оятнее казалось  ей,  что  Иоганнес
мертв, это было лишь какое-то тихое  сопротивление,  от  которого  она  сама
избавилась. Было такое ощущение - и вместе с этим ощущением  вновь  какая-то
очень  далекая  и  невероятная  связь  с  ним  -  будто  между  ними  обоими
уничтожилась последняя граница.  Она  почувствовала  благостную  мягкость  и
необычайную близость. И скорее близость души, чем близость тела; было  такое
чувство, будто она смотрит на себя его глазами и  при  каждом  прикосновении
ощущает не только его, но и каким-то неописуемым образом также и собственное
чувство, все это казалось ей таинственным духовным соединением.  Она  иногда
думала, что он был ее ангелом-хранителем, он пришел и ушел,  когда  она  его
заметила, и отныне всегда будет с ней, он будет смотреть на нее,  когда  она
раздевается, а когда она куда-нибудь пойдет,  он  будет  сидеть  у  нее  под
подолом; его взгляды будут нежны как  вечная,  тихая  усталость.  Она  этого
вовсе не думала и не чувствовала, она не имела в виду этого безразличного ей
Иоганнеса; что-то бледно-серое, напряженное было в ней, и мысли, пробегая  в
ее голове, окружены были сиянием, выделяясь, словно темные  фигуры  на  фоне
зимнего неба. Так что это была просто каемка, каемка из стыдливой  нежности.
Это был тихий подъем вверх... когда что-то усиливается, и в то ясе время его
нет... это и ничто, и - все...
     Она сидела неподвижно, занятая игрой  своих  мыслей.  Есть  мир,  нечто
находящееся в стороне от тебя, какой-то другой  мир,  или  просто  печаль...
словно стены, украшенные болезнью и воображением, в которых  слова  здоровых
людей не звучат и бессмысленно падают на пол, как ковры, по  которым  нельзя
ступать; тот совершенно прозрачный, гулкий мир, по которому она шагала с ним
вместе, и за всем, что она там делала, следовала  тишина,  и  все,  что  она
думала, скользило бесконечно, словно шепот в запутанных коридорах.

     И когда все стало ясно и бледно и наступил  день,  пришло  письмо,  то,
которое должно было прийти, Вероника это сразу поняла: именно оно  и  должно
было прийти. Раздался стук в дверь, и он прорезал тишину как обломок  скалы,
разрушающий тонкую гармонию  снежного  покрова;  через  открытые  ворота  со
свистом влетели ветер и свет. В письме было написано: Как ты  посмотришь  на
то, что я себя не убил? Я похож на человека, которого выбросили на улицу.  Я
ушел и не могу вернуться. Хлеб, который я ем, черно-бурый хлеб,  лежащий  на
берегу, хлеб, который меня спасает, все, что стало более  тихим  и  неясным,
теплым, и не слишком быстро закрепилось, все шумное, живое вокруг  -  крепко
держит меня. Мы еще поговорим об этом.  Здесь  вовне,  все  очень  просто  и
лишено связности и высыпано в одну кучу как мусор, но я опираюсь на все  это
как на каменный столб, я нашел в этом опору и вновь укоренился...
     В письме говорилось еще что-то, но она видела только одно: выбросили на
улицу. И все же, хотя это было неизбежно,  в  его  безоглядном  спасительном
прыжке прочь от нее чуть ощутимо чувствовалось  что-то  издевательское.  Это
было ничто, совсем ничто, лишь что-то, похожее на утреннюю  прохладу,  когда
кто-то вдруг громко заговорит, потому что уже начался день. В  конце  концов
все произошло ради такого вот человека, который теперь, отрезвившись, взирал
на все это. Начиная с этого момента Вероника долгое время ничего не  думала,
она еще что-то чувствовала. Лишь невероятная, не колеблемая ни одной  волной
тишина сияла вокруг нее, словно бледные, безжизненные пруды, лежащие в свете
раннего утра.
     Когда  она  проснулась  и  снова  начала  все  обдумывать,  она   вновь
почувствовала себя словно под тяжелым плащом, который мешал ей двигаться,  и
как становятся бездействующими  руки,  если  их  затянуть  пленкой,  которую
невозможно снять, так запутались и ее  мысли.  Она  не  находила  доступа  к
обыкновенной действительности. То, что он не застрелился, не  означало,  что
он жив. Это означало что-то такое в ее бытии, какое-то умолкание,  угасание,
что-то смолкало в ней и возвращалось в бормочущее  многолосие,  из  которого
совсем недавно вырвалось. Она  опять  услышала  себя  одновременно  со  всех
сторон. Это был тот узкий коридор, по которому она  когда-то  бежала,  потом
ползла, а потом пришло то дальнейшее становление, когда она тихо поднялась и
выпрямилась, а теперь все это  снова  замыкается.  Несмотря  на  тишину,  ей
казалось, что вокруг стоят люди и негромко разговаривают. Она  не  понимала,
что они говорили. В этом было что-то удивительно таинственное - не понимать,
о чем они говорят. Ее  чувства  превратились  в  совсем  тонкие  напряженные
поверхности, и эти  голоса  с  шумом  ударяли  по  ним,  как  ветви  буйного
кустарника.
     Всплывали чужие лица. Это были сплошь чужие лица, лица  подруг,  тетки,
Деметра, Иоганнеса, она хорошо знала их, и все же они оставались чужими. Она
вдруг стала бояться их, как человек, который боится, что с ним будут жестоко
обращаться. Она силилась думать об Иоганнесе, но не  могла  уже  представить
себе, как он выглядел несколько часов назад,  он  сливался  с  другими;  она
подумала, что он ушел от нее очень далеко и смешался с толпой;  у  нее  было
такое чувство, будто он где-то притаился и его  хитрые  глаза  наблюдают  за
ней. Она сжалась в комочек, стараясь полностью  замкнуться  в  себе,  но  ее
ощущение самой себя расплывалось, становясь все менее отчетливым.
     И постепенно она вообще утратила чувство, что была чем-то  другим.  Она
уже почти не отличала себя от остальных, и все эти лица тоже были неотличимы
одно от другого, они всплывали и исчезали одно в  другом,  они  казались  ей
отвратительными, как нечесаные волосы, и все же она запутывалась в них,  она
отвечала им что-то, не понимая их, у нее была лишь одна потребность - что-то
делать, в ней было какое-то  беспокойство,  которое,  как  тысяча  маленьких
тварей, просилось наружу, царапая ее кожу изнутри,  и  все  вновь  всплывали
прежние лица, весь дом наполнился беспокойством.
     Она вскочила и сделала  несколько  шагов.  И  вдруг  все  смолкло.  Она
крикнула, но никто  не  ответил;  она  еще  раз  крикнула,  почти  не  слыша
собственного  голоса.  Она  огляделась,  словно  чего-то  ища,  все   стояло
неподвижно на своем месте. И все же она вновь ощущала себя.

     То, что было потом, можно назвать коротким неуверенным путем, длившимся
несколько дней. Иногда - отчаянные усилия вспомнить, что же это такое было -
то, что она единственный раз в жизни ощутила как нечто реальное  и  что  она
могла сделать для того,  чтобы  это  снова  пришло.  Вероника  в  это  время
беспокойно ходила по дому; случалось, что она вставала ночью  и  бродила  по
дому. Но при этом она лишь иногда ощущала голые, покрашенные  белой  краской
стены, которые в свете свечи высились в  каждой  комнате,  и  тьма  клочьями
повисала вокруг; она ощущала в  этом  что-то  крикливо  приятное,  высоко  и
неподвижно  вытянувшееся  вдоль  стен.  Когда  она  представляла  себе,  как
ускользает пол под  ее  ногами,  она  могла  минутами  стоять  неподвижно  и
размышлять, словно пытаясь остановить свой взгляд на  каком-то  определенном
месте в потоке воды; тогда голова у нее начинала кружиться,  ей  становилось
дурно от той мысли, которую она никак не  могла  ухватить,  и  только  когда
пальцы ее ног ощущали трещины на полу и подошв ее  касалась  тонкая,  мягкая
пыль, или ноги начинали чувствовать неровности пола, ей  становилось  легче,
словно ее кто-то стегнул по голому телу.
     Но постепенно  она  стала  чувствовать  уже  только  это  настоящее,  а
воспоминание о той ночи не было уже чем-то, чего она ждала, а  только  тенью
той затаенной радости, которую  она  испытывала  от  самой  себя  и  которую
когда-то завоевала, тенью на той действительности, в которой она  жила.  Она
часто подкрадывалась к запертой двери  и  прислушивалась,  пока  не  слышала
наконец мужские шаги. Представление о том, что  она  стоит  здесь,  в  одной
рубашке, почти нагая и внизу у нее все открыто, в то время как там  проходит
мужчина, совсем близко, отделенный от нее только дверью, почти сводило ее  с
ума. Но самым таинственным представлялось ей  то,  что  и  туда,  на  улицу,
проникала какая-то часть ее, потому что луч ее света  падал  через  замочную
скважину, и дрожание ее руки должно было на ощупь пробежать по  одежде  того
странника.
     И однажды она вдруг подумала о том, что  теперь  она  осталась  в  доме
наедине с Деметром, с этим безумием порока. Она  вздрогнула,  и  с  тех  пор
часто случалось так, что они встречались на лестнице и проходили  друг  мимо
друга. Они здоровались, но слова их  совершенно  ни  к  чему  не  обязывали.
Просто однажды он встал совсем рядом, и они оба попытались  найти  друг  для
друга какие-то другие слова. Вероника заметила его колено, обтянутое  узкими
рейтузами, и  его  губы,  которые  напоминали  короткий,  широкий,  кровавый
разрез, и задумалась о том, каким будет Иоганнес - ведь он вернется;  чем-то
гигантским казался ей в этот миг кончик  бороды  Деметра  на  фоне  бледного
окна. И через некоторое время они пошли дальше, так и не поговорив.


        "КОММЕНТАРИИ "

                               "Соединения".

     Вторая книга Музиля, результат его мучительной работы в течение двух  с
половиной лет, вышла в  1911  году  в  Мюнхене,  у  Георга  Мюллера,  первым
купившего Венское издательство (где был издан "Терлес"). Обе  новеллы  имели
частичные или полные ("Искушение кроткой Вероники", первоначальное  название
- "Зачарованный дом") предварительные варианты и редакции.
     На русском языке новеллы публикуются впервые.

                                                                   Е. Кацева



        Роберт Музиль.
        Мечтатели


                           Драма в 3-х действиях

----------------------------------------------------------------------------
     Перевод И. Федоровой
     Die Schwarmer Schauspiel in drei Aufzugen 1921
     M89
     Роберт Музиль. Малая проза. Избранные произведения в двух томах. Роман.
Повести. Драмы. Эссе. / Пер. с нем., пред. А. Карельского, сост. Е.  Кацевой
- М.: "Канонпресс-Ц", "Кучково поле", 1999. Том 1.
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

                              Действующие лица

     Томас
     Мария, его жена
     Регина, сестра Марии
     Ансельм
     Иозеф, муж Регины; профессор университета и высокий чин в академической
администрации
     Штадер, владелец сыскного бюро "Ньютон, Галилей и Штадер"
     Г-жа Mеpтенс, канд. фил.
     Горничная.

     Действие происходит  в  доме,  который  отошел  к  Томасу  и  Марии  по
наследству и расположен недалеко от большого города.
     Все персонажи пьесы -  люди  молодые:  от  28  до  35  лет;  исключение
составляют г-жа Мертенс - она немного постарше - и Йозеф, которому за 50.
     Кроме этих двоих, все персонажи пьесы внешне очень привлекательны,  как
бы мы себе эту привлекательность не представляли.
     Самая  красивая  -  Мария:  высокая,  смуглая,  крупная;  движения   ее
напоминают  бесконечно  медленную  мелодию.  Томас,   напротив,   невысокий,
стройный, крепкий и жилисто-поджарый, как хищник;  лицо  его,  тоже  хищное,
лобастое, в остальном почти не привлекает к себе внимания.  У  Ансельма  лоб
твердый, низкий, широкий, как туго натянутая лента;  чувственная  часть  его
лица просто  завораживает.  Он  выше  и  крупнее  Томаса.  Регина  смугла  и
темноволоса, внешность ее с трудом поддается определению - мальчик, женщина,
химера из сна, своенравная сказочная птица. Г-жа Мертенс - незамужняя  особа
с добродушной, похожей на школьный ранец физиономией; от долгого  сидения  в
обителях учености эта дама обзавелась весьма широкой задницей.
     Йозеф - человек высокого роста, сухощавый, с большим угловатым кадыком,
который все время ходит вверх-вниз над слишком низким воротом  сорочки;  еще
одна  примечательная  черта  Йозефа  -  усы,  видом  напоминающие  плавники,
блекло-каштанового цвета.
     Штадер был когда-то смазливым юнцом, теперь это весьма ретивый  деловой
человек.

        "ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ"

     Сцена представляет гардеробную в первом этаже дома;  большая,  закрытая
сейчас раздвижная дверь ведет  в  спальню.  Вторая  дверь  -  входная  -  на
противоположной стене. Большое, до самой земли, окно выходит в парк.

     При постановке сцена должна создавать впечатление равно и реальности, и
грезы. Стены из холста, двери и окна - прорези  в  нем;  рамы,  притолоки  и
косяки нарисованы; эти поверхности  не  жесткие,  а  зыбкие  и  в  небольших
пределах подвижные. Пол в фантастических цветных узорах.  Мебель  напоминает
абстракции вроде проволочных моделей кристаллов; она реальна  и  употребима,
но  возникла  как  бы   путем   кристаллизации,   которая   порою   на   миг
приостанавливает поток впечатлений и вдруг выделяет  какое-то  одно.  Вверху
стены  переходят  в  летнее  небо,  по  которому   плывут   облака.   Ранний
предполуденный час.

     Регина с письмом в руке сидит в кресле, в нетерпении подвинутом к двери
спальни, и тихонько барабанит по филенке костяшками пальцев.
     Г-жа Мертенс растерянно стоит лицом к ней, ближе к середине комнаты.

     Регина. Значит, вы и правда  не  суеверны?  Не  верите  в  тайные  силы
личности?
     Мертенс. А как вы это себе представляете?
     Регина. Да никак. В детстве и в отрочестве у меня  был  ужасный  голос,
впору вообще не говорить громко; но я твердо знала: придет день -  и  я  так
запою, что все рот раскроют от удивления.
     Мертенс. И что же, запели?
     Регина. Нет.
     Мертенс. Ну так вот.
     Регина. Не знаю, что и ответить. Вам никогда  не  случалось  испытывать
необъяснимых, загадочных ощущений? Ну, когда, например,  почему-то  кажется,
что нужно скинуть туфли и облачком  проплыть  по  комнате?  Раньше  я  часто
приходила сюда, когда это была мамина спальня. (Показывает на спальню Томаса
и Марии.)
     Mepтенс. Но зачем, скажите, ради Бога?
     Регина (пожимая плечами и резко стуча в дверь). Томас!  Томас!!  Выходи
же наконец! Письмо от Йозефа принесли.
     Томас (из-за двери). Сейчас, Каркушенька, сейчас.

         Слышен скрип ключа. Томас открывает дверь и видит Мертенс.

Ой, тогда еще секундочку, я думал, ты одна. (Снова закрывает дверь).
     Мертенс (подойдя к Регине,  сердечно).  Скажите,  что,  собственно,  вы
хотите всем этим доказать?
     Регина. Доказать? Но, милая моя, зачем бы я  стала  что-то  доказывать?
Мне это совершенно безразлично.
     Мертенс (с мягким упорством). Я имею в виду, ну, когда вы говорите, что
иногда вновь видите вашего первого мужа, который несколько лет назад умер  в
этой комнате.
     Регина. Тогда вы скажите, почему мне нельзя видеть Йоханнеса?
     Мертенс (с деликатным упорством). Так ведь он умер?
     Регина. Да. Его смерть не подлежит сомнению и официально удостоверена.
     Мертенс. В таком случае этого быть не может!
     Регина. Я не собираюсь ничего  объяснять!  Просто  у  меня  есть  силы,
которых у вас нет. А что? У меня есть и недостатки, которых у вас нет.
     Мертенс.  По-моему,  вы   говорите   все   это   наперекор   внутренней
убежденности.
     Регина. Я не знаю, какова моя убежденность! Знаю только, что всю  жизнь
поступала наперекор собственной убежденности!
     Мертенс. Ну, это же несерьезно. Здесь  постоянно  рассуждают  о  силах,
которые лишь здесь людям и свойственны! Дух этого дома - бунт против  всего,
что вполне удовлетворяет остальной мир.

      Входит Томас, еще не закончивший свой туалет; одежда его вполне
соответствует погожему летнему утру. Покамест на него не обращают внимания,
                и он занимается всякими утренними мелочами.

     Регина. О, я вам вот что скажу: в мир каждый  человек  приходит  полный
сил для самых невероятных переживаний. Законы  его  не  связывают.  А  потом
жизнь все время заставляет его выбирать из двух возможностей, и он все время
чувствует: одной недостает,  все  время  недостает  -  невыдуманной  третьей
возможности. Вот он и делает все, что угодно, ни  разу  не  сделав  то,  что
хотел. А в результате становится бездарью.
     Mepтенс. Можно мне еще раз взглянуть на письмо? Наверняка  все  дело  в
нем.
     Регина (отдает ей письмо; Томасу). Йозеф... приедет сюда.
     Mepтенс. Что вы говорите? Вправду?
     Pегина. У Йозефа все всегда вправду.
     Томас (с большим, но, по-видимому, не неприятным удивлением). Когда?
     Регина. Сегодня.
     Томас (глядя на часы). Тогда он, наверно, будет здесь еще  до  полудня.
(Глубоко вздохнув.) Н-да... скоро.
     Мертенс. Я убеждена, его превосходительство Йозеф  требует  всего  лишь
прямодушия и малой толики деликатности. Вы спокойно (явно  стараясь  уколоть
Томаса), не оскорбляя его чувств, изложите ваше требование развода. И  когда
исчезнут последние остатки лживости перед этим человеком -  которого  вы  на
деле никогда не воспринимали как мужа, - все  призраки  сами  собой  оставят
ваши нервы в покое. Вы же были святая! Вам ведь незачем выдумывать, будто вы
изменили мужу с покойником! (Энергично хватается за письмо, читает.)

                 Томас и Регина отходят немного в сторону.

     Томас. Вы опять говорили о Йоханнесе?!
     Регина. Она считает, что я вру.
     Томас. Она не понимает, для нее это реальный факт.
     Регина. Но это и есть реальный факт!
     Томас (обнимая ее за плечи и легонько постукивая пальцем  ей  по  лбу).
Каркушенька, Каркушенька! Маленькая, ковыряющая в носу фантазерка, ты ведь и
ребенком ужасно дулась, когда врала или таскала сахар, а потом  получала  от
мамы взбучку.
     Регина. Все почти реально. Может, куда реальнее, чем...
     Томас (не давая ей договорить). Тут  ты  заблуждаешься:  это  полнейшая
реальность! Ты заблуждаешься; вдобавок совершенно безразлично, делаешь ли ты
это или только терпишь. (Садится перед ней и по-братски бездумно обнимает ее
колени.) Я теперь тоже вечно заблуждаюсь. Но чем больше  ощущаешь  это,  тем
сильнее сгущаешь краски. Знай натягиваешь на  голову  собственную  кожу  как
этакий темный капюшон с прорезями для  глаз  и  для  дыхания.  Мы  с  тобой,
Регина, прямо как родные брат и сестра.
     Регина (слабо протестуя). Да ты же всегда был самый  настоящий  брат  -
черствый, бесчувственный, тебя ничуть не трогало, чт_о_ со мной творится.
     Томас. Чувства на расстоянии, Регина, как и у тебя.
     Регина (высвобождаясь).  Красиво  сказано...  (Ворчливо.)  Но  что  это
значит?
     Томас (в той же позе, энергично). Не столь отчетливо конкретные, как  у
Ансельма! У него-то во весь горизонт, будто сполохи!  Я  предпочитаю  мнимую
черствость. (Замечает, что Мертенс,  кончив  читать,  хочет  высказаться.  К
Мертенс.) Ну, что пишет Йозеф? Как там его превосходительство, владыка науки
и ее служителей, очень злится на нас?
     Регина. Грозит лишить тебя должности и будущего, если ты  не  выставишь
нас из дома.
     Мертенс. Его превосходительство не имеет такого права!  Доктор  Ансельм
привез вас в дом вашей сестры и своего друга,  где  вы  все  вместе  провели
детство, - против этого никто возразить  не  может.  Его  превосходительство
имеет право только на истину. Вот эту истину вы и скажете ему прямо в глаза;
а что вы лично твердо рассчитываете после развода выйти за доктора  Ансельма
(опять  явно  стараясь  поддеть  Томаса),  ему  и  в  самом  деле  знать  не
обязательно.
     Регина. Йозефа на другой лад не настроишь, он не рояль.
     Мертенс. Бесконечная самоотверженная  верность  долгу,  справедливость,
любовь - все гуманные чувства на вашей стороне. А он -  человек.  Доверьтесь
тому, что так много значит для всех людей, и вы не пожалеете! Хотя,  похоже,
с точки зрения господина доктора здесь ничего особенного нет.
     Томас (лицемерно). Напротив, я целиком с  вами