тела
уже совершенно безвольно качаются в купе из стороны в  сторону,  ища  опоры,
ему показалось, что мать очень доверительно прислонилась к  Гиацинту  и  тот
взял ее за руку. Его глаза тогда расширились от гнева, потому что ему  стало
жаль отца; но когда он подался вперед, Гиацинт сидел один, а  мать  дремала,
отвернувшись от него. Через минуту, когда он принял прежнее  положение,  все
повторилось снова. Он не понимал, мучится он так из-за того,  что  не  может
ничего разглядеть в темноте, или не может ничего разглядеть оттого, что  так
мучится. В конце концов он сказал себе, что  теперь  уж  уверился  точно  во
всем, и решил утром привлечь мать к ответу; с  наступлением  дня  мысли  эти
рассеялись вместе с ночною тьмой. А еще раз - уже в другой поездке -  матери
вдруг стало плохо, и Гиацинт, которого она  попросила  вместо  нее  написать
отцу, недовольно спросил: "А что я ему напишу?" -  он,  который  при  каждой
отлучке строчил матери длиннейшие послания! Дело кончилось скандалом, потому
что мальчик опять пришел в неистовство, мать почувствовала  себя  еще  хуже,
совсем расхворалась, надо было срочно что-то делать, руки Гиацинта постоянно
попадались ему в этой суете, и он каждый раз  отталкивал  их,  пока  Гиацинт
как-то растерянно  и  грустно  не  спросил:  "Ну,  что  ты  все  время  меня
отталкиваешь?" И его вдруг напугало  настоящее  горе,  прозвучавшее  в  этом
голосе. Так мало мы знаем о том, что мы знаем, и хотим того, чего хотим.
     Все это понятно; и тем не менее он  сидел  в  своей  комнате,  терзаясь
ревностью и внушая себе, что  вовсе  это  не  ревность,  а  какое-то  совсем
другое, ни к чему не относящееся, неизвестно  зачем  вымышленное  чувство  -
хотя чувствовал все это он сам. Когда он оглядывался  вокруг,  все  было  на
своих местах: зеленые с серым обои на стенах,  красновато-коричневые  двери,
все в неверных солнечных бликах; дверные петли  из  потемневшей  меди;  стул
красного дерева со спинкой из темно-малинового плюша. Но во всех этих вещах,
хоть они стояли твердо и прямо,  было  что-то  перекошенное,  наклонившееся,
почти падающее, и они казались ему далекими и бессмысленными.  Он  сдавливал
пальцами глаза, оглядывался снова, но дело было не в глазах -  вещи!  В  них
надо раньше поверить, а потом только их воспринимать; если  ты  не  научился
смотреть на мир его собственными глазами, но  уже  держишь  его  во  взгляде
своем, то он распадается на бессмысленные частности, существующие в такой же
тоскливой отъединенности друг от  друга,  как  звезды  в  ночи.  Стоило  ему
взглянуть на улицу из окна, и внезапно на  мир  извозчика,  ждавшего  внизу,
наезжал и врезывался  другой  мир  -  мир  проходившего  мимо  чиновника,  и
возникало что-то перекромсанное, какая-то  мерзкая  несусветная  путаница  и
мешанина, хаос суетливых единичностей, окруженных каждая ореолом  благодушия
и самодовольства и с целеустремленно поднятой головой уверенно  шагавших  по
этому опрокинутому, перевернутому миру. Хочу, знаю, чувствую - все это пере-
плетено у нас в неразделимый клубок, и мы замечаем это, только когда  теряем
нить; но, может быть, можно вообще идти по жизни иначе - не держась за  нить
истины? В такие минуты, когда пелена холодного отчуждения  отделяла  его  от
всего мира, Тонка становилась для  него  больше  чем  сказкой  -  почти  уже
посланием свыше.
     Тогда  он  говорил  себе:  "Либо  я  должен  жениться  на  Тонке,  либо
расстаться с ней и со всеми этими мыслями".
     Решится ли кто-нибудь осудить его за то,  что  он,  побуждаемый  такими
причинами, не делал ни того, ни другого? Ведь хотя подобные мысли и  чувства
могут иметь свои основания, но нынче никто же не сомневается в том, что  они
на добрую половину химеры. От того он хоть и думал  об  этом,  но  думал  не
совсем всерьез. Иногда ему казалось, что ему ниспослано испытание, но  когда
он утром просыпался и разговаривал с  собой  как  мужчина  с  мужчиной,  ему
приходилось сознаваться, что  испытание  это  было  всего-навсего  вопросом:
собирается ли он и впредь, несмотря на почти стопроцентную вероятность того,
что его обманули и что он законченный идиот, принуждать себя  верить  Тонке?
Впрочем, эта унизительная для него перспектива уже во многом  утратила  свою
остроту.

        "XI "

     Странным образом все это совпало с полосой его крупных успехов в науке.
Он  уже  решил  в  основных  чертах  свою  задачу  и  был  совсем  близок  к
практическим результатам.  Его  начали  осаждать  разные  люди.  Их  интерес
возвращал ему уверенность в себе, хотя речь шла только о химии. Все они были
убеждены в успехе - вероятность была уже почти стопроцентной! И  он  оглушал
себя работой, чтобы забыться.
     Но в то время как упрочивалось его общественное положение и  он  словно
входил в пору гражданской зрелости, его мысли, лишь только он  отрывался  от
работы, мгновенно отправлялись вразброд по диковинным маршрутам;  достаточно
было имени Тонки зазвенеть в его душе, и перед ним оживали  одна  за  другой
какие-то фигуры, непроницаемые, как ежедневно встречающиеся на том же  месте
незнакомые друг другу люди. Появлялся тот ремесленник-тенор,  с  которым  он
одно время связывал факт Тонкиной измены, и все другие, кого он когда-либо в
разной степени подозревал. Они ничего не делали - они просто  ему  являлись;
или даже если они вытворяли самые ужасные вещи, это не меняло  дела;  а  так
как они иногда сливались по нескольку человек в одно лицо,  то  и  ревновать
было не к чему; все эти воспоминания  таяли,  становились  прозрачными,  как
разреженный горный воздух, даже еще прозрачней, - и тогда возникало ощущение
свободы и пустоты, лишенное всякой примеси себялюбия,  и  под  этим  высоким
неподвижным куполом такими крохотными и ничтожными  казались  все  житейские
мелочи. А часто они совсем уже превращались в сон - или, может быть, все и с
самого начала было сном, и когда работа его шла легче, он мгновенно воспарял
в этот мир зыбких теней, и все это было ему как предостережение, что  работа
не есть еще подлинная жизнь.
     Эти его сны наяву располагались в каком-то более глубоком слое,  нежели
часы бодрствования, и  они  были  теплыми,  как  тесные  горницы  с  низкими
потолками. В этих снах тетка называла Тонку бессердечной за то,  что  та  не
плакала на похоронах бабушки, или  какой-то  омерзительный  человек  заявлял
себя отцом Тонкиного ребенка, а она, вопросительно подняв глаза, впервые  не
отрицала, - просто недвижно стояла перед ним с какой-то отрешенной  улыбкой;
все это происходило в комнате, где стояли на красных коврах кадки с зелеными
растениями, на стенах были синие  звезды,  а  когда  он  поднимал  взгляд  в
бесконечность, ковры становились зелеными, у  растений  появлялись  огромные
кроваво-красные  листья,  стены  начинали  отсвечивать  желтым,  как  нежная
человеческая кожа, а Тонка стояла на прежнем месте,  как  светлый  и  чистый
лунный луч. Он почти  осознанно  жаждал  этих  снов,  как  простого  теплого
счастья; может быть, это была обыкновенная трусость, и они  значили  только:
сознайся, Тонка, - и все будет хорошо. Их частые возвращения смущали его, но
в  них  по  крайней  мере  не  было  невыносимого,  постоянно  возрастающего
напряжения бессонницы.
     В этих снах  Тонка  всегда  была  безмерной,  как  сама  любовь,  а  не
простенькой продавщицей из магазина, которую он взял с собой,  -  но  каждый
раз она принимала другой  облик.  То  она  была  своей  собственной  младшей
сестрой, которой никогда не существовало; то просто шуршанием юбок,  грудным
звучанием незнакомого голоса, порывистой, стремительной поступью, - тогда  в
ней было все пьянящее очарование  неведомых  авантюр,  вызываемое,  как  это
случается только в сновидениях, одним  лишь  теплым  и  знакомым  звуком  ее
имени; и все это дарило ему каждый  раз  радостное  предвкушение  обладания,
хотя и было далеким и недоступным. Эти  миражи  пробуждали  в  нем  какое-то
легкое, беспредметное влечение,  всеобъемлющая  теплота  затопляла  его,  но
нельзя было сказать, отдаляла ли она его в такие моменты от Тонки или только
теснее соединяла с  ней.  Когда  он  начинал  проверять  свои  ощущения,  он
понимал,  что  эта  загадочная  суверенность  любви  и  ее   способность   к
перевоплощению должна была бы проявиться и в бодрствующем состоянии. Не тот,
кого мы любим, является источником чувств, им якобы возбуждаемых, а сами эти
чувства, как лампа, ставятся нами позади него и его освещают; но в то  время
как во сне еще существует тонкая трещина, отделяющая любовь  от  того,  кого
любишь,  наяву  она  исчезает,  и  ты  чувствуешь  себя   жертвой   какой-то
мистификации, тебя что-то как будто вынуждает  боготворить  человека,  вовсе
этого не заслуживающего. Он не решался поставить за Тонкой источник света.
     Но то, что он теперь часто думал о лошадях, было  както  со  всем  этим
связано и имело какое-то особое значение. Может быть, это была  Тонка  и  их
проигрыш в лотерее, или это было его детство, в  котором  он  смутно  помнил
гнедых и буланых лошадей в тяжелых,  украшенных  кожей  и  медью  сбруях.  А
иногда в нем вдруг вспыхивало пламенное мальчишеское  сердце,  для  которого
великодушие, вера и  доброта  не  стали  еще  назойливыми  обязанностями,  а
связывались с рыцарскими приключениями в заколдованных лесах, с подвигами  и
избавлениями. Но, может быть, это была последняя  вспышка  перед  угасанием,
зуд от заживающего шрама. Потому что лошади неизменно везли  дрова,  и  мост
под их копытами отвечал глухим древесным звуком, а на кучерах были  короткие
фиолетовые и коричневые куртки. Они все  снимали  шапки  перед  стоявшим  на
самой середине моста большим  распятием  с  жестяной  фигурой  Спасителя,  и
только мальчишка не снимал своего беретика на морозе, потому что он уже  был
умный и в Бога не верил. А потом он вдруг никак не мог застегнуть курточку -
просто ничего не получалось. Его детские пальчики, одеревеневшие от  мороза,
ухватывали пуговицу и с трудом подтягивали ее к  петле,  но  как  только  он
хотел ее туда всунуть, она выскальзывала и возвращалась на прежнее место,  и
пальцы повисали в беспомощной растерянности. Сколько бы они ни пытались, все
кончалось этой растерянной одеревенелостью.
     Это воспоминание возвращалось особенно часто.

        "XII "

     Пока он разбирался  со  всеми  этими  неопределенностями,  беременность
Тонки развивалась и настойчиво возвращала его к реальности.
     Появилась отяжелевшая  походка,  потребность  опереться  на  чью-нибудь
руку, грузное тело, полное таинственной теплоты, особая  манера  садиться  -
расставив ноги, неуклюже и  трогательно-некрасиво;  появились  все  признаки
удивительных внутренних процессов, бесцеремонно превращавших девичье тело  в
семенную коробочку и изменявших пропорции - раздались  и  опустились  бедра,
колени утратили четкость контуров, окрепла шея, грудь превратилась  в  вымя,
кожа на животе покрылась тонким сине-багровым узором вен, так что было  даже
страшно оттого, что так близко от внешнего мира  пульсировала  кровь  -  как
будто это угрожало смертью. Новая  форма  равно  насильственно  и  терпеливо
сдерживала в рамках  эту  абсолютную  бесформенность,  и  нарушение  обычных
пропорций отражалось в самом взгляде:  он  притупился  и  отяжелел,  подолгу
останавливался на предметах и отрывался от них с огромным трудом.  Часто  он
останавливался и на нем. Она продолжала все делать для него и угадывала  его
малейшие желания, чтобы как будто хоть напоследок доказать ему, что для него
одного она и жила; ни облачка стыда не появлялось в ее глазах за то, что она
стала такой уродливой и некрасивой, - только желание успеть побольше сделать
для него своими нерасторопными, отяжелевшими руками.
     Теперь они почти так же часто бывали вместе, как раньше.  Разговаривали
они  не  много,  но  старались  не  отходить  друг  от  друга,  потому   что
беременность неумолимо продвигалась вперед, как часовая стрелка, и они  были
совершенно  беспомощны  перед  ней.  Им  надо  было   бы   объясниться,   но
продвигалось вперед только время. Иногда ему мучительно  хотелось  облечь  в
слова все свои сны наяву, он смутно догадывался, что все надо было оценивать
по другим критериям; но,  как  начало  всякого  познания,  это  была  именно
смутная, неясная догадка. А время шло, убегало, терялось бесследно; часы  на
стене были ближе к реальности, чем мысли. Комната,  в  которой  они  сидели,
была  обычной  меблированной  комнатой,  и  ничего  в   ней   не   случалось
грандиозного, и настенные часы были  кухонными  часами  и  время  показывали
кухонное, а мать атаковала его письмами, в которых  все  было  доказано  как
дважды два:  она  не  выслала  обещанных  денег,  а  явно  истратила  их  на
консультации у врачей, не теряя надежды его  образумить:  он  все  прекрасно
понимал и даже уже не  злился.  Однажды  она  прислала  в  очередном  письме
последнее такое заключение, убедительно доказывавшее, что Тонка в  то  время
все-таки ему изменила; но он воспринял это сообщение  не  как  удар,  а  как
почти приятную неожиданность; словно это совсем его не  касалось,  он  начал
прикидывать, как это реально могло произойти, и  почувствовал  только  одно:
бедная Тонка, сколько ей пришлось потом выстрадать из-за  одной-единственной
оплошности... Ему приходилось теперь удерживаться, чтобы не сказать,  весело
глядя Тонке прямо в глаза: Тонка, послушай, я вдруг сообразил, с кем ты  мне
тогда изменила, - и как это  мы  забыли?  Так  все  и  шло.  Ничего  нового.
Оставались только часы. И прежняя близость.
     И хотя они так и не объяснились, эта  близость  постепенно  вернула  их
чисто телесное тяготение друг к другу. Такие мгновения  приходили,  как  без
особых церемоний входят в комнату старые знакомые даже после долгой отлучки.
Затемненные окна на той стороне двора смотрели слепыми  глазницами,  комнаты
пустовали, потому  что  все  люди  ушли  на  работу,  двор  темнел  глубоким
колодцем, солнце светило в комнату как сквозь свинцовые стекла, и  предметы,
на которые ложился его луч, вспыхивали мертвенным светом. А однажды  ему  на
глаза попался маленький старый календарь, - он был раскрыт так, будто  Тонка
только что его листала, и на  бесконечном  белом  пространстве  листка,  как
пирамида, возведенная в честь  памятного  дня,  стоял  нарисованный  красным
карандашом  восклицательный  знак.  Все  другие  странички  были   заполнены
записями повседневной жизни - ценами, заметками, - и только на одной не было
ничего, кроме восклицательного знака. Он ни секунды не сомневался в том, что
это была память о том самом  дне,  который  Тонка  так  упорно  скрывала,  и
уверенность, как кровь, ударила ему в голову. Но подтверждалась  она  только
силой и внезапностью  этой  вспышки,  -  в  следующее  мгновение  она  опять
улетучилась, превратилась в ничто: уж  если  верить  этому  восклицательному
знаку, то с таким же успехом можно было поверить и  чуду,  и  самое  ужасное
было как раз то, что он не верил  ни  тому  ни  другому.  Но  они  испуганно
взглянули друг на друга. Тонка, видимо, заметила листок в его руке. Предметы
в неверном комнатном освещении вдруг застыли как собственные  мумии.  У  них
самих похолодели тела, кончики пальцев заледенели, и внутренности сжались  в
настороженный горячий комок. Правда, врач предупреждал, что Тонку надо  было
особенно беречь, чтобы избежать осложнений; но врачам-то как  раз  и  нельзя
было доверять в такую минуту. А все попытки устоять тоже оказались тщетными;
может быть, у Тонки уже не было больше сил, и она как была, так  и  осталась
еще не рожденным мифом.
     - Иди ко мне, - позвала Тонка, и они разделили тепло и горе в печальной
покорности судьбе.

        "XIII "

     Тонку  положили  в  больницу  -  болезнь  приняла  дурной  оборот.  Ему
разрешили ее навещать; он сидел при ней часами. Так проходило время.
     В тот день, когда ее увезли, он сбрил бороду.  Теперь  он  больше  стал
самим собой.
     Но потом он узнал, что она в тот самый  день  -  сгоряча,  необдуманно,
испугавшись, что будет поздно, сделала  то,  чего  из  соображений  экономии
долго не решалась сделать: пошла к зубному врачу и вырвала  коренной  зуб  -
последний свободный поступок перед тем, как лечь в больницу.  Он  представил
себе, как у нее теперь горестно  впали  щеки,  потому  что  она  никогда  не
просила о помощи и со всем хотела справиться  сама.  И  его  с  новой  силой
начали преследовать сны.
     Один  сон  возвращался  в  разных  формах  особенно  часто.   Худенькая
невзрачная девушка с бледной, просвечивающей  кожей  рассказывала  ему,  что
какая-то  новая  воображаемая  возлюбленная  его  обманула,  а   он,   снова
насторожившись, как бы вскользь говорил: "А вы думаете, Тонка была лучше?" И
он качал головой и нарочно делал скептическое лицо, чтобы заставить  девушку
столь же  решительно  отстаивать  Тонкину  добродетель;  он  уже  предвкушал
приятное облегчение, которое ему принесут ее слова; но вместо этого на губах
девушки медленно появлялась улыбка, возникала прямо у него  на  глазах  и  с
жуткой медлительностью распространялась  по  всему  лицу,  а  потом  девушка
говорила: "Ах, она же была ужасная лгунья! Вообще-то она была хорошая, но  у
нее нельзя было верить ни одному слову. Она всегда мечтала стать  знаменитой
кокоткой". Самым мучительным в этом  сне  была  не  колючая  и  острая,  как
бритва, улыбка, а то, что он каждый раз не мог ничего  возразить  на  пошлую
заключительную фразу,  потому  что  чувствовал,  что  в  безвольной  вялости
сновидения она как бы исходила от него самого.
     Поэтому он часто молчал, когда сидел у Тонкиной кровати.  Ему  хотелось
бы проявить великодушие, как в прежних своих  снах.  Может  быть,  он  бы  и
проявил его, если бы хоть ничтожную долю энергии, с  какою  он  работал  над
своим изобретением, обратил на Тонку. Врачи так и не обнаружили в нем  самом
признаков заболевания, и, таким образом, его уж  точно  соединяла  с  Тонкой
таинственная, мистическая  связь:  стоило  ему  поверить  Тонке,  и  он  сам
оказывался больным. Но, говорил он себе, может быть, в другое  время  это  и
было бы возможным - он охотно пускался в такие исторические размышления, - в
другое время Тонка, может быть, стала бы прославленной красавицей, чьей руки
не решились бы искать даже самые знатные князья; но в наши дни?!  Надо  было
бы на досуге подумать об этом основательней. И он сидел у ее кровати, был  с
ней ласков и добр, но ни разу не сказал ей: "Я тебе верю". Хотя он давно уже
верил ей. Но верил он ей просто в том смысле, что не мог больше питать к ней
недоверие и обиду, а  не  то  чтобы  он  готов  был  оправдать  перед  своим
рассудком все вытекающие отсюда последствия. Он и держался только  тем,  что
не додумывал до конца.
     Атмосфера  в   больнице   действовала   на   него   угнетающе.   Врачи,
обследования, строгая дисциплина - мир насильно завладел  Тонкой,  прикрутил
ее к столу. Но он уже  воспринимал  это  почти  как  ее  недостаток;  в  его
представлении она была чем-то более глубоким, нежели то, что  сейчас  с  ней
делал мир. Но в таком случае надо было в самом  мире  все  вообще  изменить,
чтобы за нее бороться, - и он уже начал понемногу отступать. Через несколько
дней после того, как ее увезли, она стала отдаляться от него, потому что  он
не мог теперь изо дня в день  хоть  немного  преодолевать  отчужденность  ее
слишком простой жизни - отчужденность, которую он все-таки постоянно ощущал.
     И поскольку у Тонкиной больничной кровати он мало говорил, он  стал  ей
писать письма, в которых высказывал многое из того, о чем обычно  умалчивал;
он писал ей почти так же всерьез, как пишут вечной  возлюбленной;  и  только
перед словами: "Верю в тебя!" перо останавливалось. Тонка на эти  письма  не
отвечала, и он растерялся. Потом только он сообразил, что он их не  отсылал;
они, собственно говоря, не стол