путь, будто поднялась на камень,
чтобы с него взмахнуть в седло и устремиться к той, иной жизни. Он едва знал
обоих детей, которых она ему родила, но и оба  эти  сына  уже  пылко  любили
далекого отца, чья слава эхом гремела в их маленьких ушах, с тех пор как они
научились слышать. Странно запомнился ему вечер, давший жизнь второму. Когда
он вошел, он увидел  мягкое  светло-серое  платье  с  темно-серыми  цветами,
черная коса  была  заплетена  на  ночь,  безупречно  вылепленный  нос  четко
вырисовывался  над  гладкой  желтизной  освещенной  книги  с   таинственными
изображениями. Это было как колдовство. В своем богатом одеянии, струившемся
книзу неисчислимыми ручейками складок, она сидела  спокойно,  лишь  из  себя
самой воздымаясь и в себя самое ниспадая, как струя фонтана; а может ли быть
расколдована струя фонтана иначе как волшебством или чудом и  может  ли  она
насовсем выйти из круга своего  самодостаточного,  зыбкого  бытия?  Поддайся
соблазну, обними эту женщину - и,  как  от  удара,  отпрянешь  от  невидимой
магической преграды; такого не случилось; но разве нежная ласка не еще более
непостижима? Она взглянула на него, тихо вошедшего, как смотрят на знакомый,
но забытый халат, - его долго-долго носили и долго потом не  вспоминали,  он
стал немного чужим, но в него так уютно запахнуться.
     Зато насколько привычней были ему военные хитрости, политические козни,
ярость, убийства! Деяние свершается потому,  что  прежде  свершилось  другое
деяние: епископ рассчитывает на свое золото, военный предводитель - на  мощь
рыцарства; приказывать легче легкого; ясна как день и надежна как  вещь  эта
жизнь, вонзить копье в покосившийся шлем так же просто, как ткнуть пальцем и
сказать: вот это. А все остальное чуждо, как луна. Барон фон  Кеттен  втайне
любил это все  остальное.  Порядок,  хозяйство,  умножающиеся  богатства  не
тешили его. И хотя он годами дрался из-за чужого добра, не прибыльного  мира
он жаждал - желания его рвались из глубины  души  за  ее  пределы;  во  лбах
таилась сила рыцарей Катене, но лишь безгласные деяния порождала она.  Когда
поутру  он  взмахивал  в  седло,  он   еще   ощущал   каждый   раз   счастье
непреклонности, душу своей души; но когда ввечеру он спешивался,  докучливая
отупелость всех дневных излишеств иной раз давила на него,  будто  он  целый
день напрягал последние силы лишь затем, чтобы  небезвозмездно  причаститься
некой красоты, которой он  не  знал  даже  имени.  Епископ,  эта  лиса,  мог
молиться своему богу, когда Кеттен припирал его; Кеттен только  и  мог,  что
мчаться галопом по цветущим посевам, ощущать под собой своенравную стремнину
конского крупа, приязнь вымогать стальным бичом. Но его и радовало, что была
в его жизни эта стихия - возможность жить и  отнимать  жизнь,  не  думая  об
ином. Она отстранялась и гнала прочь все, что прокрадывалось к костру, когда
он неотрывно глядел в огонь, и исчезало, как только  он,  скованный  грезой,
выпрямлялся и переводил взгляд. Не раз барон фон  Кеттен  измышлял  сложные,
запутанные ходы, думая о епископе,  которого  он  изведет,  и  ему  казалось
порой, что лишь чудо способно все это связать и устроить.
     Его жена брала с собой старого кастеляна и  бродила  с  ним  по  лесам,
когда не сидела над  своими  книжками  с  рисунками:  лес  раскрывается  вам
навстречу,  но  душа  его  ускользает;  она  продиралась   сквозь   бурелом,
карабкалась по камням, натыкалась на следы зверей и на них самих,  но  домой
возвращалась  всего  лишь  с  этими   ничтожными   испугами,   преодоленными
трудностями и удовлетворенными причудами, терявшими всякую загадочность, как
только их выносили из леса, - и еще с тем  пресловутым  зеленым  миражем,  о
котором она знала еще по рассказам, задолго до прибытия в эту страну;  стоит
прекратить стремиться к нему - и он снова смыкается у вас  за  спиною.  Зато
порядок в замке она поддерживала без особого усердия. Ее сыновья, из которых
ни один не видел моря, - да ее ли это  были  дети...  волчата,  думалось  ей
иногда. Однажды ей принесли из лесу волчонка. Она и его вскормила. Между ним
и взрослыми псами установилось  неуютное  согласие,  взаимное  терпение  без
какого бы то ни было обмена знаками. Когда он пересекал двор, они вставали и
смотрели на него, но не лаяли и не рычали. А он глядел  прямо  перед  собой,
даже когда косился на них, и, стремясь не подать вида, едва  ли  замедлял  и
напрягал шаг. Он неотступно следовал за хозяйкой, без малейшего знака  любви
и доверия; часто глядел на нее своими твердыми глазами,  но  они  ничего  не
говорили. Она любила этого волка,  потому  что  его  жилистость,  его  бурая
шерсть, властность глаз и хладнокровное дикарство напоминали ей  барона  фон
Кеттена.
     И однажды наступил момент, которого  ждут;  епископ  захворал  и  умер,
капитул остался без головы. Кеттен продал всю движимость, заложил все угодья
и снарядил на эти средства небольшой собственный отряд;  тогда  он  выдвинул
условия. Будучи поставлен перед выбором -  продолжать  старую  тяжбу  против
свежевооруженной  силы  до   прихода   и   приказов   нового   хозяина   или
удовольствоваться  посильным  мирным  решением   -   капитул   склонился   к
последнему, и тут уж, само собой,  Кеттен,  один  только  и  оставшийся  еще
сильным и грозным, урвал себе львиную долю, а соборный  капитул  вознаградил
себя за счет более слабых и несмелых.
     Так пришло к концу то, что на  памяти  целых  четырех  колен  было  как
комнатная стена, которую каждое утро за завтраком видишь и  не  видишь:  она
вдруг исчезла; до сих пор все было, как и в жизни других Кеттенов, - в жизни
же этого Кеттена теперь только и оставалось, что округлять и завершать: цель
для подрядчика, но не для властелина.
     И тут, на обратном пути домой, его ужалила муха.
     Рука мгновенно распухла, и  он  вдруг  страшно  устал.  Он  завернул  в
харчевню  в  первой  попавшейся  убогой  деревушке,  и,  пока  он  сидел  за
неубранным деревянным столом, его одолела сонливость. Он положил  голову  на
грязный стол, а когда проснулся вечером, его била лихорадка. Он бы все равно
поехал дальше, если бы спешил, но он не  спешил.  Когда  он  утром  собрался
сесть в седло, он зашатался от слабости и  упал.  Рука  распухла  до  плеча;
сначала он втиснул было ее в латы, но пришлось их снова  снять;  пока  их  с
него снимали, его начал трясти озноб, какого он еще  никогда  не  испытывал;
все его мускулы дергались и плясали так, что он не мог поднести руку к руке,
а полурасстегнутые железные доспехи лязгали,  как  сорванный  бурей  сточный
желоб. Он понимал, как потешно это выглядит, и сумрачно усмехнулся над своим
лязганьем, но в ногах была слабость, как у ребенка. Он послал одного гонца к
жене, другого к цирюльнику и к знаменитому врачу.
     Цирюльник, явившийся первым,  прописал  горячие  припарки  с  целебными
травами  и  попросил  дозволения  взрезать  нарыв.  Кеттен,   теперь   вдруг
загоревшийся  нетерпением  добраться  до  дома,  позволил  -  и   не   успел
оглянуться, как приобрел чуть ли не столько же новых  увечий,  сколько  имел
старых. Странны были эти боли, против которых он не мог оборониться. Два дня
отлежал барон фон Кеттен, обложенный, как присосками, травяными  припарками,
а потом его закутали с головы до ног  и  отправили  домой;  три  дня  длился
переезд, но, судя по всему, сильное лечение,  которое  с  таким  же  успехом
могло бы, истощив все защитные силы жизни, привести к смерти,  приостановило
болезнь: когда они прибыли к цели, яд все еще исходил буйным жаром, но  гной
дальше не распространялся.
     Эта лихорадка,  как  широкая,  охваченная  пламенем  луговина,  длилась
недели. Больной с каждым днем все больше истаивал в  ее  огне,  но  там  же,
казалось, поглощались и испарялись и все дурные соки. Более определенного не
мог ничего сказать даже знаменитый врач, и лишь португалка время от  времени
чертила таинственные знаки на кровати  и  на  двери.  Когда  от  барона  фон
Кеттена уже только и осталось, что оболочка, полная мягкого  жаркого  пепла,
лихорадка в один прекрасный день вдруг резко спала  и  теперь  лишь  тихо  и
умиротворенно тлела в этой оболочке.
     Если странными были уже боли, против которых нельзя оборониться, то все
дальнейшее больной вообще пережил не как  человек,  до  которого  это  прямо
касается. Он много спал, но и с открытыми глазами был тоже не  здесь;  когда
же сознание возвращалось  к  нему,  то  это  безвольное,  младенчески-теплое
обессиленное тело он не ощущал как свое, и эту слабую, лишь одним дуновением
поддерживаемую душу как свою тоже не ощущал. Он,  конечно,  уже  пребывал  в
отрешении и все это время просто  ждал  где  то,  не  придется  ли  еще  раз
вернуться назад. Никогда бы он не подумал, что умирать так легко  и  просто;
какая-то часть его существа уже упредила в смерти все остальные, он растаял,
рассеялся, как разбредается содружество путников: в  то  время  как  бренный
остов его еще лежал на кровати, и кровать была здесь, и жена наклонялась над
ним, и он из любопытства  и  отвлечения  ради  следил  за  переменами  в  ее
внимательном лице, все, что он любил, уже было  далеко  впереди.  Барон  фон
Кеттен и его чаровница, ворожея лунных ночей, оставили  его  и  неслышно  от
него удалялись; он еще видел их, знал, что в несколько больших прыжков потом
их нагонит, - только вот сейчас он не знал, был ли он уже  с  ними  или  еще
оставался здесь. Но все это покоилось на огромной  милосердной  ладони,  она
была уютной и мягкой, как колыбель, и если даже она  и  взвешивала  все,  то
нимало не скаредничала над итогом. Наверное, это и был Господь. Он в том  не
сомневался, но и волнения тоже никакого не испытывал; он просто  ждал  и  не
отвечал ни на улыбку, наклонявшуюся над ним, ни на ласковые слова.
     Потом наступил  день,  когда  он  вдруг  понял,  что  день  этот  будет
последним, если он не соберет всю свою волю, чтобы остаться в живых,  и  как
раз вечером этого дня у него спала лихорадка.
     Ощутив эту первую ступеньку к выздоровлению,  он  велел  теперь  каждый
день  выносить  его  на  крохотную  зеленую   лужайку,   которая   покрывала
неогороженный уступ скалы, нависавший прямо над бездной.  Там  он  лежал  на
солнце, закутанный в шали; спал, бодрствовал,  сам  не  зная,  спит  он  или
бодрствует.
     Однажды, проснувшись, он увидел перед собой волка. Он смотрел  в  узкие
острые глаза зверя и  не  мог  пошевельнуться.  Неизвестно,  сколько  прошло
времени, потом перед ним появилась и жена, держа волка у коленей.  Он  опять
закрыл глаза, будто вовсе и не просыпался. Но когда его  снова  перенесли  в
постель, он потребовал свой лук. Он был так слаб, что не мог  его  натянуть;
это его удивило. Он позвал слугу, дал  ему  лук  и  приказал:  волка!  Слуга
заколебался, но он вспыхнул гневом, как ребенок, и к вечеру шкура волка  уже
висела во дворе замка. Когда португалка увидела ее и лишь от слуг  узнала  о
том, что произошло, у нее кровь застыла в жилах. Она подошла к его  кровати.
Он лежал белый, как стена, и в первый раз заглянул ей  прямо  в  глаза.  Она
засмеялась и сказала:
     - Я сделаю себе из его шкуры чепец и ночью буду пить твою кровь.
     Потом он распорядился  отослать  священника,  который  однажды  сказал:
"Епископ может воззвать к Господу, вы этого не боитесь?" - а позже все давал
ему каждый раз последнее причастие; но сразу избавиться от него не удалось -
заступилась португалка и упросила потерпеть капеллана до тех пор, пока он не
подыщет другого места. Барон фон Кеттен согласился. Он был еще очень слаб  и
по-прежнему много спал на солнечной лужайке. Проснувшись на ней в  очередной
раз, он увидал друга юности. Тот стоял  рядом  с  португалкой,  посланец  ее
родины; здесь, на севере, он выглядел очень  с  нею  схожим.  Он  поклонился
Кеттену с благородной учтивостью и говорил слова, которые, судя по выражению
его лица, должны были быть отменно любезными, в то время как  Кеттен  лежал,
как пес в траве, и мучился бессильным стыдом.
     Впрочем, это могло быть уже впечатление от второго раза; иногда он  все
еще пребывал в забытьи. Ведь заметил же он лишь некоторое время спустя,  что
его шапка стала ему велика. Мягкая  меховая  шапка,  всегда  несколько  даже
сдавливавшая голову, вдруг от легкого нажима опустилась на уши и там  только
и задержалась. Они были в этот момент втроем, и жена сказала:
     - Господи, у тебя же голова стала меньше!
     Его первой мыслью было, что он, наверное, слишком коротко постригся, он
только не помнил, когда; украдкой он провел по волосам, но они были длиннее,
чем нужно, он запустил их за время болезни. "Значит, шапка  разносилась",  -
подумал он; но она была почти еще новая, и как вообще она могла разноситься,
пролежав все это время неношеной в шкафу. Тогда он попытался обратить все  в
шутку и сказал, что за долгие годы,  проведенные  в  обществе  одних  только
вояк, а не образованных кавалеров, у него, верно, уменьшился череп.  Он  сам
почувствовал, какой неуклюжей получилась шутка, да и вопроса она не  решила,
потому что может ли вообще уменьшиться череп? Может убавиться сила в  венах,
может несколько истаять жир под кожей головы - но так ли уж  это  много?  Он
теперь часто делал вид, что приглаживает волосы, прикидывался  также,  будто
вытирает пот со лба, или старался незаметно податься назад, в тень, и быстро
измерял двумя пальцами, как циркулем, свой череп, снова и  снова,  в  разных
направлениях; но сомнений быть не могло - голова  уменьшилась;  а  когда  он
изнутри, мыслями своими касался ее, она представлялась ему  и  еще  меньшей,
была как две тонкие, друг к другу прилаженные скорлупки.
     Многое, конечно, не поддается объяснению, но не  всякий  обречен  нести
эту ношу на плечах и ощущать ее каждый раз, когда он поворачивает  голову  в
сторону двух людей, разговаривающих друг  с  другом,  пока  он  притворяется
спящим. Он давно уже позабыл этот чужой язык,  помнил  разве  что  несколько
слов; но однажды он понял фразу: "Ты не делаешь того, что хочешь, и  делаешь
то, чего не хочешь".  В  тоне  ему  послышалась  скорее  настойчивость,  чем
шутливость; что это могло означать? В другой  раз  он  далеко  высунулся  из
окна, окунувшись в рокот реки; он часто теперь так  делал,  это  было  вроде
игры: шум потока, сумбурный, как переворошенное сено, замыкал  ему  слух,  а
когда он возвращался из этой глухоты, в ней слабым далеким отзвуком всплывал
разговор жены с тем, другим;  и  разговор  этот  был  оживленным,  их  души,
казалось, находили удовольствие в соприкосновении друг с  другом.  В  третий
раз ему оставалось только побежать вслед за ними, - вечером  они  спустились
во двор замка; когда они проходили мимо факела на наружной лестнице, их тени
упали на кроны деревьев; он быстро перегнулся через перила, улучив этот миг,
- но в древесной листве тени сами собой слились в одну. В любое другое время
он попытался бы изгнать отраву из своего тела лошадьми и конюшими, выжечь ее
вином. Но капеллан и писец нажирались и опивались  так,  что  вино  и  снедь
выступали у них в  уголках  рта,  а  молодой  рыцарь  со  смехом  размахивал
кувшином перед их носами, будто натравливал  псов  друг  на  друга.  Кеттену
претило вино, которое лакали  эти  нашпигованные  схоластикой  болваны.  Они
рассуждали о тысячелетней империи, об ученых вопросах и постельно-соломенных
происшествиях; рассуждали по-немецки и на кухонной латыни. Проезжий гуманист
служил, где возникала нужна,  переводчиком  между  этой  латынью  и  латынью
португалки; он прибыл сюда с вывихнутой ногой и усердно тут ее залечивал.
     - Он свалился с лошади, когда мимо пробегал заяц, - ляпнул писец.
     - Он принял его за дракона, - сказал с мрачноватым сарказмом барон  фон
Кеттен, нерешительно стоявший подле.
     - Но и  лошадь  тоже!  -  заорал  капеллан.  -  Иначе  бы  она  так  не
шарахнулась. Стало быть, магистр даже в  лошадином  разумении  больше  знает
толк, чем господин барон!
     Пьянчуги расхохотались, потешаясь над Кеттеном. Он  посмотрел  на  них,
подошел на шаг ближе и ударил капеллана по лицу. Капеллан - молодой  плотный
крестьянский парень - весь вспыхнул краской, но  потом  покрылся  мертвенной
бледностью и не сдвинулся с места. Юный  рыцарь  улыбнулся,  встал  и  пошел
искать свою подругу.
     - Почему вы не пырнули его ножом? - окрысился  заячий  гуманист,  когда
они остались одни.
     - Да ведь он силен, как два быка разом, - ответил капеллан, - и к  тому
же христианское учение поистине способно даровать утешение в таких случаях.
     Но на самом деле барон фон Кеттен был еще очень слаб, и  жизнь  слишком
уж медленно возвращалась к нему; он никак не мог нащупать вторую ступеньку к
выздоровлению.
     Чужак не торопился уезжать, а его подруга детства плохо понимала намеки
своего господина. Одиннадцать лет ждала  супруга,  одиннадцать  лет  он  был
любовником славы и фантазии, - а  сейчас  неприкаянно  бродил  по  замку  и,
источенный болезнью, выглядел как-то уж  очень  обычно  рядом  с  юностью  и
куртуазной учтивостью. Она не слишком надо всем задумывалась, но она немного
устала от этой страны, обещавшей когда-то несказанное, и  вовсе  не  склонна
была переламывать себя и  из-за  какого-то  косого  взгляда  расставаться  с
другом юности, принесшим с собой  аромат  родины  и  говорившим  слова,  над
которыми можно было смеяться. Ей не в чем было  упрекнуть  себя;  она  стала
чуть беспечней за последние недели, но это доставляло ей удовольствие, и она
чувствовала, что лицо ее теперь сияло порой  так  же,  как  в  давние  годы.
Прорицательница,  которую  спросил   Кеттен,   предсказала   ему:   господин
выздоровеет тогда, когда что-то  свершит;  он  стал  допытываться,  что  это
такое, но она молчала, увиливала и заявила наконец,  что  ничего  больше  не
может различить.
     Он легко бы мог, не нарушая  гостеприимства  явно,  пресечь  его  одним
тонким надрезом - да и является ли святость  жизни  и  долга  гостеприимства
неодолимой помехой для того, кто долгие годы был  незваным  гостем  у  своих
врагов! Но медленность  выздоровления  на  этот  раз  заставляла  его  почти
гордиться своей беспомощностью; столь утонченное коварство казалось  ему  не
лучше, чем ребяческая речистость юного гостя. Странная  приключилась  с  ним
вещь. В туманном облаке болезни, окутывавшем его,  образ  жены  являлся  ему
ласковее, чем он ожидал; она представала перед ним такой же, как  прежде,  в
те времена, когда он удивлялся порой, что любовь ее выражается более  бурно,
чем  обычно,  -  хотя  и  не  было  такой  причины,  как,  например,  долгое
отсутствие. Он не сумел бы  даже  сказать,  печален  он  сейчас  или  весел;
точь-в-точь как в те дни роковой близости смерти. Он  не  мог  пошевелиться.
Когда он смотрел в глаза жены, они были будто свежеочерчены, его собственный
образ плавал на самой поверхности, и его взгляда они в себя не  впускали.  У
него было такое чувство, что должно случиться  чудо,  раз  ничего  более  не
случалось, и что нельзя принуждать судьбу говорить, когда она хочет молчать,
а нужно только вслушиваться в то, что рано или поздно грядет.
     Однажды, когда они после прогулки поднимались в гору к замку,  наверху,
у ворот, их встретила маленькая кошечка. Она стояла  перед  воротами,  будто
намеревалась не перемахнуть, как все кошки, через стену, а получить  доступ,
как все люди, через дверь;  выгнув  спину  в  знак  приветствия,  она  стала
тереться о юбки и сапоги этих больших существ, беспричинно  удивляющихся  ее
явлению. Кошечку впустили, но это было уже  все  равно  что  принять  в  дом
гостя, ибо уже на следующий день обнаружилось, что хозяева,  можно  сказать,
приютили маленького ребенка, а не просто кошку, - столь  требовательно  было
это  грациозное  создание,  вовсе  не  увлекавшееся  соблазнами  подвалов  и
чердаков, а, напротив, ни на секунду не покидавшее людского общества. И  она
обладал