бывала  и
там, где Йоханнес покончил  с  собой.  (Пожимает  плечами:  дескать,  ничего
особенного.) Все было почти точь-в-точь как раньше. За  дверьми  поднималась
прислуга, с запозданием, так они ждут в  своих  комнатах,  пока  их  вызовут
звонком. К тому времени все прибрано, все в  полном  порядке.  Готово  уютно
заурчать, как урчало все эти пятнадцать лет, триста  шестьдесят  пять  дней,
уже не существующих дней каждого года. В том числе и  когда  меня  здесь  не
было, когда я была несчастна,  когда  я  в  чужом  доме  кусала  простыню  и
плакала.
     Томас. Дом все больше пустеет. Ансельм  уехал.  Мария  уехала;  спорим,
ближайшим поездом уедет Йозеф.
     Pегина. О, как бы мне хотелось еще раз броситься на пол, в цветы ковра.
Ты просто смотри на меня, буравь меня своими злыми трезвыми глазами, чтобы я
этого не сделала.
     Томас. Такие крупные цветы мы иногда обходили по контуру. Впрочем, дело
не в величине, скорее, в нелепой причудливости формы.
     Регина. Цветы становятся огромными, когда лежишь на полу. Ножки стульев
- как деревья без листвы, окоченело и бессмысленно приросшие  к  месту:  вот
таков мир. Большой мир.
     Томас. Помнишь, как-то раз мы сидели в шкафу?
     Регина (пристально глядя на ковер, ходит по  контуру  больших  дуг  его
узора - туда и обратно, иногда переступая с одной дуги на другую). Странно и
жутко. Я способна двигаться куда хочу и однако же  не  всегда  могу.  Ночью,
когда не спится, я бы нипочем не рискнула встать и,  выпрямившись  в  полный
рост, пройти по комнате. Даже если я всего  лишь  вытаскиваю  из-под  одеяла
руку и кладу ее под голову, я невольно тотчас же вновь ее убираю. Так жутко,
что она лежит в чужом мире и я ее не вижу.  Она  больше  не  моя,  я  должна
поскорее спрятать ее под одеяло и прирастить к себе.
     Томас (продолжая свою мысль). Мы сидели в шкафу, и кровь в жилах на шее
булькала от волнения. (Умолкает.) Ах, вздор, мы уже не дети.  (Показывая  на
узоры, по которым ходила Регина.) Человек  никогда  не  выходит  за  пределы
предначертанного. Поднимаясь наверх, вновь и вновь проходишь  мимо  одних  и
тех же точек, кружишь в пустоте над предначертанным  главным  разрезом.  Это
как винтовая лестница.
     Pегина (с полунаигранным,  полуискренним  ужасом  указывая  на  ведущую
наверх лестницу). Вот она! Видеть ее не хочу! (Прячется подле дивана.)
     Томас (тоже  испуганно).  Ну  ты  мастерица  пугать!  (По-братски,  без
стеснения садится рядом с ней.) Сегодня ночью мне приснился сон, о тебе.  Мы
опять сидели в шкафу...
     Регина. Ой, как у тебя сердце стучит. Сквозь пиджак слышно.
     Томас. Но разве  эта  комната  не  похожа  на  шкаф?  разве  весь  этот
обезлюдевший дом не похож на пустой шкаф? Нас как бы повернули вспять.
     Регина (приподнимается, в плену пугающей  мысли).  Что  же  нам  теперь
делать?!
     Томас. Ничего, Регина. На настоящих деревьях золоченые орехи не растут.
Их только ищут там, что уже  весьма  странно.  В  душе  я  и  сам,  пожалуй,
раз-другой в году желал Мариина ухода. Отпустить, дать уйти -  музыка,  тихо
плывущий в просторах аккомпанемент шествия, которое еще не началось. Вот как
ты. Она и видит, вероятно, лишь некое подобие звезд, качающихся  на  длинных
палках; листья, сквозь чей сон пробираются руки света. А наверное,  все-таки
замечательно думать о таком...
     Pегина. А идти в этакой ночи по ухабам - сущий кошмар? Томас, милый  ты
мой! (Снова ложится на ковер.)
     Томас. Ах нет, вздор, вздор - и то и другое! Все нелепо, так нелепо!
     Регина. Погоди. Я вообще уже не могу себе представить, как со мной было
раньше. Я лежала под кустом и совала в рот жука. Он прикидывался мертвым.  А
мой пульс отсчитывал время. И я говорила себе, что на определенной цифре  он
явится из моего волшебно освещенного рта маленьким  принцем.  Да,  пока  это
было еще волшебство. Проглотить частицу мира. Потом, досчитав до той  цифры,
я его выплевывала, но и в другой раз загадывала то же самое, потому что меня
не оставляло какое-то таинственное чувство. Так я жила. Долго. Но малопомалу
воцарялась обыденность. Да-а. Жизнь делалась все нелепее, все бессмысленнее.
     Томас. Ты не чувствуешь? С лугов  пахнуло  рыбой.  Непристойный  запах.
(Стоя у нее над головой.) Гляжу на тебя,  в  таком  непривычном  ракурсе,  и
знаешь, ты похожа на какую-то рельефную карту, на жутковатый предмет,  а  не
на женщину.
     Pегина. А ночью с замиранием сердца видел во сне, что мы сидим в шкафу?
     Томас. Ты была старше, чем сейчас, в Марииных годах, но  выглядела  так
же, как пятнадцать лет назад. И плакала, как вчера, но тихо  и  красиво.  Мы
сидели совсем спокойно. Твоя нога прижималась к моей, точно лодка к причалу;
и вновь будто бы искристое движение ветра в кронах деревьев. Счастье.
     Регина. Но как же это сделать?
     Томас. Сделать? Не знаю.  От  отчаяния  вспороть  друг  другу  нутро  и
валяться в чужих кишках, как собака на падали.
     Регина. Такой конец был предначертан! Мы не знаем, что  нам  делать!  И
будем вновь и вновь стоять перед этой стеной! Я больше не могу!
     Томас (берет ее лицо в ладони, целует).  Тебя  я  способен  поцеловать,
падшая сестра. Наши губы - четыре змейки, и только-то!
     Регина. Мне хочется заключить тебя в нежную мягкость  моего  тела.  Как
заключена в ней я сама. Потому что я всегда любила тебя. Как себя самое.  Но
не больше. Не больше.
     Томас. Н-да... сперва этот поцелуй был далеко впереди,  такой  манящий.
Теперь он тоже далеко, но позади, и жжет, ох  как  жжет.  Пробиться  нам  не
удалось. Не удалось! Ты это чувствуешь!

Вошедшая Mepтенс невольно наблюдает эту сцену. Хочет возмущенно уйти, но они
                                замечают ее.

     Mepтенс. Ах, Регина, быстро же вы утешились; я хотела уйти, ни слова не
говоря. В этом доме царит непонятная мне атмосфера.

               Регина и Томас несколько принужденно смеются.

     Томас. Поймите, то, что вы застали, вовсе не любовная сцена.  Наоборот,
антилюбовная. Так сказать, сцена отчаяния.
     Мертенс. Я судить не берусь.
     Томас. Отчего мы пришли в отчаяние, Регина?
     Регина (пока что подыгрывая). Мы оттого  пришли  в  отчаяние,  что  нам
ничего  больше  не  оставалось,  кроме  как  снова  вести  себя   по-детски,
по-школярски. Мертенс! Послушайте,  не  бросайте  меня  одну!  Нужно,  чтобы
кто-то поддерживал мою голову. Томас будет печально сидеть  рядом  со  мной,
умирающей, и объяснять, что я ему только  мешаю.  Потребует,  чтобы  я,  как
умирающая, помогла ему сформулировать, почему этот миг всего-навсего  убогая
телесная катастрофа, тогда как страх и печаль по  обе  стороны  сияют  таким
волшебством.
     Томас. Не надо пошлостей.
     Mepтенс. Вечером я уезжаю. А пока пойду куда-нибудь  на  воздух.  Прошу
вас, хватит смеяться надо мной; вы и не думаете умирать.
     Регина. Но Мертенс! Разве я не думала об этом всегда?
     Мертенс. Не знаю,  о  чем  вы  думали,  когда  изображали  передо  мной
прекрасную,  благородную  веру,  которая  не  могла  примириться  с   темной
реальностью. Я  пала  жертвой  иллюзии.  Ведь  и  я  тоже  некогда  потеряла
любимого, но двадцать один  год,  вплоть  до  сегодняшнего  дня,  в  чистоте
хранила ему верность. (Уходит.)
     Томас. Вот, пожалуйста! Порок - это  грязь.  Но  и  добродетель  хороша
только в свежем виде!
     Регина. Теперь она и вправду уедет. Мария, Йозеф, она... порядок теряет
крепость, как десны при цинге перестают держать зубы; вот и с нами так же.
     Томас. Почему ты позволяешь себя унижать?! Даже этой особе.

Оба сидят насупившись, далеко друг от друга и не могут возобновить попытку.

     Регина (упрямо). Потому что не  знаю,  как  мне  быть.  Неужели  ты  не
понимаешь, я всегда должна была что-то  делать.  А  теперь  ничегошеньки  не
знаю. Иди сюда!  Нет,  останься  там!  Тайна  -  я  посреди  всего  этого  -
кончилась.
     Томас. Все тускнеет вблизи и при равнодушном наблюдении; взять хотя  бы
светлячка - поймаешь его, а в руке тусклый серый червячок! Но  когда  знаешь
это, возникает куда более дьявольское чувство, тут не до  сюсюканья:  ах-ах,
Божий фонарик!
     Регина. Размышления меня мало привлекают.
     Томас. Может, ты и права. Тут вряд ли что возразишь... Но  тогда  я  не
могу тебе помочь...
     Регина. ...Когда я от вас ушла, после Йоханнеса,  у  меня  еще  хватало
храбрости. Во  мне  было  некое  ожидание,  которое  я  называла  печалью  -
разумеется, неправильно.
     Томас. Это, разумеется, был голод.
     Регина. Н-да, храбрость.  Но  все  последующее  оказалось  нескончаемым
потоком пустых часов. Я  просто  не  понимаю,  как  другие  люди  умудряются
правильно их заполнять.
     Томас. Они, разумеется, лукавят; у них есть профессия, цель,  характер,
друзья и знакомые, манеры, принципы, одежда. Взаимные гарантии от  гибели  в
миллионометровых глубинах пространства.
     Регина. Но ведь  все,  что  происходит,  серьезно  лишь  наполовину,  а
наполовину это игра!  Мы  призываем  жутчайшее,  и  оно  является  с  полным
безразличием - ни ужаса, ни напряжения. Потому что рядом как раз  стоит  или
не стоит телефон, или со скуки, или от бессмысленности сопротивления. Потому
что весь ужас в том, что жизнь, коли уж ты ее начал, идет сама по себе и без
твоего участия, без вины и невинности.
     Томас (подходит, растерянно глядя на нее). Проистекает из тысяч причин,
которые может исследовать детектив или знаток людей, но  только  не  из  той
единственной, глубочайшей, - не из тебя самого.
     Регина (протестующе). Повторить  мы  не  можем.  (Отходит  подальше  от
него.) Люди воображают, будто владеют тобой, все твое существо открыто им, а
тебя  в  этом  безумном  механизме  нет  и  в  помине...  Некогда  было  так
замечательно - тайна, волшебство, формула безумной силы.  Словом,  хорошо  и
просто здорово.
     Томас. Но ведь  и  здесь  тоже  всего-навсего  первоначальная  иллюзия,
которой подвержен всякий молодой человек, утреннее  ощущение.  Можно  делать
что угодно, ибо все к тебе же и возвращается, как брошенный бумеранг.
     Регина. Сколько было радости - надушиться экзотическими благовониями  и
отведывать сложные легкие блюда. А потом в один прекрасный день ловишь  себя
на том, что пьешь один только чай, ешь карамельки да куришь сигареты.  Такое
чувство, будто тебя включили и заключили в план, который был  составлен  еще
до начала всего. Заранее рассчитанное, всем давно известное обрушивается  на
тебя - сон в определенные часы, завтраки, обеды и ужины в определенные часы,
ритм пищеварения, следующий вращению Земли вокруг Солнца...
     Томас. Летом растет число зачатий, а осенью - число самоубийств.
     Регина. Тебя тоже затягивает! А мужчины будут по-прежнему  являться  ко
мне словно этакие непонятные ползучие создания, тысяченожки,  черви;  ты  не
замечаешь их различий и все-таки чувствуешь, что  в  каждом  из  них  разная
жизнь!..
     Томас (будто глядя на какое-то видение, издали смотрит в окно). Мария и
Ансельм скоро будут уже далеко,  среди  незнакомого  ландшафта.  Солнце  там
будет светить на траву и кусты, как здесь, заросли кустарника будут куриться
испарениями, в воздушные летуны - ликовать. Ансельм, верно, будет лгать,  но
что он скажет там, в чужом краю, мне знать не дано...
     Регина. Ты несчастлив?
     Томас. Любой конфликт имеет значение лишь в определенной атмосфере; как
только я вижу их в этом чужом краю, все уходит в прошлое.  Здесь  невозможно
достичь гармонии, Регина, высочайшее невозможно привести в гармонию с  нами.
Благоденствуют лишь те, кому это не нужно.
     Регина. Помоги мне, Томас, посоветуй, если можешь.
     Томас.  Как  я  тебе  помогу?  Надо  просто  иметь  силу   любить   эти
противоречия.
     Регина. Так что же ты будешь делать!
     Томас. Не знаю. Сейчас я думаю так,  а  позже,  наверно,  стану  думать
иначе. Мне хочется попросту уйти куда глаза глядят.
     Регина.  Давай  уедем  вместе,  ты  и  я!  Что-нибудь   сделаем!   Хоть
что-нибудь! Помоги же мне! Иначе моя  давешняя  воля  превратится  в  месиво
отвращения!
     Томас. Но  Регина!  Мир  представляется  чуть  ли  не  физически  более
просторным, если  соответствующую  сторону  все  время  заслоняло  соседство
другого человека. Тогда однажды вдруг оказываешься в на удивление просторном
полукруге. Один как перст.
     Pегина. Я не могу остаться такой, как была! А стать другой - как?!  Как
Мария?!
     Томас. Просто блуждаешь, где придется. Тебе  враждебны  все,  кто  идет
предначертанным путем,  тогда  как  ты  бредешь  в  мире  непредначертанными
тропами духовных скитаний. И все равно ты как бы заодно с ними.  Помалкивай,
когда они сурово на тебя смотрят; тишина; затаись в собственной оболочке.
     Регина (внезапно порываясь уйти). Значит, по-твоему,  выбора  нет,  мне
остается сделать только одно! То, о чем я тебе не сказала!
     Томас. Преувеличения! Я нарочно больше не стал спрашивать. В  последние
дни и я иной раз подумывал об этом. Но если 6 потом можно было стоять  возле
собственного трупа, сам бы устыдился поспешности. Ведь в эти  дивные  летние
дни тебя бы по-прежнему нагло кусали слепни, и ты бы не только  благоговейно
ужасался вечности, но и почесывался.
     Pегина (сулыбкой). Томас, Томас, ты бесчувственный человек рассудка.
     Томас. Нет-нет, Регина, уж кто-кто, а я и есть  мечтатель.  И  ты  тоже
мечтательница. А на вид такие люди самые бесчувственные. Они бродят  вокруг,
наблюдают, что делают те, кто чувствует себя в мире как дома.  Они  носят  в
себе что-то, чего те не ощущают. В любую минуту способны сквозь все на свете
погружаться в бездонность. Не утопая. Состояние творчества.
     Регина быстро целует его  и  спешит  вон  из  комнаты,  прежде  чем  он
успевает ее остановить.
     Томас. Регина!.. Впрочем, нет, она же не натворит  глупостей.  (Тем  не
менее встает и уходит следом за нею.)

                                  Занавес


        "КОММЕНТАРИИ "

                                "Мечтатели".

     Первые наброски к этой пьесе зафиксированы в "Дневниках" в  1908  году.
Опубликована книгой в 1921 году в Дрезденском Сабиллен-ферлаг. В  1929  году
небольшой  Берлинский  театр  поставил  пьесу  с  "ампутированным"  текстом,
несмотря на слабые протесты Музиля. Постановка  потерпела  неудачу,  которая
приписывалась режиссуре; Музиль написал  памфлет  "Скандал  с  "Мечтателями"
(1929). Вторая постановка состоялась в 1955 году в  Гессенском  национальном
театре Дармштадта.
     На русском языке публикуется впервые.

                                                                   Е. Кацева



        Роберт Музиль.
        Винценц и подруга важных господ


                            Фарс в 3-х действиях


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод Н. Федоровой
     Vinzenz und die Freundin bedeutender Manner Posse in drei Akten 1923
     M89
     Роберт Музиль. Малая проза. Избранные произведения в двух томах. Роман.
Повести. Драмы. Эссе. / Пер. с нем., пред. А. Карельского, сост. Е.  Кацевой
- М.: "Канонпресс-Ц", "Кучково поле", 1999. Том 1.
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

                              Действующие лица

     Альфа
     Бэpли, крупный коммерсант
     Ученый
     Музыкант
     Политик
     Реформатор
     Молодой Человек
     Приятельница
     Д-р Апулей-Хальм
     Винценц

        "ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ"

     Ночь. Комната, частью тускло освещенная уличным фонарем. В глубине,  на
возвышении, отгороженном большой полузадернутой портьерой, как бы  альков  -
еще одна комната, где горит затененная абажуром неяркая лампа;  иная  мебель
вырисовывается лишь в виде каких-то размытых  контуров.  Приблизительно  три
часа утра. Из боковой кулисы входят Альфа и Бэрли. Она в вечернем платье, он
во фраке, оба в театральных накидках. Альфа на  переднем  плане  -  включает
лампу на подзеркальнике; рядом  ширма,  поэтому  освещается  лишь  небольшое
пространство. Альфа чем-то занята у зеркала. Бэрли стоит рядом.

     Бэрли. Так ли, этак ли, уж один бы конец!
     Альфа. А почему один, скажите на милость? Взгляните на эту  щетку  -  у
нее два конца. Впрочем, нет, у нее столько же концов, сколько щетинок. Вот и
считайте.  Мне  вправду  хочется  узнать,  откуда  у  людей  берется   такая
уверенность!
     Бэрли. Вы должны стать моей женой!
     Альфа. Воображения у вас в голове меньше, чем у моей головной щетки.
     Бэpли. В этом плане моя  голова  начисто  лишена  воображения.  Однако,
бывало, мужчины стояли передо мной на коленях, умоляя пощадить их дело и  их
семьи...
     Альфа. И что же?
     Бэрли. Я никогда не давал им пощады.
     Альфа. Думаю, именно это мне в вас и нравится.
     Бэpли. Я велел выставить за дверь  женщин,  которые  просили  за  своих
мужей...
     Альфа. Это были гордые женщины?
     Бэрли. Да, пожалуй, были среди них и красавицы, и рыдающие матери.
     Альфа. О, это мне в вас очень нравится. Я  сама  такая.  Меня  рыдающая
женщина ничуть бы не растрогала.
     Бэрли. С позволения сказать, в государстве я и мои предприятия - важный
экономический фактор, и я неоднократно  ставил  всю  эту  власть  на  карту,
просто чтобы подбросить ее в воздух и снова поймать, выиграть. В таком плане
у меня воображения хватает, Альфа, причем с избытком!
     Альфа. И что же?
     Бэpли (с отчаянием). Но зачем, зачем я это делаю?! Альфа, я  больше  не
вижу здесь никакого смысла! Я делал все  это  просто  ради  делания.  Вы  же
чувствуете, у меня в руках кое-что есть, не как у этих  калечных  пустомель,
которые толкутся вокруг вас; я могу сделать все, что хочу! но чего  я  хочу,
Господи Боже мой, чего я хочу?!! Из-за вас все во мне разладилось. Вы должны
стать моей женой.
     Альфа. Я уже вам сказала: в этом плане у  моей  головной  щетки  больше
воображения.

                        Бэрли делает отчаянный жест.

Ну?
     Бэрли. Не думайте, что я потерплю этакое сопротивление от женщины.
     Альфа. Что вы собираетесь делать?
     Бэpли. Убью вас и себя!
     Альфа. Убьете?..
     Бэpли. Да.
     Альфа. Вы так меня любите?
     Бэрли. Я знаю только две возможности: или вы выходите за  меня,  или  я
убиваю нас обоих.
     Альфа. Скажите красивее.
     Бэрли. Как?
     Альфа. Вам ведь очень хочется сказать: "Мы соединимся  в  жизни  или  в
смерти".
     Бэрли. Не играйте с огнем!
     Альфа (вставая). Но это же до крайности безвкусно. По  причине  занятия
торговлей и литературного невежества  вы  и  чувствуете  точь-в-точь  как  в
дешевых семейных романах!

 Бэрли набрасывается на нее. Лампочка гаснет. Недолгая борьба теней. Альфа
падает; вытащив из-под накидки веревку, Бэрли связывает ее по рукам и ногам
               и относит на освещенную из алькова оттоманку.

Ах! Какая наглость! Какая ужасная наглость! И как старо!
     Бэрли. Вы пойдете за меня?!
     Альфа. Нет!
     Бэpли. Ты пойдешь за меня?!
     Альфа. До ужаса безвкусно - говорить "ты" потому только, что  вы  якобы
думаете о смерти. Фу! (Показывает ему язык.) Вы  окончательно  пали  в  моих
глазах. (Поворачивается к нему спиной.)
     Бэpли. Я отослал машину только для вида, она ждет внизу. Бензина хватит
на три дня. Вы напишете нашим  друзьям  письмо,  сошлетесь  на  какую-нибудь
причину, заставившую вас срочно уехать, и мы сбежим в горы, в мое имение.
     Альфа (через плечо). Зачем мне ради этого писать письмо?
     Бэpли. Я так задумал.
     Альфа. А потом?
     Бэpли. Я распорядился известить тамошнего  священника,  потому  что  мы
сразу поженимся. Я похищаю вас, присваиваю.
     Альфа. А потом? Вы же не сможете похищать меня всю жизнь  и  непрерывно
присваивать. Итак, что же потом?

                                   Пауза.

     Бэpли (слегка приуныв). Мы будем невыразимо счастливы