ред камнем на колени, скулила и бесновалась; это было
отвратительно и бессмысленно. Она клялась, что ничего зазорного не сделала и
в жизни больше не сделает, она вопила,  как  резаная  свинья,  и  бестолково
колотилась о камень, как  обезумевшая  кобылица.  Гомо  чувствовал  в  конце
концов, что все так и должно быть,  все  в  порядке  вещей,  -  просто  ему,
образованному человеку, трудно было сразу примириться с  очевидностью  того,
что действительно произошло нечто  бесповоротное.  Он  сидел,  прислонясь  к
стене, и, засунув руки в карманы, слушал вопли Гриджии. А потом  он  прозрел
свою  судьбу;  еще  раз,  будто  в  озарении,  представилось  ему,  как  она
опускалась, нависала над ним, - дни, недели, месяцы,. - именно  так,  должно
быть, начинается сон, которому  суждено  длиться  долго.  Он  ласково  обнял
Гриджию и, оторвав от камня, притянул к себе. Потом лег  возле  нее  и  стал
ждать. Раньше он, может, и подумал бы, что в  такой  наглухо  захлопнувшейся
тюрьме любовь должна быть остра и пронзительна, как укус, но сейчас он и ду-
мать забыл о Гриджии. Она отдалилась от него - или он от нее,  хоть  он  еще
чувствовал ее плечо; вся его жизнь отдалилась от него ровно настолько, чтобы
знать еще, что она рядом, но уже никогда не дотронуться до нее рукою. Долгие
часы, а может, долгие дни и ночи лежали они недвижно, голод и жажда остались
позади них, как беспокойный отрезок пути, и они становились все слабее,  все
легче и бессловесней;  позади  были  необъятные  моря  забытья  и  случайные
островки пробуждения. Однажды он встрепенулся, озаренный резким лучом такого
вот  мимолетного  пробуждения;  Гриджия  исчезла;  безошибочная  уверенность
подсказала  ему,  что  эту  случилось  только  что,  мгновение   назад.   Он
усмехнулся: ему про выход ничего не сказала,  оставила  его  здесь,  мужу  в
доказательство!.. Он с трудом приподнялся и огляделся вокруг; и тоже заметил
теперь слабый узкий просвет вдали. Он  попробовал  поползти  туда,  в  глубь
штольни - они все время смотрели в другом направлении. И он  различил  узкую
щель, которая, вероятно, вела в сторону и наружу. Гриджия была  тоненькой  и
гибкой, но, возможно, и ему,  если  напрячь  последние  силы,  следовало  бы
попробовать там протиснуться. Это был выход. Но он в этот  момент  был  уже,
вероятно, слишком слаб, чтобы возвращаться к жизни,  уже  не  хотел,  -  или
потерял сознание. В  тот  же  самый  час  внизу  Моцарт  Амадео  Хоффинготт,
поскольку стала очевидной безуспешность всех усилий и  тщетность  затеянного
предприятия, отдавал распоряжения свертывать работы.


        "ПОРТУГАЛКА "

     В одних грамотах они значились как делле Катене, а других - как господа
фон Кеттен; они пришли сюда с севера и остановились  на  самом  пороге  юга;
свою родословную они возводили то к германцам, то  к  латинянам,  смотря  по
выгоде момента, и никакой другой родины не знали, кроме собственного гнезда.
     В стороне от широкого торгового пути, ведущего через Бреннер в  Италию,
между Бриксеном и  Триентом,  на  почти  отдельно  стоявшей  отвесной  скале
высился их замок; в полутораста метрах под ним так неистово бесновался узкий
горный поток, что, высунув голову из окна, вы не  расслышали  бы  церковного
колокола, зазвони  он  в  самой  крепости.  Ни  единого  мирского  звука  не
проникало снаружи в замок рыцарей Катене сквозь эту плотную завесу  бешеного
рева; но напрягшийся для отпора  взгляд  неожиданно  легко  преодолевал  эту
преграду и окунался, ошеломленный, в беспредельную раскинувшуюся ширь.
     За скорых и хватких слыли все бароны фон Кеттен, и ни малейшая  выгода,
где бы она ни обозначалась, не ускользала от них. И  безжалостны  они  были,
как ножи, что режут сразу до кости. Они никогда не краснели от  гнева  и  не
розовели от радости - в гневе они  темнели,  а  в  радости  вспыхивали,  как
золото, таким же прекрасным и редкостным светом. И еще, уверяла  молва,  все
они, кем бы ни случалось им быть в смене лет и столетий,  походили  друг  на
друга тем, что рано наживали белые нити в  каштановых  бородах  и  кудрях  и
умирали, подойдя к шестидесяти; и тем еще, что нечеловеческая сила,  которую
время от времени обнаруживал каждый из них, сосредоточена была как будто  не
в хрупком и жилистом теле, а в глазах и во  лбу,  -  но  то  были  россказни
запуганных соседей и холопов. Они прибирали к рукам все, что могли, беря  то
честью, то насилием, то хитростью -  как  придется,  но  всегда  спокойно  и
неотвратимо; их короткая жизнь протекала неспешно и  кончалась  быстро,  без
затяжного угасания, как только исполнен бывал их удел.
     И еще было в обычае у  племени  Кеттенов  не  родниться  с  рыцарством,
осевшим поблизости от них; жен себе они привозили издалека, и  жен  богатых,
чтобы не смущаться ничем в выборе союзников и врагов. Когда барон фон Кеттен
двенадцать  лет  тому  назад  женился  на  прекрасной  португалке,  ему  шел
тридцатый год. Свадьбу сыграли на чужбине, и совсем еще  юная  супруга  была
как раз на сносях, когда в перезвоне колокольцев длинный обоз  челядинцев  и
холопов, лошадей, прислужниц,  мулов  и  собак  пересекал  границы  владений
Катене; как в сплошном свадебном вихре, промелькнул этот  год.  Ибо  Кеттены
все были блестящие кавалеры; только выказывали они это лишь раз в  жизни,  в
тот год, когда добивались руки; они искали красивых жен, потому  что  хотели
красивых сыновей, и иначе им было не заполучить таких красивых жен  в  чужих
краях, где они не столь много значили, как  дома;  но  они  сами  не  знали,
выказывали ли они себя в этот год такими, каковы были на самом деле, или  во
все остальные годы. Навстречу  путешественникам  прискакал  гонец  с  важным
известием; и процессия с ее  разноцветными  одеждами  и  плюмажами  все  еще
походила на разноцветного мотылька, но барон фон Кеттен  переменился.  Снова
нагнав жену, он медленно ехал на своей лошади рядом с нею,  будто  отстраняя
от себя всякую мысль о спешке, но лицо его стало отчужденным,  как  грозовая
стена облаков. Когда за поворотом перед ними вдруг возник замок, до которого
оставалось каких-нибудь четверть часа пути, он  с  видимым  усилием  нарушил
молчание.
     Надо, сказал он, чтобы жена повернула и отправилась обратно.  Процессия
остановилась. Португалка просила и настаивала, чтобы ехали дальше; повернуть
назад успеется и после того, как будут объяснены причины.
     Епископы Триентские были  могущественными  князьями,  и  по  их  указке
имперский суд вершил все дела; с незапамятных времен  Кеттены  вели  с  ними
земельные тяжбы; иной раз эти споры выносились на суд, а иной Раз притязания
и отказы выливались в кровавые распри, но уступать более сильному противнику
всякий раз приходилось баронам фон Кеттен. Взгляд,  от  которого  обычно  не
ускользала ни одна выгода, здесь обречен был тщетно вперяться вдаль, дабы ее
высмотреть; но каждый отец завещал этот долг сыну, и гордость их непреклонно
ждала из поколения в поколение, когда придет ее час.
     Именно этому барону фон Кеттену улыбнулась судьба. Он с ужасом подумал,
что чуть было не пропустил  своего  часа.  Могущественная  княжеская  партия
поднялась на епископа, решено было  напасть  на  него  и  взять  в  плен,  и
Кеттену, когда пронесся слух о его возвращении, уготована была роль главаря.
Пробыв столь долго в отсутствии, Кеттен плохо представлял себе, какими сила-
ми располагает епископ; но он  понимал,  что  предстоит  жестокое,  затяжное
испытание с неясным исходом и что не на каждого можно  будет  положиться  до
последнего, если не удастся перехитрить Триент с самого начала. Он  сердился
на красавицу жену, что чуть  было  не  пропустил  из-за  нее  такой  удачный
случай. Как всегда, он любовался ею, когда ехал сейчас на  своем  коне  чуть
позади нее; и она все  еще  была  для  него  такой  же  загадочной,  как  ее
жемчужные ожерелья, которых у нее было так много эти хрупкие безделки, вдруг
подумалось ему, можно рас плющить, как горошины,  когда  взвешиваешь  их  на
ладони жилистой, узловатой руки, - но они лежат на ней непостижимо  спокойно
и надежно. Только вся эта волшба потускнела сейчас  перед  новым  известием,
как тускнеют грезы спеленатых  зимних  вечеров  перед  мальчишеской  наготой
первых ярких солнечных дней. Жизнь в  седле  ждала  его  -  долгие  годы,  в
которых смутным пятном таяли жена и семья.
     Но лошади тем временем  достигли  подножия  стены,  на  которой  стояла
крепость, и португалка, выслушав все, снова повторила, что  хочет  остаться.
Грозно высился замок над  их  головами.  Там  и  сям,  как  редкие  волоски,
виднелись на груди скалы чахлые деревца. Валы покрытых лесами гор вздымались
и низвергались так беспорядочно, что невозможно  было  бы  описать  все  это
уродство человеку, знакомому только с пляской морских волн. Стылой пряностью
отдавал  воздух,  и  вообще  человек  здесь  будто   въезжал   на   коне   в
растрескавшийся котел, чьи черепки хранили следы странной зеленой краски. Но
в лесах водились и олень, и медведь, и кабан, и волк  и,  может  быть,  даже
единорог. Выше них царили козерог и  орел.  Бездонные  ущелья  давали  приют
драконам. Вширь и вглубь лес простирался на долгие недели  пути,  иссеченный
лишь звериными тропами, а наверху, где из него громоздились скалистые  пики,
начиналось царство духов. То было пристанище демонов с тучами и ураганом; ни
одна христианская душа не забиралась туда,  а  если  и  находились  чересчур
дотошные, все кончалось историями, о которых шепотом  рассказывали  служанки
на зимних посиделках, в то время как  парни  польщенно  молчали  и  пожимали
плечами, давая понять, что  риск  для  мужчины  -  привычное  дело  и  такие
приключения смельчакам не впервой. Но изо всего, что она наслушалась,  самым
странным  было  для  португалки  вот  что:  как  никому  еще  не  доводилось
достигнуть подножья радуги, так никому еще не  удалось  заглянуть  за  стену
исполинских гор; за каждой стеною вставала новая стена; долины меж ними были
как натянутые шали, полные камней  величиною  чуть  ли  не  с  дом,  и  даже
каменная крошка под ногами состояла из обломков  с  голову  каждый,  -  мир,
который, собственно, и  не  назовешь  миром.  Эту  землю,  родину  человека,
которого она любила, она часто представляла в своих мечтах по его подобию, а
его самого старалась понять, исходя из того, что он рассказывал ей  о  своей
родине. Наскучив павлиньей лазурью моря, она ожидала увидеть страну,  полную
неожиданностей, как тетива натянутого лука; но, оказавшись с тайной лицом  к
лицу, она нашла ее уродливой сверх всякого ожидания и затосковала.  Крепость
будто была  составлена  из  кустарников.  Камни,  взгроможденные  на  скалы.
Головокружительные стены, покрытые плесенью.  Трухлявое  дерево  или  грубые
осклизлые бревна. Деревенская утварь,  воинские  доспехи,  амбарные  цепи  и
старые дроги. Но уж коли она попала сюда, здесь и было ее  место,  и,  может
быть, то, что она видела, было вовсе не уродством, а  особой  красотой,  как
мужские повадки, к которым надо сначала привыкнуть.
     Когда барон фон Кеттен увидел, что жена уже начала подниматься на своей
лошади в гору, он не захотел останавливать ее.  Спасибо  он  ей  за  это  не
сказал, но ощутил что-то такое, что, не ломая его воли, но и не уступая  ей,
уклончиво влекло его неведомо куда, так что он, как бедная заброшенная душа,
в потерянном молчании следовал за нею.
     Через два дня он снова сидел в седле.
     И через одиннадцать лет он все еще в нем сидел.
     Налет на Триент, легкомысленно подготовленный,  окончился  неудачей,  с
самого начала обойдясь рыцарской партии в треть ее  войска  и  более  чем  в
половину ее отваги. Барон фон Кеттен, раненный на обратном  пути,  не  сразу
вернулся домой; два дня  он  отлежал  в  хижине  крестьянина,  скрываясь  от
преследователей, а потом поскакал  по  замкам,  распаляя  новое  возмущение.
Опоздав в свое время к предварительным совещаниям  и  подготовке  бунта,  он
после поражения не отпускал от себя мысль об отплате, как не отпускает  быка
повиснувший на его загривке пес. Он расписывал баронам, что их ожидает, если
епископская партия соберет силы для ответного удара, прежде  чем  они  снова
сплотят свои ряды; подстегивал нерасторопных и  скаредных,  выжимал  из  них
деньги, стягивал подкрепления, хлопотал  об  оружии  и  был  избран  военным
предводителем  баронов.  Раны  его  вначале  так  еще  кровоточили,  что  он
принужден был дважды в день  менять  повязки;  и,  скача  без  устали,  ведя
переговоры и накидывая  на  себя  лишний  день  отлучки  за  каждую  неделю,
упущенную им в свое время, он не знал, думал ли он при этом  о  пленительной
португалке, которая, верно, тревожилась о нем.
     Он вернулся к ней лишь на пятые сутки после  того,  как  до  нее  дошло
известие о его ранении, и пробыл всего один день. Она посмотрела на него, ни
о чем не спрашивая, испытующе, как следят за полетом стрелы - попадет  ли  в
цель.
     Он созвал своих  челядинцев  до  самого  последнего  малолетнего  пажа,
объявил в крепости осадное положение, распоряжался  и  повелевал.  В  гомоне
слуг, ржании лошадей, таскании балок, звоне железа  и  треске  камня  прошел
этот день. Ночью он поскакал дальше. Он был с ней  ласков  и  нежен,  как  с
редкостным благородным существом, внушающим восхищение, но  взгляд  его  был
прям, будто исходил из-под шлема, хотя шлема и не было. Когда  подошла  пора
прощаться, португалка, вдруг поддавшись  чисто  женскому  порыву,  попросила
дозволения хотя бы промыть его рану и наложить  свежую  повязку,  но  он  не
позволил; поспешней, чем была в том нужда, он простился с нею, засмеялся  на
прощанье, и тогда она засмеялась тоже.
     В разгоревшейся распре противник старался, где только  возможно,  брать
силой, как  это  и  соответствовало  жестокой,  светски-воинственной  натуре
человека, носившего епископское  облачение;  но  он  мог  быть  -  как  его,
вероятно, приучило это женственное облачение - и податливым, и  коварным,  и
цепким. Богатство и обширные владения, предоставляя  возможность  частичных,
со скрипом, в самую последнюю минуту  приносимых  жертв,  постепенно  делали
свое дело там, где сана и влияния не хватало, чтобы обеспечить себе  твердую
опору. Решений эта тактика  избегала.  Свертывалась  в  клубок,  как  только
сопротивление ожесточалось; обрушивала удар, где только  угадывала  слабину.
Так и случилось, что иной раз  штурмовали  крепость  и,  если  к  осажденным
вовремя не подоспевала подмога, брали ее нещадно и кроваво, вырезая  всех  и
вся; а другой раз солдатня неделями бездельничала,  и  в  округе  ничего  не
происходило, разве что угоняли у крестьянина корову или  сворачивали  голову
курице. Недели складывались в весны и  зимы,  времена  года  складывались  в
годы. Две силы боролись друг с другом: одна буйная и задиристая, но  слишком
слабая, другая -  как  медлительное,  рыхлое,  но  чудовищно  тяжелое  тело,
которому еще и время прибавляло добавочный вес.
     Барон  фон  Кеттен  все  это  знал.  Ему   стоило   усилий   удерживать
раздраженное и  обескровленное  рыцарство  в  узде  и  не  позволять  ему  в
необдуманной внезапной атаке растратить последние силы. Он выжидал  промаха,
того невероятного поворота, который мог принести с собой только случай. Ведь
ждал же его отец, ждал дед. А когда долго ждешь, может случиться и  то,  что
случается редко. Он ждал одиннадцать лет. Одиннадцать лет скакал от крепости
к крепости, от отряда к отряду, чтобы не дать угаснуть духу мятежа,  сотнями
мелких стычек снова и снова  поддерживая  свою  славу  отчаянного  храбреца,
желая отвести от себя упреки в робости и медлительности, доводил иной раз  и
до крупных, кровавых столкновений, чтобы разжечь гнев в своих соратниках, но
от решительной схватки уклонялся не хуже епископа. Не  раз  он  бывал  легко
ранен, но никогда не оставался дома больше суток.  Шрамы  и  походная  жизнь
покрыли его твердой коростой. Может быть,  он  боялся  дольше  задерживаться
дома - как опасается  присесть  человек,  когда  сильно  устал.  Неспокойные
взнузданные лошади, мужской хохот, пламя факелов, огненный  ствол  лагерного
костра, подобный столпу из золотой  пыли  в  нежно-зеленом  мерцанье  лесных
дерев, запах дождя, ругань, бахвалящиеся рыцари, обнюхивающие  раненых  псы,
задранные бабьи юбки и запуганные крестьяне - вот были его развлечения в эти
годы. Среди всего этого он сохранил  изящество  и  лоск.  В  его  каштановые
волосы начала закрадываться седина,  но  лицо  не  старело.  Он  поддерживал
грубые мужские шутки и делал это, как мужчина, но взгляд его  оставался  при
этом недвижен и прям. Он умел осадить зарвавшегося резко, как конюший; но он
не кричал, в словах был тих и краток, солдаты боялись его, и гнев, казалось,
никогда не охватывал его, а исходил изнутри, и лицо  его  тогда  темнело.  В
сражении он мог забываться; тут уж все изливалось из него в буйных, наотмашь
разящих жестах, он пьянел от скачки, от крови, не знал, что делал,  и  делал
всегда то, что надо. За это солдаты  боготворили  его;  начала  складываться
легенда, будто из ненависти к  епископу  он  продал  душу  дьяволу  и  тайно
навещал своего патрона, жившего в обличье красивой чужестранки в его замке.
     Когда барон фон Кеттен услышал об этом в первый раз, он не  рассердился
и не рассмеялся, но от радости весь вспыхнул темным золотом. Часто,  сидя  у
лагерного костра или крестьянского очага, когда клонящийся  к  закату  день,
подобно тому как постепенно размягчается задубевшая от дождя кожаная  сбруя,
истаивал в теплом мареве, он погружался в раздумья. Он думал  тогда  о  том,
что епископ Триентский спит на чистых простынях, в окружении ученых клириков
и услужливых художников, в то время как он рыскает вокруг, как волк. Он тоже
мог все это иметь. Он ведь нанял в замок  капеллана,  заботясь  о  пище  для
духа, писца, чтоб читал вслух, потешную  камеристку;  издалека  был  выписан
повар, дабы  изгнать  из  кухни  призрак  ностальгии,  странствующие  ученые
доктора  и  семинаристы  залучались  в  замок,  чтобы  в  беседах   с   ними
разнообразить дни, драгоценные ковры и ткани прибывали отовсюду  для  обивки
стен;   только   его   самого   при   всем   этом   не   было.   В   течение
одного-единственного года, на чужбине и во  время  обратного  пути,  он  вел
сумасбродные речи, искрившиеся блеском и лестью, - ибо  как  всякая  искусно
сотворенная вещь есть вместилище духа,  будь  то  сталь  или  крепкое  вино,
лошадь или струя фонтана, так причастны были духу и рыцари из  рода  Катене;
но родина его была тогда далеко, его подлинное существо было чем-то таким, к
чему надо было скакать недели напролет, без надежды приблизиться к цели.  Он
и сейчас говорил порой необдуманные слова, но лишь в тот краткий срок,  пока
отдыхали лошади в конюшне; он приезжал ночью и уезжал наутро  или  оставался
от  утреннего  благовеста  до  "Ave"  {Имеется  в  виду  звон   к   вечерней
католической молитве "Ave Maria".}. К нему привыкли, как привыкает человек к
вещи, которую он долго носит. Если ты смеешься, она будто смеется тоже, если
идешь куда-то - идет месте с тобой, если ощупываешь себя  рукою  -  ощущаешь
ее; но подними ее перед собой и посмотри на нее - вещь  умолкает  и  отводит
взгляд. Если б он хоть раз задержался подольше - воистину, тогда  бы  он  уж
волей-неволей раскрылся, показал себя таким, каков  он  на  самом  деле.  Но
сколько он себя помнил, он никогда не говорил: вот я таков, или:  хочу  быть
таким, - а рассказывал  ей  об  охотах,  приключениях  и  делах,  в  которых
принимал  участие;  и  она  тоже  никогда  не  спрашивала  его,  -  как  это
свойственно молодым людям, - что он думает о том-то и том-то, и не говорила,
какой бы она хотела быть, когда состарится,  а  раскрывалась  навстречу  ему
молча, как роза, сколь бы ни бывала перед тем  оживлена,  и  уже  тогда,  на
церковных ступенях, стояла, будто готовая в