естественно, не что  иное,  как  отсутствие  всякого  течения,  и  возникает
странная картина: движение только что было, более того  -  при  внимательном
рассмотрении оно, кажется, еще есть, и  даже  сверх  меры,  однако  в  целом
ощущается быстрый упадок сил.

        "ГОДЫ БЕЗ СИНТЕЗА "

     Нынешние годы можно бы охарактеризовать как интерференцию волн, которые
гасят друг друга, что с некоторым удивлением и отмечается  заинтересованными
лицами. Но было бы чудовищным заблуждением - нашим  собственным  или  других
людей - считать, что в  современности  нет  достаточно  высокой  литературы;
напротив - можно бы легко насчитать две дюжины имен, служащих в совокупности
таким мерилом мастерства, смелости, свободы и прочих решающих качеств, что с
ними не сравнится никакой другой период в нашей литературе; но они не являют
никакого синтеза, ни подлинного, ни мнимого. Грубо и буквально выражаясь - с
ними нечего делать как с целым, и этим в немалой степени объясняется чувство
обескураженности и разочарования, которым охвачена  современность.  Подобный
упадок  литературных  сил,  начавшийся  в  определенной  мере   повсеместно,
выражается прежде всего не в том, что стало меньше хороших  произведений,  и
не в том, что среди хороших  затесалось  больше  плохих,  а  в  определенном
чувстве беспокойства, в обморочности, и даже  в  либеральности  вкуса;  вкус
держится еще крепко, но встречается все реже;  через  разнообразные  щели  и
пазы хлынула всякая всячина, что ранее было бы невозможно;  начало  теряться
чувство  классовых  различии  между  произведениями,  и  на  одном   дыхании
выпаливаются, например, такие имена, как Гамсуна и Гангхофера.  Этот  пример
кажется ныне пока несуразным, но ведь не считается же, что долог был путь от
значимости Геббеля до значимости Вильденбруха!
     В  такие  времена  можно  напомнить,  что  существует  система,  синтез
поважнее любых писателей, всеохватнее и долговечнее любых течений, а именно:
литература.
     Каким бы разумеющимся это не представлялось  и  не  проговаривалось  по
обыкновению в полсмысла, нельзя упускать  из  виду,  что  литература  -  это
прежде  всего  переворот  прочно  укоренившихся  традиций,   и   не   менее.
Опрокидывается не только само собою разумеющееся, что литература важнее, чем
ее направления, но и убеждения типа того, что искусство  -  это  дар  свыше,
блаженство от причащения к отдельным великим, отдых и  во  всяком  случае  -
человеческое исключение. Но поставить литературу всерьез на первое  место  -
то же, что на обетованном острове ввести понятие о коллективном  труде  или,
зло выражаясь, - переработать на консервы фауну этого  счастливого  острова,
что, без сомнения, такое предприятие, которое, следует признать, легко может
выродиться одинаковым образом и в слишком многое, и в слишком малое.

        "ЛИТЕРАТУРА И ЧТЕНИЕ "

     Литература, нужная как  чтение,  призвана  направлять  интересы  не  на
сумму, не на музейное скопление произведений,  а  на  функцию,  воздействие,
жизнь и усвоение книг ради продолжительности и роста  их  влияния.  Старание
как отдельного человека, так и многих тысяч людей, среди  которых  очень  не
мало и чрезвычайно одаренных, написать  стихотворение  или  роман  не  может
исчерпываться желанием потрафить  некоему  количеству  читателей,  выбросить
возбуждающих движение сгусток рабочего пара, который, повисев какое-то время
на месте, рассеивается затем всевозможными воздушными потоками.  Но  как  бы
наши чувства и некий еще  не  дошедший  до  сознания  опыт  ни  противились,
сталкиваясь  всякий  раз  один  на  один  с  конкретным  произведением   или
конкретным писателем, мы вновь оказываемся ими увлечены, выбиты из  колеи  и
вслед за тем вновь покинуты, что,  собственно,  и  является  началом  всякой
литературы. А  то,  что  мы  называем  историей  литературы,  -  всего  лишь
тенденция к закреплению; но даже если представить ее завершившейся, объясняя
произведения  условиями  времени,  а  также  причинным,  более   или   менее
достоверным анализом творчества великих писателей,  она  помогает  понять  и
пережить прочитанное отнюдь не окольными путями или не только ими; если  она
не выходит за свои рамки, то задача ее - не просто упорядочивание собственно
переживаний и впечатлений, а анализ и систематизация  творческих  личностей,
времен, стилей, влияний, то есть - нечто совсем иное.
     Но с тем же  успехом,  с  каким  произведение  искусства  во  всей  его
неповторимости может быть встроено в некий исторический ряд - ряд не  только
хронологический, - оно  может  быть  встроено  и  в  другие  ряды.  Уже  сам
инстинктивный  акт  чтения  сориентирован   не   на   что   иное,   как   на
непосредственное восприятия значимости, ценности книги, то есть цель  его  -
личное усвоение эмоционального заряда, послания, этического и  эстетического
смысла книги, и он должен быть таким, чтобы все это не пропало  даром.  Если
задаться вопросом о процессах, происходящих при чтении, то даже самый беглый
взгляд позволит распознать их в себе самом. При чтении перенимаются элементы
мышления, которые откладываются незамедлительно;  сам  переживаешь  находки,
мысль и смысл, открываешь новое, и все это остается в тебе даже тогда, когда
повод давно забыт;  тебя  охватывает  волнение,  и  чувства,  которыми  тебя
заразили, резюмируешь в твердую установку либо  в  виде  опыта,  выраженного
словами, либо в виде намерения, а то и  просто  предоставляешь  эти  чувства
самим себе, чтобы затем, медленно и по частицам отдавая  свою  энергию,  они
слились с прочими чувствами; запечатлеваешь в себе  и  то  неопределенное  и
неописуемое, что присуще литературным  произведениям  -  ритм,  форму,  ход,
физиогномию целого, делая это  какое-то  время  чисто  мимотически,  подобно
тому,  как,  увлекаясь  какой-нибудь   впечатляющей   личностью,   начинаешь
подражать ей, внутренне перенимать ее образ, либо  пытаешься  сформулировать
это в словах;  очень  трудно  перечислить  все  процессы,  происходящие  при
чтении, но траектория, на которой расположена их цель, распознается  быстро.
И непроизвольные движения  восприятия  остается  лишь  осознать  как  единое
целое.
     Но, понимая под литературой только сумму произведений,  мы  получим  не
единое целое, а чудовищное собрание примеров, которые все разные и,  тем  не
менее, уже известны, которые воспринимаются читателем по-разному и все же  в
определенном смысле одинаково - как нечто неописуемо пространное, без  конца
и начала, как сплетение великолепных нитей, не  образующих,  однако,  ткани.
Агрегат, конструирующийся из читателей и книг, становится литературой только
тогда, когда сумма  произведений  начинает  воплощать  собою  переработанный
читательский опыт. Или другими словами: критику.

        "КРИТИКА С ТАКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ "

     Есть много людей, вообще отрицающих возможность критики в этом  смысле,
который ведь все же предполагает  наличие  какого-то  верха  и  низа,  выбор
каких-то направлений, при коих поступательное движение считается прогрессом.
Он предыдущего поколения наша эпоха унаследовала  страх  перед  эстетическим
тройным правилом, с помощью которого стремились  регулировать  искусство  по
образцу классических гипсовых бюстов. Импрессионизм полагался на гуморальные
токи, считая, что искусство доходит до сердца человека непосредственно, хотя
физиологически и  не  совсем  понятно,  как.  Неоидеализм  и  экспрессионизм
оперировали каким-то не  менее  непосредственным  "созерцанием"  мыслей,  не
совсем совпадающим с раздумьем, которым это  "созерцание"  определяется.  И,
обновленная несколькими именитыми головами, даже сама эстетика отрицает ныне
свою применимость к практике; обжегшись на молоке, она не желает больше быть
нормативной. Следствием стала критика - как-мне-кажется и критика  словесных
шрапнелей, критика-раз-два-взяли и критика-эй-ухнем, у  которых  на  совести
так много от духовной неразберихи наших дней.
     Положение критики при этом отнюдь не тяжелее, чем положение морали. Нам
абсолютно не дано понять  божественные  и  неизменные  нравственные  законы;
мораль в своей переменчивости создана людьми, которые предпосылают ее  своей
жизни и навязывают другим людям; но все же нельзя отрицать, что у  нее  есть
система, которая одновременно изменчива  и  постоянна.  Критика  же  в  этом
смысле ничего не значит в положении над литературой, ибо переплетена с  нею.
Она вносит  в  литературу  идеологические  производные,  образуя  тем  самым
традицию, -  причем  в  идеологическом  плане  у  нее  широчайший  диапазон,
охватывающий также и выразительные ценности "форм", -  и  она  не  допускает
повторения  одного  и  того  же  без  нового  смысла.  Критика  является   и
растолкованием литературы, переходящим в растолкование жизни,  и  ревностным
стражем  достигнутого  уровня.  Такой  перевод  частично  иррационального  в
рациональное никогда не удается полностью;  и  то,  что  при  этом  является
недостатком - упрощением, фрагментированием и даже выщелачиванием,  имеет  и
положительные стороны - всестороннюю мобильность и большой охват  отношений,
подвластных разуму. Критика, таким образом, есть и  плюс  и  минус,  и,  как
всякая идеологическая структура, оставаясь  в  долгу  перед  жизнью  многими
частностями, она дает взамен нечто всеобщее. Улучшению знаний такая  критика
способствует мало; она может заблуждаться,  ибо  складывается  всегда  не  в
одном  человеке,  а  в  сложных  скрещениях,  в  усилиях  многих  людей,   в
бесконечном процессе пересмотров, она порождается в  конечном  счете  самими
книгами, которые служат ее объектом, ибо  каждое  значительное  произведение
обладает  способностью  опрокидывать  все  мнения,  существовавшие  до   его
появления.

                                                       15-22-29 октября 1926


        "ЛИТЕРАТОР И ЛИТЕРАТУРА И ПОПУТНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ ПО ЭТОМУ ПОВОДУ "

     Перевод А. Науменко.

        "ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ "

     Заметки эти не претендуют ни на  создание  теории,  ни  на  открытие  и
представляют собой не что иное, как обзор нескольких взаимосвязанных друг  с
другом явлений литературы и литераторства. Началом может  послужить  вопрос,
почему название "литератор" считается  у  нас  ругательным  словом,  да  еще
таким, которое употребляется людьми, литераторами в  не  совсем  безупречном
смысле, по отношению к тем, кто стремится стать литераторами  в  безупречном
смысле. Ибо человек, живущий на  литературу,  используя  ее  для  заработка,
зовется у нас обычно не литератором  и  в  придачу  к  своим  доходам  носит
красивое название какой-нибудь профессии, сочинителя подзаголовков,  скажем;
литератором же зовется преимущественно тот,  кто  не  руководствуется  ничем
другим, кроме зависимости от литературы; он только - литератор, и то, что из
этого могло развиться пренебрежительное название, не очень далеко  отстоящее
от  понятий  "кафе"  и  "богемы",  указывает  на  отношения  именно   внутри
литературы или между нею и человеческим целым, которые, видимо,  заслуживают
внимания.  Литература,  позволяющая  связать  со  словом  "литератор"  такое
значение, напоминает яблоню,  которая  хотела  бы  плодоносить  вишнями  или
арбузами, но только не яблоками. Чего же не хватает дереву? Все мы прежде  и
превыше всего литераторы. Так как литератор в правильном  смысле  -  еще  не
обособившийся  деятель  литературы,  первоначальный   образ,   из   которого
возникают все остальные. Молодой человек начинает как литератор,  а  не  как
писатель, и тем более не сразу как драматург, историк, критик,  публицист  и
так далее, даже если согласиться на неопределенную "прирожденность"  к  тому
или другому, и существо литературы искажается, как  только  это  соотношение
перестает  ощущаться.  Тогда   позволительно   спросить,   какие   нарушения
способствуют тому, что  через  форму  утрачивается  всеобщее  первоначальное
значение. И вопрос этот, хотя и не полностью, а в  свете  лишь  определенных
понятий, прозвучит в нижеследующих размышлениях.

        "ЛИТЕРАТОР КАК НАИБОЛЕЕ ОБЩЕЕ ЯВЛЕНИЕ "

     С именованием "литератор" там, где оно употребляется в предосудительном
смысле,  связано  отнюдь  не  несущественное  представление,  которое  можно
выразить примерно так: литератор - человек, занимающийся литературой  как-то
слишком исключительно и  в  ущерб  "полноценной  человечности",  то  есть  -
человек из вторых рук, зависящий не от фактов жизни (как якобы писатель),  а
от сведений о ней. Иными словами, главные приметы этого представления те же,
что и самого понятия - понятия о схоласте, комментаторе или компиляторе, и в
этом смысле фамулус Вагнер был литератором, которого Гете сделал бессмертным
посмешищем. В истории духа от античности до  наших  дней  эта  разновидность
людей воистину тоже играла свою не всегда отрадную роль. Человек,  следующий
учителю, но отмеченный ничтожностью личных достижений  при  обширном  знании
достижений  других  людей  был  бы  почти  определением  литератора   худшей
разновидности,  если  бы  такое  описание  не  подходило  и  посредственному
профессору. Оно подходит также и стратегу,  который  беспомощен  в  принятии
решений, но совершенно пригоден как школьный учитель военного дела;  его  бы
можно было назвать литератором военного искусства. Оно подходит и  ригористу
от морали, чей дух напичкан  предписаниями,  равно  как  и  либертинисту  от
морали, чей дух - памятка о свободах. И то и другое, ригоризм и либертинизм,
- существенные черты  литератора.  Эта  несоразмерность  между  собственными
достижениями  и  сведениями  о  достижениях  других   встречается   повсюду,
по-разному выраженная в зависимости от обстоятельств. Где требуется  умение,
она  заменяет  его  знанием;  где  уместно  принятие  решения,  она  вселяет
сомнения; где  задача  заключается  в  теоретическом  достижении,  она  даст
компиляцию, но с тем  же  успехом  выразится  и  в  бегстве  в  нескончаемую
экспериментальную многосуетность... - во всех случаях  она,  кажется,  ведет
все же к некоему сдвигу, в результате которого с собственно достижения,  для
коего недостает таланта, воли или обстоятельств, усилие переносится на более
легкое побочное  достижение,  вполне  удовлетворяющее  честолюбию.  Свойство
этого процесса в том, что неплодотворное  и  несамобытное,  объединяясь  при
случае с известным честолюбием, направленным на достижение, неизменно  будет
оказываться в живой связи с традицией, хотя к основополагающим  элементам  -
будь то идейное, эмпирическое, эмоциональное  образование  или  практическое
возникновение решения, - оно не восходит, а  если  и  восходит,  то  лишь  в
незначительной мере, и литератор в обычном смысле не что иное,  как  частный
случай этого явления, охватывающего куда большие области.

        "ЛИТЕРАТОР И ЛИТЕРАТУРА "

     Такая попытка вовлечь явление литературы в  круг  родственных  явлений,
естественно, оставляет открытым вопрос о том, что же в конце концов образует
в  этом  кругу  его  своеобычность,  и  какие  особенные  свойства  отличают
литератора художественной литературы от  литератора,  так  сказать,  любого.
Если  рассматривать  его,  чтобы  восполнить  этот  пробел,  как  социальную
специфическую фигуру, то в зависимости  от  угла  зрения  литератор-художник
предстанет  или  так   называемым   интеллектуалом,   или   так   называемым
эмоциональным человеком, отделенным  от  своих  смежных  типов.  То  есть  в
настоящем интеллектуале - среднем ученом, скажем,  -  он  производит  обычно
впечатление слишком малой интеллектуальности, хотя,  как  правило,  вкупе  с
ощущением чрезмерности эмоционального  достижения,  при  том,  что  подлинно
эмоциональному человеку, которому трудно выразить  свои  мысли,  который  не
способен легко  принимать  решения  и  оттого  твердо  верен  своим  словам,
решениям  и  чувствам,  он  кажется  "интеллектуалом",  чьи  чувства  слабы,
непостоянны и призрачны. Если сложить и то и другое  и  дополнить  результат
опытом, получится образ человека, чей интеллект  играет  чувствами  или  чьи
чувства играют интеллектом -  различить  это  невозможно,  -  чьи  убеждения
нестойки, чьи логические заключения малонадежны и чьи познания неопределенно
ограничены, но  кто  эти  недостатки  поразительно  восполняет  раскованной,
подвижной, обладающей обширным радиусом действия, порою и сильно проникающей
духовностью, а также похожей на актерскую способностью и готовностью вжиться
чувством в мимику чужих жизненных и мыслительных областей.
     Не принижая достоинства профессии писателя, можно, наверно,  допустить,
что вряд ли кто из преданных ей свободен от этой двойственности  совершенно.
Но можно исходить из рассмотрения  и  литературы  (ибо  действие  и  деятель
взаимно  отражают  друг  друга),  и  тогда  обнаружится  -   что,   конечно,
несравненно важнее - область, исполненная своеобразий, в  значительной  мере
отвечающих своеобразиям литератора. Художественной литературе и в целом и во
всех ее частях присуще нечто бесконечное и незавершенное, она протяженна без
начала и конца, и каждая из ее образных фигур единична и незаменима  никакой
другой, если образные фигуры вообще поддаются  сравнению.  У  художественной
литературы  нет  иного  порядка,  кроме  исторического,  а  у  отдельных  ее
фрагментов - кроме критико-эстетического. У нее нет логики, она состоит лишь
из примеров потаенного закона или хаоса. Можно бы сказать, что  ее  духовная
природа состоит из воспоминаний без понятийно постижимой взаимосвязи, и  для
такой области конститутивно цитирование (ссылка на округлое  слово  мастеров
вместо  вычленения  значения),  которое  выражает  не  только   риторическую
потребность в украшательстве. Ведь исторически  тип  гуманиста  начинался  с
цитат из классиков и Библии, и хотя на вид это цитирование теперь, возможно,
не совсем и модно,  на  самом  деле  оно  лишь  отступило  внутрь,  и  целое
художественной литературы сродни океану цитат, где все течения непрерывны не
только зримо, но опускаются и вглубь и вновь выходят на поверхность.
     При сем необходимо  возникают  весьма  примечательные  отношения.  Так,
можно бы какого-нибудь писателя "расчленять" (как угодно  -  и  формально  и
содержательно или даже по смыслу,  к  которому  он  стремится),  видимо,  до
бесконечности  и  не  находить  в  нем  ничего,   кроме   его   расчлененных
предшественников, которые, однако, "расчленены" и "заново воссозданы" отнюдь
не полностью, а остались в  неодинаковых  фрагментах.  За  такие  выражения,
верно, следует извиняться, но нет подходящего объяснения  и  описания  этого
процесса литературной традиции, о коем с определенностью можно сказать  лишь
то, что даже самый самостоятельный писатель не производит ничего, что  почти
исчерпывающе нельзя бы было представить как зависимость от традиций формы  и
содержания, которые он в себя вобрал, но что, с другой стороны,  похоже,  не
наносит ущерба его оригинальности и личной значимости. Отчетливее всего этот
феномен проступает в лирическом стихотворении, которое всякий раз, если  оно
прекрасно, являет одну из несравненных удач в литературе, хотя все-таки, как
никакая другая образная фигура, может  оказаться  "неоригинальным",  и  оно,
если сравнить его "форму" и  его  "содержание"  с  традиционными  формами  и
содержаниями, в которые оно на вид  безгранично,  но  на  самом  деле  резко
ограничено, помещена как прозрачный  кристалл  в  свой  прозрачный  маточный
раствор.
     Так, в художественной литературе  видно  то  особенное  состояние,  при
котором всеобщее, протяженное и личный вклад отдельного писателя  неотделимы
друг от друга, причем протяженное растет не иначе чем в  объеме,  личное  не
обретает  прочного  места,  а   целое   состоит   из   вариаций,   бесцельно
накладывающихся друг на друга.

        "ПОТРЕБНОСТЬ В КОМПЕНСАЦИИ: ОРИГИНАЛЬНОСТЬ, "
                   ПЕРЕЖИ