гда. Я был певцом, то есть
поэтом; народным певцом, понимаете, пел в трактирах, а  время  у  меня  было
только ночью. Довольно скоро я от этого отказался; был собачником,  педелем,
полицейским осведомителем, коммерсантом - ах, кем я только  не  был!  Однако
что-то во мне не находило покоя ни в одной  из  этих  профессий.  Неуемность
духа, я бы сказал. Отсутствие  окончательной  уверенности.  Это  и  не  дает
человеку усидеть на месте. Так и тянет в дорогу, куда глаза  глядят.  Так  и
подзуживает! Но вы, господин профессор, слушаете мои рассказы, а...
     Томас  (закурив  сигару,  внимательно  слушает;  потрясение   сменилось
горьким весельем). Нет-нет, рассказывайте, мне это куда интереснее,  чем  вы
думаете.
     Штадер. В конце концов я сообразил, что лишь  наука  способна  даровать
покой и порядок. И тогда я основал мой институт.
     Томас. Я навел о нем справки.
     Штадер. И знаете его научные учреждения?
     Томас. Мне о них рассказали. Весьма предприимчиво.
     Штадер. Ваше  руководство  было  бы  для  нас  редкостной  удачей!  Что
говорить, порой мы  бьемся  как  рыба  об  лед,  преодолевая  несовершенства
методики. Наука-то не всегда устроена вполне практично,  так  что  бывают  и
разочарования.  Но  больше  всего  разочарований  коренится  в  человеческом
непонимании! Именно в  научных  кругах  мой  институт  покуда  не  встречает
заслуженного понимания. Вот почему вы могли бы оказать  поистине  неоценимую
помощь при разработке детективики как учения о жизни человека науки, который
всюду задает тон.
     Институт у меня всего лишь детективный, однако и перед ним  тоже  стоит
задача  формирования  научного  мировоззрения.  Мы   выявляем   взаимосвязи,
устанавлинаем факты, требуем соблюдения и наблюдения законов;  но  это  лишь
рутинная часть работы, которой  я  вас  обременять  не  стану.  Главная  моя
надежда - статистическое и методическое изучение человеческих обстоятельств,
вытекающее из нашей деятельности.
     Если нужно выбрать одну из пяти закрытых карт, у  семидесяти  процентов
всех людей выбор будет одинаков. Если проверить записи показаний  термометра
или тонких замеров,  при  которых  необходимо  оценивать  доли  градуса  или
миллиметра, то оказывается, что все либо  завышают  оценку,  либо  занижают,
смотря по расположению между двумя соседними делениями. Мне  объяснили,  что
есть люди "глазные", "слуховые" и "мускульные",  которых  отличают  друг  от
друга вполне определенные, скрытые от дилетантов погрешности.  Говорят,  что
поэты от веку используют одни и те же, достаточно немногочисленные мотивы  и
ничего нового придумать не могут. Говорят, что  формат,  который  художники,
народ якобы крайне своевольный, придают своим  картинам,  увеличивается  или
уменьшается согласно вполне определенным закономерностям -  если  проследить
его изменения в глубь веков. Что влюбленные вечно талдычат одно и то же, это
общеизвестно. Летом происходит больше зачатий, осенью - больше  самоубийств.
Говорят, здесь как с пенными гребнями волн: только  дилетант  полагает,  что
белые перекаты суть  неудержимое  поступательное  движение;  это  оптический
обман, создаваемый отлетающими брызгами, на самом же  деле  вода  выписывает
сложную кривую, не двигаясь с места.  Так  что  же,  самому  себя  дурачить?
Делаешь что-то, а втайне это закономерность! Просто  невыносимо  знать,  что
когда-нибудь все станет точно известно, а ты сам понятия не имеешь, что  тут
к чему!
     Томас. Друг мой, вы положительно  родились  слишком  рано.  А  меня  вы
переоцениваете. Я - дитя нынешнего времени. И вынужден довольствоваться тем,
что сажусь наземь между двух стульев - между знанием и незнанием.
     Штадер.  Нет-нет,  вы  ведь  пока  не  отказываетесь?!  Обдумайте   все
хорошенько!
     Томас. В любую минуту сюда могут войти. Слушайте, до поры до времени мы
будет поддерживать контакт. У  меня  есть  для  вас  поручение,  не  слишком
интересное, обычное. Вы видели мою жену. Доктор  Ансельм  ночью  уехал.  Моя
жена отправилась за ним, следующим поездом в...
     Штадер (глядя на ручные часы). По расписанию поезд только что ушел.
     Томас (подавляя какое-то легкое  движение).  Верно.  Они  встретятся  в
городе для разговора.
     Штадер. И вам нужен такой же материал, как его превосходительству?
     Томас. Нет. Я только хочу, чтобы вы точно сообщили мне,  как  мой  друг
выглядел при этом, какое у него было выражение лица; ну и про мою жену -  не
слишком  ли  она  нервничала,  производила  ли  впечатление  страдалицы  или
наоборот, женщины свободной и бодрой; словом, все подробности, как  будто  я
сам наблюдал. А потом  вы  будете  обеспечивать  мне  текущую  информацию  о
начинаниях доктора Ансельма.
     Штадер. О, это сущий пустяк, не  беспокойтесь.  Его  превосходительство
был нами вполне доволен.

  Входит Йозеф, держа под мышкой обернутый бумагой пакет с документами; он
                               ищет Штадера.

     Йозеф (раздраженно). Где вы пропали?
     Томас (быстро). Мы еще поговорим позднее.
     Штадер. Ваше превосходительство,  позвольте  мне!  (Услужливо  пытается
забрать у Йозефа пакет.)
     Йозеф  (крепко  прижимая  пакет  к  себе).  Нет-нет,  я  сам.  (Томасу,
примирительно-мягким тоном.) Не дашь ли мне кусочек бечевки?
     Штадер. Прошу, ваше превосходительство. (Достает из  кармана  клубок  и
принимается почтительно обвязывать пакет прямо  у  Йозефа  под  мышкой;  тот
поневоле кладет сверток на стол.)
     Йозеф. Нам нужен еще сургуч. Тебя не затруднит?..
     Штадер. Все предусмотрено.  (Достает  из  кармана  сургучную  палочку.)
Право    же,    ваше    превосходительство,    вы     недооцениваете     мою
предусмотрительность. (Хочет помочь Йозефу.)
     Йозеф. Нет-нет, Штадер, оставьте!

Штадер деликатно отходит. Йозеф начинает неловко, поспешно, дрожащими руками
  заворачивать папку в бумагу. Томас, тоже демонстрируя готовность помочь,
                    зажигает оставленную Штадером свечу.

(Вполголоса.) Это не любовная история!
     Томас. Да, не любовная. Но что это было?  (Начинает  помогать  Йозефу.)
Закроем гроб! Засыплем землей. Пусть вырастут цветы.
     Йозеф. Похоже, ты не видишь тут ничего серьезного.
     Томас. Я бы открыл перед Региной пути к новой жизни.
     Йозеф. Прошу тебя, Томас, без имен! Мы не одни.
     Штадеp  (со  своего  места).   А   печать   у   вас   с   собой,   ваше
превосходительство?

  Йозеф поворачивается к Томасу. Они оба выпускают из рук пакет, тот снова
разъезжается. Штадер несколькими ловкими движениями приводит его в порядок.

     Томас. Возьмите любую монету. (Йозефу.) Ладно, без имен. И  все-таки  я
бы просто распахнул дороги, в конце концов это азы морали.
     Йозеф (чопорно протестуя). Я попрошу вас!
     Штадер (примирительно). Как прикажете, ваше превосходительство, - орлом
или решкой?
     Йозеф. Боже мой, да делайте как угодно, не спрашиваясь!
     Томас. Терять уже нечего, выигрывать - тоже.
     Штадер (запечатывая пакет). Вот еще пример. (С  намеком.)  Все  думают,
орел или решка - дело случая; на  самом  же  деле  это  подчиняется  законам
теории вероятностей и злокозненно властвует нами.
     Йозеф. Я уже говорил тебе, что ты несколько переутомлен.  Твердым  надо
быть не только ради себя, но и ради других.
     Томас (упрямо; указывая на пакет). Я бы его вообще спалил.
     Йозеф. Довольно, слушать не хочу. (Глядя  на  Штадера.)  Вы  закончили?
Тогда ступайте, ступайте!.. (Берет себя  в  руки.)  Подождите  меня  в  моей
комнате! Пожалуйста.
     Штадер (с достоинством). Господин профессор,  позднее  я  позволю  себе
переговорить с вами еще раз, а то  сейчас  его  превосходительству,  похоже,
докучает повышенное давление. (Уходит.)

              Томас медленно, с удовольствием задувает свечу.

     Йозеф. Томас! Ты хочешь еще раз говорить об этом, но учти, я  не  могу,
пока этот человек находится в твоем доме.
     Томас. Его нет.
     Йозеф. Кого - "его"? Я имел в виду, разумеется, Ансельма.
     Томас. Ансельм уехал.
     Йозеф (с облегчением). Стало  быть,  ты  все  же  понял,  что  он  тебя
дурачил? Я хотел бы поговорить с Региной.
     Томас. Сейчас нельзя... Она плохо себя чувствует.
     Иозеф (убедившись, что Штадер не подслушивает.  Недоверчивым  шепотом).
Она уехала с ним?
     Томас (спокойно). С ним уехала Мария.
     Йозеф. Ты шутишь? Не понимаю, как  можно  теперь  шутить,  но  ты  ведь
пошутил?
     Томас. Пожалуй, я слегка сгустил  краски;  он  уехал  один.  Но  Мария,
скорей всего, тоже уехала - следом за ним.
     Йозеф. Следом за ним? (Опять с недоверием.) Вы так и не порвали  с  ним
до конца?
     Томас (твердо). Нет, здесь другое. Мария едет по собственному  решению.
Она осуждает его поступки, но то, как он их совершает, пленило ее.
     Йозеф. И что же это значит?!
     Томас.  Во-первых,  мне  переломали  кости...  или  по   крайней   мере
окостенения. Впрочем, цепкая протоплазма еще жива. Во-вторых, самый  близкий
человек отошел от меня - в чем я ему последую; быть может, он опередил  меня
лишь от страха.
     Йозеф. Но Мария! Такая женщина, как Мария? О, этот  ловец  душ!  Однако
теперь я начинаю угадывать новую взаимосвязь: с самого начала этот  мерзавец
намеревался только унизить ее перед Марией? Тебе не кажется,  что  я  обязан
позаботиться о Регине? С тех пор как я сам, не пойму  каким  образом,  вдруг
очутился со свечой в безнадзорных спящих комнатах... я правда и сейчас еще в
замешательстве... а насколько же больше замешательства у  такого  пассивного
человека, как Регина... по-моему, очень может быть, что она  была  просто  в
смятении, когда... позволила обвинить себя в этих грехах.
     Томас. Посиди лучше рядом со мной. Я так рад, что мы можем  поговорить;
мне очень хотелось тебе первому об этом рассказать. (Садится сам и усаживает
Йозефа в кресло.)
     Йозеф. Ты на удивление спокоен. Неужели не понимаешь: рука,  подававшая
тебе блюда, возможно, уже запятнана виной. Рот, которому ты верил, едва лишь
он открывался, уже солгал. Ты думал, что живешь среди родных, а сквозь стены
все время заглядывали чужие глаза. На тебя навлекли  самый  страшный  позор,
какой только можно навлечь на мужчину!.. (Пытается поправить себя.) Конечно,
я не берусь утверждать, что все непременно так и есть.
     Томас (отвечает, весьма задумчиво). Знаешь, что я тут вижу? Что  любовь
к одному избраннику, собственно, не что иное, как отвращение ко всем людям.
     Йозеф. По-моему, ты... Да, по-моему, ты и впрямь бесчувственный.
     Томас. У меня чувства очень шаткие.
     Йозеф. Нет-нет, я хочу поговорить с Региной. Ее место в  упорядоченных,
надежных обстоятельствах. (Хочет встать.)
     Томас (удерживая его). Что же ты ей скажешь? Как намерен поступить?
     Йозеф (озадаченно). Ну а ты-то как поступишь? (Внезапно.) Томас!  Давай
все забудем! Я не буду поминать старое. Мы должны взять себя в руки.  У  нас
один и тот же враг.
     Томас (упорно оставаясь в задумчивости). Это  совсем  разные  ситуации.
Между  Марией  и  Ансельмом  не  произошло  ничего;  разве   только   что-то
начинается. Между Ансельмом и Региной кое-что произошло и закончилось -  или
окочурилось! То, что ты называешь их грехами.
     Йозеф. Ты так уверен?
     Томас. Мы с Региной достаточно подробно все это обсудили. Ты куда?

                                Йозеф встал.

     Йозеф. Теперь я тем более должен поговорить с Региной. Хочу, чтобы  мое
несчастье получило по крайней мере  ясное,  чистое  завершение.  Пусть  она,
глядя мне в глаза, признается в своих  ужасных  заблуждениях,  если  сможет,
если стыд не скует ей язык.
     Томас. Вряд ли она начнет с таких речей. Ведь она понимает, что,  кроме
дурацких авантюр, рассказывать нечего. Какой-то болван, пустослов,  сердцеед
или силач, атлет - хоть силой он даже с маленькой лошадью тягаться не может!
- вдруг вырастает до чудовищных размеров: любовь! Так же и страх: там растет
неизвестное. В обоих случаях - неизвестное.  Можешь  себе  представить?  Вот
именно, я тоже с трудом. Неизвестное, как будто бы окружающее нас всех,  для
иных  людей  порою,  очевидно,  вырастает.  Похоже,  есть  люди,  у  которых
расшатано все то, что  у  других  прочно  закреплено.  И  оно  отрывается...
Кстати, сколько удовлетворения - задним числом установить, что  повод  звали
Францем или еще как-нибудь и всеми дурацкими словечками и уверениями, какими
влюбленные заражают друг друга. Она, конечно же, знала, что это недостойно.
     Йозеф. Если вообще позволительно вдаваться в подобные  размышления:  ей
надо было в свое время довериться мне!
     Томас. Ты бы доказательно установил сей моральный изъян и был бы  прав.
С тем же успехом она могла бы пойти к врачу и услышать от  него:  эротомания
на истероидно-неврастенической  основе,  фригидный  синдром  при  патогенной
необузданности и прочая, что опять-таки было бы справедливо! Потому что  она
поглощала эти, с позволения сказать, приключения  как  заядлый  курильщик  и
единственным  признаком,   что   доза   достигла   максимума,   была   скука
пресыщенности. Наверно, в конце концов  она  вообще  не  могла  смотреть  на
мужчину, не...
     Йозеф. Что "не"?! Неужели ты не чувствуешь  во  всем  этом  невыносимой
упадочности?!
     Томас. Не  вцепляясь  в  него;  вот  как  ты,  видя  учебник  по  своей
специальности, не можешь не перелистать его, хотя уверен, что и  так  знаешь
все, что в нем написано. Не  забывай,  как  часто  наши  поступки  столь  же
порочны - правда, в сфере добрых намерений.
     Йозеф. Ах, как же  ты  любишь  блеснуть  никчемным  остроумием.  Ее  бы
следовало научить непритязательности и уважению прочных основ бытия.
     Томас. Йозеф,  то-то  и  оно:  нет  у  нее  этого  уважения.  Для  тебя
существуют  правила,  законы,  чувства,  которые  должно  уважать,  люди,  с
которыми должно считаться. А у нее все как сквозь сито проходит,  ничего  не
остается, сколько она ни  удивляется.  Среди  благоустроенности  и  порядка,
против которых ей нечего возразить, что-то в  ней  самой  этому  порядку  не
подчиняется. Зародыш иного порядка, какого она никогда не  создаст.  Кусочек
еще не остывшего огненного ядра творения.
     Йозеф. Да ты никак намерен выставить ее этакой исключительной персоной?
(Встает. Иронически, решительно, сделанной торжественностью.) Благодарю,  ты
открыл мне глаза. А знаешь, ты ведь опять выгораживал и того, с  кем  уходит
твоя жена!
     Томас. Да. Знаю. Но я этого и хотел. Ты требуешь  идолов,  а  с  другой
стороны, не желаешь, чтобы их  доводили  до  крайности.  Позволяешь  вдовцам
жениться вновь, но объявляешь любовь бесконечной, дабы воссоединение в браке
состоялось лишь после смерти.  Ты  веришь  в  борьбу  за  существование,  но
умеряешь ее заповедью:  возлюби  ближнего  своего  .Ты  веришь  в  любовь  к
ближнему,  но  умеряешь  ее  борьбой  за  существование.  Придаешь   законам
обязательную силу, но задним числом идешь на уступки. Ты за собственность  и
благотворительность.  Объявляешь,  что  надлежит  умирать  во   имя   высших
ценностей, так как изначально допускаешь, что никто  ни  часу  ради  них  не
живет...
     Йозеф (перебивает). Словом,  ты  утверждаешь,  что  у  меня  непомерные
запросы, что в конечном итоге я слишком строг и придирчив. Или наоборот: что
по натуре я самый обычный соглашатель?
     Томас. Я утверждаю только то, чего никто не оспаривает: что ты  человек
дельный и скрупулезный, которому во всем необходима солидная основа!  Ничего
другого я утверждать не собираюсь. Ты ходишь по балкам каркаса, а ведь  иных
людей так и тянет заглянуть в дыры между ними.
     Йозеф. Спасибо. Вот теперь я вижу, кто ты есть. Среди больных -  слегка
прихворнувший.
     Томас. По-моему, нужно отвоевывать у таких,  как  ты,  право  временами
болеть и видеть мир из горизонтального положения.
     Йозеф (подходит вплотную к нему). Думаешь, человек с  такими  взглядами
заслуживает доверия иметь учеников и преподавать в университете?
     Томас. Плевал я на это.  Понимаешь?!  Плевал!!  Мне  хочется  сохранить
ощущение, будто я хожу по незнакомому городу, где передо  мной  еще  открыты
огромные перспективы.
     Йозеф. Надо же! Так далеко  заходит  твое  согласие  с  этим  изгнанным
приват-доцентом?
     Томас (кричит). Для меня он смешон!! Я защищаю его только перед тобой.
     Йозеф. Томас, ты по-прежнему в замешательстве! Десять лет ты  занимался
научной  работой,  и,  надо  сказать,   успешно.   Сейчас   ты   рассуждаешь
безответственно, зато я чувствую ответственность за тебя.
     Томас. Посмотри вокруг! Наши коллеги  летают  на  самолетах,  пробивают
туннели в горах, плавают под водой, не отступают даже перед  самым  глубоким
обновлением своих систем. Все, что они делают многие сотни лет,  дерзновенно
как образ великой, отважной, новой человечности. Которой никогда  не  будет.
Потому что за этими вашими делами вы забыли их душу.  А  когда  вам  хочется
души, вы теряете рассудок, как студент сбрасывает форму, собираясь  идти  по
бабам.
     Йозеф. Какое легкомыслие! А, делайте, что хотите! Ваш  бедный  отец  на
смертном одре доверил вас, сестер и братьев, мне  как  старшему,  но,  видит
Бог, я больше не могу и не хочу иметь  с  вами  ничего  общего.  Ничего!  (В
ярости уходит.)

           Томас смеется ему вслед. Регина тихо открывает дверь.

     Pегина. Я все слышала.
     Томас (наигранно). Больше так не делай, Регина.
     Регина (отряхивая юбку). Велика важность, если я напоследок сделаю  еще
и это. О, я хотела попробовать еще разок, но (тоном, каким говорят о  дурных
предзнаменованиях) устыдилась.
     Томас. Региночка, мечтательница, так  нельзя,  негоже  это.  Ты  теперь
благородный, взрослый, борющийся  человек.  Знаешь?  Мария  уехала.  Ну,  не
плачь! Понятно - Ансельм!
     Регина (борется со  слезами).  Нет,  я  не  из-за  Ансельма,  не  из-за
Ансельма! Пусть Мария забирает его себе. У меня он даже симпатии никогда  не
вызывал, всегда оставался каким-то чужим - вечно спешит, вечно вынюхивает. Я
никогда не испытывала к нему того чисто физического доверия,  какое  всегда,
сколько помню, испытывала к тебе...  Но  я  чувствовала,  моя  жизнь  станет
лучше; он так интересовался мною;  он  в  каждом  что-то  такое  отыскивает,
случайно тут, пожалуй, ничего уже не происходит...
     Томас. Да? А чудачества с Йоханнесом?
     Регина. Томас, Йоханнес жил ради меня, только ради меня! У него не было
в жизни иной цели  и  смысла,  кроме  меня!  Я  никогда  не  была  настолько
сумасбродна, чтобы не сознавать, что все это было, в реальности. Но я  никак
не могла примириться  с  тем,  что  этого  существа  больше  нет  на  свете.
Согласна, это было бегство в нереальность... (Задумывается и  повторяет  без
неодобрения.) Бегство в нереальность. Ансельм тоже всегда так  говорил...  В
еще-не-реальность, в горние выси. Есть в нас что-то, чему среди  этих  людей
нет места, - знаем  ли  мы,  в  чем  оно  заключается?  А  смелости  у  него
недостало!.. Я вдруг совсем  поглупела  и  стала  чуть  ли  не  праведницей,
заметив, что дело в ином. Куда девалась сновидческая простота, с какой можно
было завлечь человека в четыре бумажные стены фантазии. Его мысли  воздвигли
на пути барьер сопротивления.  Впервые  не  было  этой  бессмысленно  прямой
бабьей дороги от глаз под сердце; я поняла: сильные люди чисты. Ты, конечно,
можешь смеяться, но мне всегда хотелось быть сильной, как великан, о котором
рассказывают в веках! И каждый способен стать им;  просто  каждый  позволяет
упаковать себя в себя,  как  в  слишком  маленький  чемоданчик.  Но  у  него
недостало смелости! Он спасся бегством! Томас! То, что он делает с Марией, -
трусливое бегство в реальность!
     Томас. С Марией так просто не выйдет, сама увидишь.
     Регина (наливает себе чаю). Прежде чем подойти к этой двери, я еще  раз
обошла дом. Давние детские, чердаки, все обители нашей фантазии. По