ечатления  были  поэтому  непрочны,  изменчивы,   сопровождались
сознанием их случайности. Терлесу никогда не  удавалось  задержать  их,  ибо
приглядываясь к ним внимательно, он чувствовал,  что  эти  представители  на
поверхности совершенно несопоставимы  с  мощью  той  темной,  косной  массы,
которую они якобы представляли.
     Никогда он не "видел" Базини  в  живой  пластике  той  или  иной  позы,
никогда у него не было настоящего видения, а всегда лишь  иллюзия  такового,
как бы лишь видения его видений. Ибо всегда у него  бывало  такое  ощущение,
будто какая-то картина только что промелькнула по таинственной плоскости,  и
никогда не удавалось ему схватить сам этот миг. Поэтому  в  нем  никогда  не
унималось то беспокойство, какое  испытываешь  в  кинематографе,  когда  при
иллюзии целостности нельзя все же избавиться от смутного  ощущения,  что  за
картиной, которую воспринимает твой глаз, мелькают сотни совсем других, если
взять их в отдельности, картин.
     Но где ему, собственно, искать в себе эту  родящую  иллюзию  силу,  эту
силу, всегда недодающую неизмеримо малую долю иллюзии, Терлес  не  знал.  Он
лишь смутно догадывался, что она связана все с тем же  загадочным  свойством
его души - чувствовать иногда, как и неодушевленные  вещи,  просто  предметы
атакуют ее сотнями молчаливых вопрошающих глаз.
     Итак, Терлес сидел тихо и неподвижно, непрестанно поглядывая на Базини,
целиком захваченный вихрем, бушевавшим внутри  у  него.  И  снова,  и  снова
вставал все тот же вопрос: что это за особое свойство,  которым  я  обладаю?
Постепенно он перестал видеть и Базини,  и  пышущие  жаром  лампы,  перестал
чувствовать  животное  тепло  вокруг  себя,  и  жужжанье,  и  гул,   которые
поднимаются от множества людей, даже если они говорят только шепотом.
     Жаркой, темной, пылающей массой все это  неразличимо  кружилось  вокруг
него. Он чувствовал только жжение в ушах и ледяной холод в кончиках пальцев.
Он находился в том состоянии жара  больше  души,  чем  тела,  которое  очень
любил. Все больше нарастало это настроение, примешивавшее к  себе  и  нежные
чувства. В этом состоянии он раньше  охотно  предавался  тем  воспоминаниям,
какие оставляет женщина, когда ее теплое дыхание впервые  овеет  такую  юную
душу. И сегодня тоже в нем проснулось  это  усталое  тепло.  Вот  оно:  одно
воспоминание... Это было в поездке... в одном итальянском городке... он  жил
с родителями на постоялом дворе недалеко от театра, там каждый вечер  давали
одну и ту же оперу, и каждый вечер он  слышал  каждое  слово,  каждый  звук,
доносившийся оттуда. Но он не знал языка. И все же он каждый вечер  сидел  у
открытого окна и слушал. Так влюбился он в одну из актрис,  ни  разу  ее  не
увидев. Никогда не захватывал его театр так, как тогда;  он  ощущал  страсть
мелодий, как взмахи крыльев больших темных птиц, словно бы  чувствуя  линии,
которые проводил в его душе их полет. Это были уже не человеческие страсти -
то, что он слышал, нет, это  были  страсти,  вылетевшие  из  людей,  как  из
слишком тесных и слишком будничных клеток.
     В этом волнении он никогда не думал  о  людях,  что  там,  в  театре  -
невидимые - исполняли эти страсти; стоило ему  попытаться  представить  себе
их, как тотчас перед глазами у  него  вспыхивало  темное  пламя  или  что-то
неслыханно огромных  размеров,  наподобие  того,  как  в  темноте  вырастают
человеческие тела,  а  человеческие  глаза  светятся  как  зеркала  глубоких
колодцев. Это мрачное пламя, эти глаза в темноте, эти черные взмахи  крыльев
он любил тогда под именем той незнакомой ему актрисы.
     А кто создал эту оперу? Он  не  знал.  Может  быть,  либретто  ее  было
пошлым, сентиментальным любовным романом. Чувствовал ли его  создатель,  что
благодаря музыке оно станет чем-то другим?
     Терлес весь сжался от одной мысли. Таковы ли и взрослые? Таков ли  мир?
Не общий ли  это  закон,  что  в  нас  есть  что-то,  что  сильнее,  больше,
прекраснее, страстнее, темнее, чем мы? Над чем мы настолько не властны,  что
можем лишь наудачу разбрасывать тысячи зерен, пока одно вдруг  не  прорастет
темным пламенем, которое поднимется далеко выше нас?.. И в каждом нерве  его
тела дрожало в ответ нетерпеливое "да".
     Терлес посмотрел вокруг блестящими  глазами.  Все  еще  были  на  месте
лампы, тепло, свет, усердные люди. Но среди всего этого  он  показался  себе
каким-то избранником. Каким-то святым, которому являются  небесные  видения.
Ибо об интуиции великих художников он ничего не знал.
     Торопливо, с поспешностью страха он схватил перо  и  записал  несколько
строк о своем открытии, казалось, все это еще  раз  озарило  его  душу,  как
некий свет... а затем глаза ему застлало пепельно-серым  дождем,  и  пестрый
блеск в нем погас...

     ...Но эпизод с Кантом был почти полностью преодолен. Днем Терлес вообще
не думал об этом больше; убежденность, что сам он уже  близок  к  разрешению
своих загадок, была слишком жива в нем, чтобы ему заботиться еще  о  чьих-то
путях. После этого последнего вечера ему казалось, что он уже держал в  руке
ручку ведущей туда двери, только она вдруг выскользнула. Но  поняв,  что  от
помощи философских книг надо отказаться, да и не  очень-то  доверяя  им,  он
пребывал  в  некоторой  растерянности  насчет  того,  как  снова  найти  эту
ускользнувшую ручку. Он несколько раз пытался продолжить свои записи, однако
написанные слова оставались  мертвы,  оставались  вереницей  угрюмых,  давно
знакомых вопросительных знаков, не пробуждая снова того мгновения, когда  он
сквозь них заглядывал  как  бы  в  подвал,  освещенный  дрожащими  огоньками
свечей.
     Поэтому он решил как можно чаще снова и снова искать ситуации,  которые
несли в себе это, такое необыкновенное для него содержание; и особенно часто
останавливался его взгляд на Базини, когда тот, не подозревая,  что  за  ним
наблюдают, вращался среди других как ни в чем не бывало. "Уж когда-нибудь, -
думал Терлес, - оно оживет снова и станет, может быть, живее  и  яснее,  чем
прежде". И он совсем успокаивался от этой мысли, что по  отношению  к  таким
вещам находишься просто в темной комнате и, когда ускользает из-под  пальцев
нужное место, ничего другого не остается, как еще и еще раз ощупывать наобум
темные стены.
     Ночами, однако, эта мысль несколько блекла. Тут на него  находил  вдруг
какой-то стыд из-за того, что он все  увиливает  от  своего  первоначального
намерения  постараться  извлечь  из  книги,  которую  ему  показал  учитель,
содержащееся там все-таки, может быть, объяснение. Тогда он спокойно  лежал,
прислушиваясь к Базини, чье поруганное тело  дышало  мирно,  как  тела  всех
других. Он лежал спокойно, как охотник в  засаде,  с  чувством,  что  время,
проведенное в таком ожидании, еще вознаградит себя. Но как только  возникала
мысль о книге,  в  это  спокойствие  мелкими  зубками  вгрызалось  сомнение,
подозрение, что он делает не то, нерешительное признание своего поражения.
     Как только это неясное чувство заявляло о себе, внимание его утрачивало
ту  неприятную  невозмутимость,  с  какой  наблюдаешь  за   ходом   научного
эксперимента. Тогда казалось, что  от  Базини  исходит  какое-то  физическое
влияние, какое-то возбуждение, словно спишь близ женщины, с которой можешь в
любой  миг  сорвать  одеяло.  Щекотка  в  мозгу,  идущая  от  сознания,  что
достаточно только протянуть руку. То,  что  часто  толкает  молодые  пары  к
излишествам, выходящим далеко за пределы их чувственной потребности.

     В зависимости  от  того,  насколько  живо  он  ощущал,  что  его  затея
показалась бы ему, быть может, смешной, если бы он знал все  то,  что  знает
Кант, знает его учитель, знают все, прошедшие курс наук,  в  зависимости  от
силы этого потрясения ослабевали или усиливались чувственные стимулы,  из-за
которых глаза его не остывали и не закрывались, несмотря  на  тишину  общего
сна. А порой эти стимулы вспыхивали в нем даже с такой мощью, что  заглушали
любую другую  мысль.  Когда  он  в  эти  мгновения  полупокорно-полуотчаянно
отдавался их нашептываниям, с ним происходило лишь  то,  что  происходит  со
всеми людьми, которые тоже ведь никогда не бывают  так  склонны  к  бешеной,
разнузданной, разрывающей  душу,  сладострастно-намеренно  разрывающей  душу
чувственности, как тогда, когда они потерпели неудачу, нарушившую равновесие
их самоуверенности...
     Когда он потом после полуночи лежал наконец в беспокойной дремоте,  ему
несколько раз казалось, что кто-то в стороне Райтинга или Байнеберга вставал
с кровати, накидывал шинель и подходил к Базини. Затем они  покидали  зал...
Но это могло и почудиться...

     Наступили два дня праздника; поскольку они пришлись  на  понедельник  и
вторник,  директор  отпустил  воспитанников  уже  в  субботу,  и  получились
четырехдневные каникулы. Для Терлеса, однако, это был  слишком  малый  срок,
чтобы предпринять дальнюю поездку домой; поэтому он надеялся,  что  хотя  бы
родители навестят его, но отца задерживали неотложные дела в министерстве, а
мать  чувствовала  себя  не  совсем  здоровой  и  не  могла  отправиться   в
утомительный путь одна.
     Лишь получив письмо, в котором родители сообщали,  что  не  приедут,  и
присовокупляли всякие нежные утешения, Терлес  почувствовал,  что  так  оно,
собственно, и лучше для него. Он воспринял бы это чуть ли не как  помеху,  -
во всяком случае, это привело бы его в  большое  смятение,  -  если  бы  ему
пришлось предстать перед родителями именно сейчас.
     Многие воспитанники получили приглашения из близлежащих имений. Джюш, у
его родителей было прекрасное поместье на  расстоянии  одного  дня  езды  на
коляске от  городка,  тоже  взял  отпуск,  и  Байнеберг,  Райтинг,  Гофмайер
сопровождали его. Базини Джюш  тоже  пригласил,  однако  Райтинг  велел  ему
отказаться. Терлес сослался на то, что  не  знает,  не  приедут  ли  все  же
родители; он был совершенно  не  расположен  к  бесхитростному  праздничному
веселью и развлечениям.
     Уже в субботу во второй половине дня весь большой  дом  умолк  и  почти
опустел.
     Когда Терлес шагал по коридорам, гул проходил  от  одного  их  конца  к
другому; решительно никому не было до него дела, ибо и большинство  учителей
уехало на охоту  или  еще  куда-нибудь.  Только  во  время  трапез,  которые
подавали теперь в маленькой  комнатке  возле  покинутой  столовой,  виделись
немногие оставшиеся воспитанники; после еды шаги  их  снова  рассеивались  в
длинной череде коридоров и комнат, безмолвие дома как бы поглощало  их,  они
сейчас вели жизнь не более заметную, чем жизнь пауков и многоножек в подвале
и на чердаке.
     Из класса Терлеса остались только он и Базини, не считая тех, кто лежал
в палатах для больных. При прощании Терлес обменялся с Райтингом несколькими
тайными  словами,  которые  касались  Базини.  Райтинг  боялся,  что  Базини
воспользуется случаем, чтобы поискать защиты у кого-нибудь  из  учителей,  и
очень просил Терлеса хорошенько следить за ним.
     Однако в этом  вовсе  не  было  нужды,  внимание  Терлеса  и  так  было
сосредоточено на Базини.
     Едва ушла из дома суета подъезжающих колясок,  несущих  чемоданы  слуг,
весело прощающихся воспитанников, как Терлесом  властно  овладело  сознание,
что он остался с Базини наедине.
     Это было после первой обеденной трапезы. Базини сидел спереди на  своем
месте и писал письмо; Терлес сел в  самом  заднем  углу  комнаты  и  пытался
читать.
     То была впервые опять та самая книга, и Терлес тщательно  продумал  эту
ситуацию заранее:  Базини  сидит  впереди,  он  сзади,  конечно,  держа  его
глазами, входя в него, как бурав.  И  читать  он  хотел  так.  После  каждой
страницы глубже погружаясь в Базини. Так, должно быть,  это  получится;  так
должен был он найти истину,  не  выпустив  из  рук  жизнь,  живую,  сложную,
сомнительную жизнь...
     Но  это  не  получалось.  Как  всегда,  когда  он  чересчур   тщательно
продумывал все заранее.  Слишком  мало  было  непосредственности,  и  нужное
настроение пропадало, превращаясь в вязкую, как  размазня,  скуку,  противно
прилипавшую к каждой слишком нарочитой новой попытке.
     Терлес со злостью швырнул книгу на пол. Базини испуганно обернулся,  но
сразу поспешно стал снова писать.
     Так  подползли  часы  к  сумеркам.  Терлес  сидел  в  полном  отупении.
Единственным, что из  какого-то  общего  чувства  жужжащей,  гудящей  духоты
поднималось до его сознания, было тиканье его карманных часов. Как  хвостик,
виляло оно за вялым туловищем времени. В комнате все расплывалось... Базини,
конечно, давно уже не мог больше писать... "а, наверно, он  не  осмеливается
зажечь свет", подумал Терлес. Сидит ли он вообще еще на своем месте?  Терлес
глядел в окно на холодный, сумеречный пейзаж, и глаза его должны были сперва
привыкнуть к темноте комнаты. Нет, сидит.  Вон  та  неподвижная  тень,  это,
наверно, он. Ах, он даже вздыхает - один раз... два раза, уж не уснул ли он?
     Вошел служитель и зажег лампы.  Базини  встрепенулся  и  протер  глаза.
Затем вынул книгу из ящика и, казалось, принялся за чтение. Терлесу донельзя
хотелось заговорить с ним,  и  во  избежание  этого  он  поспешно  вышел  из
комнаты.

     Ночью Терлес чуть не бросился на Базини.  Такая  ужасная  чувственность
проснулась в нем после муки бездумного,  тупого  дня.  К  счастью,  подоспел
избавительный сон.
     Прошел следующий день. Он не принес ничего, кроме той  же  бесплодности
тишины. Молчание, ожидание извели Терлеса... постоянное  внимание  поглотило
все его умственные силы, он был не способен ни о чем думать.
     Разбитый, разочарованный, до злейших  сомнений  недовольный  собой,  он
рано лег в постель.
     Он уже долго лежал в беспокойном, разгоряченном полусне, когда услыхал,
как вошел Базини.
     Не шевелясь, он проводил глазами темную фигуру, которая прошла мимо его
кровати;  он   слышал   шорохи,   вызываемые   раздеванием,   затем   шелест
натягиваемого на тело одеяла.
     Терлес задержал дыхание, однако ничего больше не услышал. И все же  его
не покидало чувство, что Базини не  спит,  а  так  же  напряженно,  как  он,
прислушивается к темноте. Так проходили  минуты...  часы.  Прерываемые  лишь
изредка тихим шорохом ворочающихся в постели тел.
     Терлес находился в странном состоянии, не дававшем  ему  уснуть.  Вчера
его лихорадило от чувственных картин, которые ему рисовало воображение. Лишь
совсем под конец они повернули к Базини, как бы под  неумолимой  рукой  сна,
погасившего их, после того, как они вспыхнули напоследок, и как раз от этого
у него и осталось только очень смутное  воспоминание.  А  сегодня  с  самого
начала было лишь инстинктивное желание встать и пойти к Базини. Пока у  него
было чувство, что Базини не спит и прислушивается к нему, выдержать это было
почти невозможно; а теперь, когда тот, вероятно, все же уснул уже,  и  вовсе
несносно хотелось напасть на спящего, как на добычу.
     Терлес уже чувствовал, как во всех его мышцах дрожат движения,  которые
нужно сделать, чтобы приподняться и встать с постели. Однако он все  еще  не
был в силах стряхнуть с себя свою неподвижность.
     "Что мне, собственно, от него нужно?" - спросил он себя почти вслух  от
страха. И должен был признаться себе, что  его  жестокость  и  чувственность
никакой настоящей цели совсем не имели. Он пришел бы в замешательство,  если
бы действительно бросился на Базини. Он же не хотел бить  его?  Боже  упаси!
Каким же  образом  должно  было  уняться  его  чувственное  возбуждение?  Он
невольно почувствовал отвращение, подумав о разных мальчишеских пороках. Так
позориться перед другим человеком? Никогда!..
     Но по мере того как росло  это  отвращение,  усиливалось  и  стремление
пойти к Базини. Наконец Терлес целиком  проникся  сознанием  бессмысленности
такой затеи, но какая-то поистине физическая  сила,  казалось,  тянула  его,
словно за веревку, с кровати. И в то время как все картины уходили у него из
головы и он твердил себе, что самое лучшее сейчас - это постараться  уснуть,
он машинально приподнялся  на  своем  ложе.  Приподнялся  очень  медленно  -
прямо-таки чувствуя, как эта  внутренняя  сила  лишь  мало-помалу  оттесняет
препятствия. Сначала оперся на локоть, затем высунул из-под одеяла колено...
затем... он вдруг босиком, на цыпочках, подбежал к Базини и сел на край  его
кровати.
     Базини спал.
     Вид у него был такой, словно ему снилось что-то приятное.
     Терлес все еще не управлял своими действиями.  Несколько  мгновений  он
просидел тихо, уставившись в лицо спящего. В мозгу его мелькали те короткие,
отрывочные мысли, как бы лишь контрастирующие  ситуацию,  которые  приходят,
когда теряешь равновесие, падаешь или когда у тебя вырывают из рук  какой-то
предмет. И, не опомнившись, он схватил Базини за плечо и растормошил.
     Спавший несколько раз вяло потянулся, затем приподнялся и посмотрел  на
Терлеса сонными глазами.
     Терлес испугался; он был в полном смятении; его поступок впервые  дошел
до его сознания, и он не знал, что делать теперь. Ему  было  ужасно  стыдно.
Сердце громко стучало. На языке вертелись слова  объяснения,  отговорки.  Он
хотел спросить Базини, нет ли у него спичек, не может ли он сказать, который
сейчас час...
     Базини смотрел на него все еще непонимающе.
     Терлес уже отнял руку, не выдавив из себя ни слова, уже  соскользнул  с
кровати, чтобы бесшумно юркнуть в свою постель, -  и  тут  Базини,  кажется,
уразумел ситуацию и выпрямился одним рывком.
     Терлес нерешительно остановился  у  изножья  кровати.  Базини  еще  раз
посмотрел на него вопросительным, испытующим взглядом, затем совсем поднялся
с постели, накинул шинель, сунул ноги в домашние туфли и, шаркая ими,  пошел
вперед.
     Терлесу мгновенно стало ясно, что это случается не в первый раз.
     Проходя мимо, он захватил ключ от клетушки, который был спрятан у  него
под подушкой...
     Базини шагал прямиком к чердачной каморке. Он успел,  казалось,  хорошо
усвоить дорогу, которую тогда ведь еще утаивали от него. Он поддержал  ящик,
когда Терлес влезал на него,  он  отодвигал  кулисы  в  сторону,  осторожно,
сдержанными движениями, как вышколенный лакей.
     Терлес отпер дверь, и они вошли.  Он  стал  спиной  к  Базини  и  зажег
фонарик.
     Когда он обернулся, Базини стоял перед ним нагишом.
     Он невольно сделал шаг назад. Внезапное зрелище этого  голого,  белого,
как снег, тела, за которым красный цвет стен превращался в кровь, ослепило и
потрясло его. Базини был хорошо сложен; в его теле не было почти  ничего  от
мужских форм, в нем была целомудренная,  стройная,  девичья  худощавость.  И
Терлес почувствовал, как от вида этой наготы загораются белым  пламенем  его
нервы. Он не мог уйти от власти этой красоты. Он не знал раньше,  что  такое
красота. Ведь что ему в его возрасте было искусство,  что  он,  в  сущности,
знал о нем?! Оно ведь  любому  выросшему  на  вольном  воздухе  человеку  до
известного возраста непонятно и скучно!
     А тут  оно  пришло  к  нему  дорогой  чувственности.  Тайно  нагрянуло.
Одуряющее, теплое дыхание шло от  обнаженной  кожи,  мягкая,  сладострастная
угодливость. И все же было в этом что-то такое торжественное  и  покоряющее,
что хотелось молитвенно сложить руки.
     Но после первого изумления Терлес устыдился и того и  другого.  "Он  же
мужчина!" Эта мысль возмутила его, но у него было такое ощущение,  словно  и
девушка не была бы иной.
     Устыдившись, он прикрикнул на Базини:
     - Ты что? Ну-ка, сейчас же!..
     Теперь, казалось, смутился тот; медля и не спуская глаз с  Терлеса,  он
поднял с пола шинель.
     - Садись! - приказал Терлес Базини. Тот повиновался. Терлес прислонился
к стене скрещенными за спиной руками.
     - А почему ты разделся? Чего ты хотел от меня?
     - Ну, я думал... Заминка.
     - Что ты думал? - Другие...
     - Что другие?