л,  теряет  сколько-нибудь  определенные   очертания,   растекается   по
наброскам, черновикам, вариантам, проектам и иссякает в авторских  заметках,
в том числе и заметках самокритических. Иссякает,  надо  думать,  не  только
потому,  что  Музилю  чисто  по-человечески  не   хватило   времени,   чтобы
осуществить задуманное.
     У  него  был  четкий   (почти   "инженерный"!)   план   -   идейный   и
композиционный. Первый  том:  часть  I  "Своего  рода  введение",  часть  II
"Происходит все  то  же";  второй  том:  часть  I  "В  тысячелетнее  царство
(Преступники)", часть II "Своего рода  заключение".  "Тысячелетнее  царство"
(иное   название   для   "золотого   века")   призвано    было    в    форме
индивидуалистической "утопии" Ульриха и Агаты стать альтернативой  жизни,  в
которой "происходит все то же", то есть "жизни взаймы" в Какании, жизни, как
бы составленной из одних только старых, повторяющих самих себя "цитат".  Но,
как мы знаем, такой альтернативой "тысячелетнее царство" не стало, не сумело
стать, и это уничтожило равновесие. "Идеальный"  замысел  распался.  Из  его
обломков начал строиться иной роман, однако так и не построился.
     В 1925 году Музиль сообщил одной из венских  газет,  что  работает  над
романом "Близнецы", в котором изображается любовная связь  брата  и  сестры.
Опираясь на это сообщение и на  некоторые  другие  факты,  западногерманский
исследователь  В.  Бергхан  высказывает  предположение,  что  ряд   текстов,
включенных А. Фризе во второй том "Человека без свойств", относится  к  тому
старому романному фрагменту. Следовательно, не музилевская сатира постепенно
растворялась в метафизике и релятивизме опирающейся на инцест  "утопии",  а,
напротив, она планомерно вытесняла последние.  Обоснованность  предположения
Бергхана проверить трудно. Но то, что социальная проблематика и  на  позднем
этапе являлась для автора основной, сомнений не вызывает. Об этом он говорил
сам, и говорил совершенно недвусмысленно: "Главная мысль  с  начала  второго
тома: война; "другое  состояние"  -  Ульрих  подчинено  этому  как  побочная
попытка решения "иррационального".
     Подобно Гансу Касторпу в финале  манновской  "Волшебной  горы",  Ульрих
должен броситься в объятия войны. Это, записывает Музиль,  "конец  утопий...
Параллельная акция ведет к войне. Война... возникает  как  великое  событие.
Все линии сходятся на войне. Каждый на свой лад ее приветствует... Поскольку
у них нет доверия к культуре, они бегут от мирной жизни".
     Такой  финал  -  свидетельство  глубочайшего  разочарования   писателя,
разочарования не только в нежизнеспособном предвоенном обществе, а  и  в  не
выдержавшем столкновения с ним герое. Что, по мысли Музиля, нужно,  так  это
"человек без свойств", но и "без декаданса".
     Музиль стоит над своим героем. Однако это  очень  специфическое  "над",
создающее своеобразную перспективу и порождающее  многочисленные  трудности.
"Техника  рассказывания,  -  гласит  одна  из  музилевских  заметок.   -   Я
рассказываю.  Но  это  "я"  -  отнюдь  не  вымышленная  особа,  а  романист.
Информированный, ожесточенный,  разочарованный  человек.  Я.  Я  рассказываю
историю моего друга Ульриха. Однако и о том, с чем  я  столкнулся  в  других
персонажах романа. С этим "я" ничто не может случиться,  но  оно  переживает
все, от чего  Ульрих  освобождается  и  что  его  все-таки  доконало...  Все
прослеживать  лишь  настолько,  насколько  я  его  вижу...   не   выдумывать
завершенность там, где  ее  нет  во  мне  самом".  Это  -  позиция  честная,
самокритичная, однако таившая в себе и немалые опасности: "В романе я стою в
центре, хотя и не изображаю самого себя; это препятствует "сочинительству".
     Музиль не был самоуверенным писателем. Его удел -  недовольство  собой,
сомнение в собственных творческих возможностях.  В  свое  время  он  осуждал
"Терлеса", осуждал свои новеллы. Однако, работая над "Человеком без свойств"
- особенно после того, как изначальный замысел романа потерпел фиаско, -  он
все чаще начинает ставить свои ранние вещи самому себе  в  пример:  "Я  хочу
одновременно  слишком  многого...  Отсюда  возникает  нечто  судорожное.   В
"Терлесе" я еще знал, что нужно уметь  опускать".  Камнем  преткновения  для
Музиля было умение  претворять  свои  и  Ульриха  философские  спекуляции  в
действие, воплощать их  в  образах,  фигурах  романа.  Это  давалось  ему  с
колоссальным трудом, редко вообще не давалось. Он неоднократно жаловался  на
"перегруженность романа  эссеистским  материалом,  который  растекается,  не
лепится". Сказанное в первую очередь относится ко второму тому, чья "главная
ошибка состояла в преувеличении роли теории"; и Музиль ставил  себе  задачу:
"Не идентифицируй себя с теорией, а займи по  отношению  ней  реалистическую
(повествовательную) позицию. Ставил и не выполнял, ибо в то же  время  никак
не мог отрешиться от убеждения, "что  теоретико-эссеистское  высказывание  в
наше время ценнее художественного". Философ, стремящийся к прямому  познанию
истины, к верности и точности мысли, соперничает в Музиле  с  романистом,  с
художником. В отдельных сражениях побеждал то тот, то другой. Но кампанию  в
целом, вне всякого сомнения, выиграл художник. Он нарисовал мир,  обреченный
на слом. И это не только мир старой, уже почти трогательной в своем  комизме
Какании, но и мир более гибкий, современный, ловчее приспособившийся,  одним
словом, "арнгеймовский". Сколь это ни странно,  ни  парадоксально,  художник
нарисовал его не без  помощи  философа,  даже  естествоиспытателя,  инженера
Музиля. При этом возникла новая романная форма - симбиоз эпоса и математики.
Нередко такую форму именуют "интеллектуальным романом". Однако думается, что
у Музиля самое примечательное не интеллектуализм, а  точность,  рационализм,
причем  в  приложении  к  материям  капризным,  весьма  неточным,   склонным
прикидываться "мистикой", к областям воистину "нерациоидным".

        "x x x"

     Отчего Музиль видел в Австрии "особенно явственный пример  современного
мира" - ведь он неустанно выпячивал ее архаическую, смехотворную, нетипичную
отсталость? Логика, казалось  бы,  подсказывает  лишь  один  ответ:  Какания
являла собою своеобразный паноптикум, скопление всех мыслимых  социальных  и
духовных хворей,  а,  следовательно,  очевиднее  прочих  европейских  держав
годилась на слом. Чем как бы предвещала их общее  будущее.  Это  -  с  одной
стороны.  Есть,  однако,  и  другая.  Музиль  ведь  рассматривал  "состояние
европейского духа" как "еще не осуществившийся переход, не  перезрелость,  а
незрелость". Не берусь угадывать, что он конкретно имел  здесь  в  виду.  Во
всяком случае не пришествие коммунистического рая. Может быть, Музиль и  сам
толком не знал, какого рода обновлений ожидает, может быть,  даже  и  в  том
сомневался, уповать ли на обновления эти или их опасаться. А  все  же  некое
"нерациоидное" провидение его, надо думать, посетило, ибо  в  "Человеке  без
свойств" то и дело проступают контуры  той  странной  действительности,  что
всех нас окружает сегодня.
     Простоватый генерал Штумм с удивлением обнаружил, "что идеи непрестанно
перебегают туда и обратно", хотя в нормальных условиях им  этого  делать  не
полагается. Но  ведь  условия-то  ненормальны:  полным  ходом  идет  процесс
и_с_п_а_р_е_н_и_я и_д_е_о_л_о_г_и_й. Убеждения  и  верования  становятся  не
более чем формой выражения  прагматических  интересов,  отличаются  одно  от
другого лишь функцией,  никак  не  смыслом.  По-своему  деидеологизированным
оказывается подавляющее большинство персонажей романа - эти "профессионалы",
действующие и даже думающие себе вопреки, эти удивительные личности, сидящие
между  двух  стульев,  обладающие  множеством   разноречивых   "характеров",
сочетающие в себе несочетаемое. И что особенно примечательно:  существуют-то
они  посреди  мира  резко  и   непоправимо   идеологизированного,   как   бы
е_с_т_е_с_т_в_е_н_н_о скатывающегося к мировой войне...
     "Человек  без  свойств"  -  это,  в   сущности,   ч_е_л_о_в_е_к   б_е_з
и_д_е_о_л_о_г_и_и.  Поскольку  Ульрих  здесь  главный  герой,  то  не  будет
натяжкой сказать,  что  finita  la  ideologia  -  центральная  тема  романа.
Наверное, автор с такой интерпретацией не согласился бы, но лишь потому, что
стоял у истоков процесса, который из периферийного  (Габсбургская  монархия,
Российская  империя),  протекая  умопомрачительными  зигзагами,  к  середине
нашего века превратился в магистральный.
     Начнем, однако, по порядку. После Октябрьской революции  (т.  е.  между
1920-ми и 1970-ми гг.) все многообразие  всемирно-исторических  противоречий
постепенно стянулось  к  двум  идеологическим  магнитным  полюсам.  Возникло
"Великое противостояние" двух непримиримо  враждебных  политических  систем,
проглатывавшее  любые  мировоззренческие  оттенки.  Все  было  нацелено   на
т_о_т_а_л_ь_н_у_ю войну,  которая  ничем  иным  не  могла  завершиться,  как
т_о_т_а_л_ь_н_ы_м  же  самоистреблением  рода  человеческого.  Оттого  можно
согласиться с новейшим французским философом Жаном  Бодрияром,  что  атомный
Апокалипсис у нас уже позади: ведь Бодрияр имел в виду испепеление наших душ
в ожидании катастрофы...
     Но тотальная война все же  не  состоялась.  И  по  причине  бесцельного
зависания в политическом  вакууме  полюса  враждебных  идеологий  постепенно
стали сближаться. Капиталистический Запад и социалистический Восток  мыслимо
представить себе и в качестве двух динозавров, схватившихся друг с другом  и
застывших в непомерном статическом напряжении. Со временем это  затянувшееся
объятие   стало   утрачивать   свою   боевую   природу,   обернулось   некой
"стабильностью", той самой, которой в смертельном своем страхе  обе  системы
вожделели. Так возникла  С_у_п_е_р_с_и_с_т_е_м_а,  хоть  и  замкнувшаяся  на
антагонизмах, но принявшаяся странным образом с самой собою кооперироваться:
Соединенные Штаты уже не могли обойтись без Советского Союза, Советский Союз
- без Соединенных Штатов, даже ФРГ без ГДР, а ГДР - без ФРГ...
     Еще в 1923 г. русский философ Николай Бердяев утверждал,  что  началась
эпоха "нового средневековья". Средневековье он понимал не как отсталость, не
как патриархальность, а как некое м_е_ж_в_р_е_м_е_н_ь_е,  наступившее  после
вселенского Апокалипсиса. "Мы  живем,  -  полагал  Бердяев,  -  во  времена,
аналогичные распаду античного мира". Что, с его точки зрения,  необязательно
окрашивает  жизнь  в  тона  неизбывно  мрачные:  ведь  капиталистический   и
коммунистический   фанатизмы   якобы   заступила    мудрость    религиозной,
универсалистской созерцательности...
     Бердяевское пророчество вроде бы не сбылось, так как мир вскоре и вовсе
раскололся на два враждующих  лагеря.  Тем  не  менее  еще  до  неожиданного
конфуза с "Великим противостоянием" итальянский семиотик Умберто Эко (он  же
автор бестселлера "Имя розы") снова заговорил о средневековье: "Средние века
уже начались", так именуется его опубликованное в 1973 г. эссе.  Причем  это
средневековье весьма сходно с бердяевским: "Что же нам нужно, чтобы  создать
хорошие средние века? - спрашивает Эко и тут  же  отвечает:-  Прежде  всего,
огромная мировая империя, которая разваливается..."
     Легко заметить, что Габсбургская монархия накладывается на такой  образ
средневековья, накладывается и в смысле  традиционном  (то  есть  как  нечто
пережиточное), и в так называемом "постмодерном" смысле (то есть  как  некое
наступившее  п_о_с_л_е  Апокалипсиса  состояние,  характеризующееся  утратой
витальности,  целеустремленности,  веры  в  прогресс  и   непримиримости   к
инакомыслию. Тут все  одержимо  сомнением,  а  мир  видится  как  неустанное
самоповторение).
     Вторая часть первой книги "Человек без свойств" именуется:  "Происходит
все то же". И это лишь один из множества  примеров  поразительного  сходства
между музилевской Каканией и современным нам миром последней трети XX  века.
В этом  нет  никакой  мистики.  Просто  старая  Австрия  была  чем-то  вроде
"форпоста": что нынче творится с Европой и Америкой, то много лет тому назад
случилось с ней. На свой, разумеется, лад, ибо в иных исторических условиях.
Впрочем, одно из условий в обоих случаях  соблюдено:  Габсбургская  монархия
распалась к_а_к и_м_п_е_р_и_я.
     Умберто Эко глубоко в том уверен,  что  для  прихода  в  "постмодерное"
состояние  обществу  нужен  очередной  имперский  развал.  Провозглашая  уже
начавшееся средневековье,  он,  однако,  подходящей  империи  не  обнаружил,
отчего и почел себя вынужденным ангажировать США на эту роль:  "Что  сегодня
мы живем в эпоху кризиса  Великой  Американской  империи,  стало  уже  общим
местом в историографии нашего времени".
     Эко ошибся. Но только в деталях - не в принципе. Ибо "империя", которой
надлежало рухнуть, все же существовала. Я  имею  в  виду  Суперсистему,  чье
крушение было  истинно  и_м_п_е_р_с_к_и_м:  ничуть  не  менее  впечатляющим,
нежели закат державного Рима. Если один из застывших  в  схватке  динозавров
падет, другой непременно зашатается. Это и есть ситуация Запада, после  того
как сгинул  Советский  Союз:  экономически  и,  тем  более,  духовно  первый
уподобился Пизанской башне...
     Впрочем,  связь   между   "постмодерным"   мировидением   и   крушением
Суперсистемы представляется многим сомнительной, тем более  что  все  это  и
хронологически между собою не очень вяжется:  "постмодерн"  явил  себя  миру
где-то в 60-е годы, а Суперсистема приказала долго жить лишь добрых четверть
века спустя. При этом, однако, упускают из виду, что и сама-то  Суперсистема
была  плодом  "кошмарного"  кровосмешения,   так   сказать,   идеологическим
бастардом, и потому изначально таила в себе в_с_ю  духовную  опустошенность,
всю скептическую разочарованность, даже все ироническое  отрезвление  эпохи,
как "параллельная акция"  у  Музиля  таила  в  себе  жалкий  финал  Какании.
Выпаривание  идеологий  начиналось  именно  в   недрах   Суперсистемы,   ибо
провоцировалось "дружественным" соприкосновением враждебных полюсов.
     Когда Бодрияр говорит о пережитом нами Апокалипсисе, он  имеет  в  виду
трагическую сторону процесса. Есть, однако, и другая -  к_о_м_и_ч_е_с_к_а_я,
ш_у_т_о_в_с_к_а_я, а_б_с_у_р_д_н_а_я. Причем в  сегодняшних  обстоятельствах
ее  истоки  проступают  еще  явственнее,  чем  в  легендарные  "каканийские"
времена.  В  некотором  роде  в_с_е  усилия,   в_с_е   жертвы,   принесенные
человечеством, даже в_с_е страхи, на которые оно себя обрекло,  оказались  -
нет, не тщетными, еще хуже, - ненужными. "Империю  зла"  даже  побеждать  не
потребовалось: она распалась сама собою, по причине старческой  немочи.  Что
начиналось как трагедия, обернулось низменным  фарсом:  комедия  смертельной
вражды переросла в комедию сотрудничества и завершилась комедией победы.  То
была в конечном счете  и_д_е_о_л_о_г_и_ч_е_с_к_а_я  Комедия,  все  на  свете
обесценившая, отнявшая веру как в Рай, так и в Ад. Недаром наш  современник,
итальянский философ Джанни Ваттимо, заметил, "что история лишена смысла,  по
крайней мере, того, какой можно было бы таким образом постичь".
     Если набросать схему истории  человечества,  то  она  окажется  чередой
фанатичных  поисков  земного  рая  и   кратких   промежутков   отрезвляющего
разочарования.  Что  предпочтительней?  Коль  скоро  "золотой  век"  -  лишь
прекрасный и одновременно опасный  миф,  однозначного  ответа,  полагаю,  не
существует. Боюсь, что оба  состояния  (второе  из  которых  ныне  все  чаще
называют "постмодерным", а первое - "модерным")  по-своему  неизбежны,  а  в
чем-то и необходимы.  Ослабить  удары  девятых  валов  судьбы,  а  может,  и
предотвращать  непоправимые  катастрофы,  способно  лишь  осознание   такого
"дуализма".
     Оттого так важен, так актуален сегодня  музилевский  роман.  Когда  еще
какой-нибудь гений поднесет к нашим глазам зеркало текущей эпохи? А тут  уже
есть книга, по-своему  это  делающая.  И  как!  Вне  выбора  между  поисками
"золотого века" и  мгновениями  отрезвления:  Музиль  ведь  писал  сатиры  и
о_д_н_о_в_р_е_м_е_н_н_о создавал утопии. Спору нет, это обрекает  его  роман
на  неорганичность,  даже  на  изначальную  незавершенность;  зато  сообщает
величие - как и всякой попытке одолеть Судьбу.
     Всем нам в развалившейся нашей  империи  предстоит  так  или  иначе  ее
одолевать. Надеюсь, "Человек  без  свойств"  в  этом  как-то  поможет.  Хоть
материал книги будто чужой, но проблематика-то "новейшая", даже - если иметь
в виду постсоветского читателя - как бы "отечественная"...