак  не  мог  сохранить  впечатление  спокойной
стройности,  ему  сразу  же  виднелись  беспокойные,   вертлявые   движения,
вихляющиеся члены, искривленный позвоночник, - как то  встречается  во  всех
изображениях мученичества или в гротескных действиях ярмарочных артистов.
     Также и руки, которые он, конечно, с таким же правом  мог  бы  мысленно
задержать в каком-нибудь законченном жесте, он представлял  себе  не  иначе,
как беспокойство пальцев. И как раз на них, самом  красивом,  собственно,  в
Байнеберге, сосредоточивалось  величайшее  отвращение.  В  них  было  что-то
развратное. Вот, пожалуй, верное сравнение. Впечатление чего-то  развратного
производили и вертлявые движения туловища. В руках только  эта  развратность
как бы скапливалась, они, казалось, излучали ее  предвестием  прикосновения,
от мерзости которого у Терлеса мурашки пробегали по коже.  Он  сам  удивился
своей фантазии и немного испугался ее. Ибо уже второй раз за этот день в его
мысли неожиданно и  без  всякой  видимой  связи  вторглось  что-то,  имевшее
отношение к полу.
     Байнеберг взял газету, и Терлес мог теперь хорошенько его рассмотреть.
     Действительно,  нельзя  было  найти  ничего,  что  хоть  сколько-нибудь
оправдывало бы внезапное появление такой ассоциации.
     И все-таки, несмотря  на  всю  свою  необоснованность,  это  неприятное
чувство делалось все острее. Не прошло и десяти  минут  воцарившегося  между
ними молчания, как Терлес почувствовал, что  его  отвращение  уже  дошло  до
предела. В этом, казалось,  впервые  выразилось  некое  главное  настроение,
главное отношение между ним и Байнебергом, всегда таившееся недоверие вдруг,
казалось, дошло до сознания.
     Ситуация, создавшаяся между ними, обострялась  все  более.  Обиды,  для
которых он не находил слов, вскипели в Терлесе. Какой-то стыд, словно  между
ним и Байнебергом действительно что-то произошло, встревожил его. Его пальцы
беспокойно забарабанили по столу.

     Наконец, чтобы выйти из этого странного состояния, он сно