страстье. Ибо  первая  страсть  взрослеющего
человека - это не любовь к одной, а ненависть ко всем. Чувство,  что  ты  не
понят, и непонимание мира вовсе не сопровождают первую страсть,  а  суть  ее
единственная неслучайная причина. А сама она -  бегство,  при  котором  быть
вдвоем значит быть в удвоенном одиночестве.
     Почти каждая первая страсть длится недолго и оставляет горький  осадок.
Она есть заблуждение, разочарование. Потом не понимаешь себя  и  не  знаешь,
кого винить. Происходит это оттого, что люди в этой  драме  друг  для  друга
большей частью случайны - случайные попутчики по бегству. Успокоившись,  они
друг друга уже не узнают.  Они  замечают  друг  в  друге  противоположности,
потому что уже не замечают общего.
     У Терлеса это было иначе только потому,  что  он  был  один.  Стареющая
униженная проститутка была не в силах раскрепостить его до конца. Однако она
была женщиной до  такой  степени,  что  как  бы  преждевременно  вырвала  на
поверхность какие-то части его души, которые, как зреющие зачатки, еще ждали
оплодотворяющего мгновения.
     Отсюда-то и шли его странные мечтания  и  фантастические  соблазны.  Но
почти так же сильно хотелось ему порой броситься на  землю  и  закричать  от
отчаяния.

     Божена все еще не обращала внимания на Терлеса.  Казалось,  она  делала
это со  злости,  только  чтобы  его  раздосадовать.  Внезапно  она  прервала
разговор:
     - Дайте мне денег, я схожу за чаем и за водкой. Терлес дал ей  одну  из
серебряных монет, которые
     днем получил  от  матери.  Божена  взяла  с  подоконника  спиртовку  со
множеством вмятин  и  зажгла  горелку;  затем  стала  медленно  и  шаркающей
походкой спускаться по лестнице.
     Байнеберг толкнул Терлеса.
     - Почему ты такой скучный? Она подумает, что ты трусишь.
     - Не втягивай меня, - попросил Терлес, - у меня нет настроения. Беседуй
с ней один. С чего это она, кстати, то и дело заговаривает о твоей матери?
     - С тех пор как она знает мою фамилию, она утверждает,  что  служила  у
моей тетки и знала мою мать. Отчасти это, по-видимому,  правда,  но  отчасти
она, конечно, врет - просто удовольствия ради; хотя мне  непонятно,  что  ее
тут забавляет.
     Терлес покраснел; поразительная мысль пришла ему  в  голову...  Но  тут
вернулась Божена с водкой и снова села рядом с  Байнебергом  на  кровать.  И
сразу же продолжила прежний разговор.
     - ...Да, твоя мама была красивая девушка. Ты  со  своими  оттопыренными
ушами нисколько на нее не похож. И  веселая.  Не  одному,  наверно,  кружила
голову. И права была.
     После небольшой паузы ей вспомнилось, видно, что-то особенно веселое.
     - Твой дядя) драгунский офицер, помнишь? Кажется, Карл  его  звали,  он
был  кузен  твоей  матери,  так  вот,  он  тогда  ухаживал  за  ней.  А   по
воскресеньям, когда дамы были в церкви,  приставал  ко  мне.  Каждую  минуту
требовал принести ему в комнату то одно, то другое. Собой он был хоть  куда,
до сих пор помню, только уж совсем не стеснялся...
     Она сопровождала эти слова многозначительным смехом. Затем стала дальше
распространяться на эту тему, доставлявшую ей, видимо, особое  удовольствие.
Ее речь была развязна, и говорила она так,  словно  хотела  замарать  каждое
слово в отдельности.
     - ...Думаю, он и матери твоей нравился. Если бы она только узнала  это!
Наверно, твоей тетке пришлось бы выгнать из дома меня и его. Таковы  уж  эти
благородные дамы, особенно когда у них  еще  нет  мужа.  Божена,  миленькая,
сходи, Божена, миленькая, принеси, - только и слышно было весь день. А когда
кухарка забеременела, тут бы послушал! Они, с них станет, думали,  что  наша
сестра ноги моет только раз в год. Кухарке, правда, они ничего  не  сказали,
но я кое-что услыхала, когда прислуживала в комнате, а они как раз  говорили
об этом. Твоя мать сделала такое лицо, словно готова напиться  одеколона.  А
вскоре твоя тетка сама ходила с брюхом до носа...
     Во время речи Божены Терлес чувствовал себя почти беззащитным перед  ее
мерзкими намеками.
     То, что она описывала, он  живо  видел  перед  собой.  Мать  Байнеберга
превратилась в его собственную. Он вспоминал  светлые  комнаты  родительской
квартиры. Ухоженные, чистые, неприступные лица, которые дома во время званых
обедов часто внушали ему какое-то благоговение,  холеные,  прохладные  руки,
которые даже за  едой,  казалось,  не  давали  себе  ни  малейшей  поблажки.
Множество таких подробностей вспоминалось ему, и ему было стыдно  находиться
в такой  дурно  пахнущей  комнатушке  и  вздрагивать  от  унизительных  слов
какой-то  девки.  Воспоминание  о  совершенных  манерах  этого  никогда   не
забывающего о форме общества оказало на него более сильное воздействие,  чем
всякие моральные соображения. Метание его  темных  страстей  показалось  ему
смешным. С провидческой ясностью увидел он  холодное,  отклоняющее  движение
руки, смущенную улыбку, с которыми его отстранили бы от себя, как маленького
неопрятного зверька. Тем не менее он, как  привязанный,  остался  сидеть  на
своем месте.
     С каждой подробностью, какую он вспомнил,  в  нем,  наряду  со  стыдом,
вырастала и цепь гадких мыслей. Она  началась,  когда  Байнеберг  сделал  то
пояснение к речам Божены, после которого Терлес покраснел.
     Тогда он вдруг невольно подумал о собственной матери, и это засело, это
ему не удавалось стряхнуть.  Это  только  промелькнуло  у  него  на  границе
сознания... с быстротой молнии, в смутной дали...  на  краю...  мимолетно...
Это и мыслью-то назвать нельзя было. И тут же  вереницей  побежали  вопросы,
которые должны были это прикрыть: "С какой  стати  эта  Божена  ставит  свою
низкую личность рядом с личностью моей матери? С какой стати  проталкивается
к ней в тесноте одной и той же мысли? Почему не делает земного поклона,  раз
уж ей нужно о ней говорить? Почему нет ничего, что как пропасть выразило  бы
отсутствие тут какой бы то ни было общности? Ведь как же  так?  Эта  женщина
для меня сгусток всяческой похоти; а моя мать - существо, которое до сих пор
проходило через мою жизнь в безоблачной  дали,  ясно  и  без  снижений,  как
небесное тело, по ту сторону всякого вожделения..."
     Но все эти вопросы не были сутью дела,  не  затрагивали  ее.  Они  были
чем-то вторичным; чем-то, что пришло Терлесу на ум  лишь  впоследствии.  Они
потому и множились, что ни один не попадал в точку. Они были лишь увертками,
парафразами того факта, что неосознанно, неожиданно, инстинктивно  появилась
некая психологическая связь, которая еще до того, как они возникли, ответила
на них в недобром смысле. Терлес пожирал глазами Божену и при  этом  не  мог
забыть свою мать; через него проходила цепь  соединявшей  обеих  связи.  Все
остальное было лишь барахтаньем в этом сплетении  образов.  Их  сплетенность
была единственным фактом. Но из-за тщетности попыток  сбросить  с  себя  его
гнет факт этот приобретал страшное, неясное значение,  которое  сопровождало
всяческие усилия словно бы коварной усмешкой.

     Терлес огляделся в комнате, чтобы освободиться от  этого.  Но  все  уже
приняло один этот смысл. Железная печурка с пятнами ржавчины сверху, кровать
с шаткими  столбиками  и  крашеной  спинкой,  с  которой  во  многих  местах
облупилась краска, грязные постельные принадлежности, проглядывавшие  сквозь
дыры ветхого покрывала; Божена, ее рубашка, сползшая с одного плеча, пошлый,
крикливо-красный цвет ее юбки, ее заливистый  смех  во  весь  рот;  наконец,
Байнеберг, чье поведение по сравнению  с  обычным  казалось  ему  поведением
какого-то   беспутного    священника,    который,    сбесившись,    вплетает
двусмысленности в строгие формулы молитвы... Все это толкало в одну сторону,
теснило ее и насильно сворачивало его мысли все назад и назад.
     Лишь в одном месте нашли покой его взгляды, затравленно перебегавшие  с
одного на другое. Это было выше маленькой занавески. Там с неба  заглядывали
в комнату тучи и неподвижно стояла луна.
     Казалось, он вышел вдруг на свежий, спокойный ночной воздух. На миг все
его мысли стихли. Затем пришло одно приятное воспоминание.  Загородный  дом,
где они жили последним летом. Ночи  в  молчащем  парке.  Дрожащий  звездами,
бархатно-темный небосвод. Голос матери из глубины сада,  где  она  гуляла  с
папой по слабо светившимся гравийным дорожками. Песни, которые она  негромко
сама себе напевала. Но тут - его прямо-таки пронзило - опять  возникало  это
мучительное сравнение. Что они оба могли  тогда  чувствовать?  Любовь?  Нет,
мысль эта впервые пришла к нему сейчас. Это вообще нечто совсем другое.  Это
не для больших и взрослых людей. И уж вовсе не  для  его  родителей.  Сидеть
ночью у открытого окна и чувствовать себя всеми покинутым, чувствовать  себя
другим, чем  большие,  превратно  понятым  при  каждом  смешке,  при  каждом
насмешливом взгляде, не быть в силах никому объяснить, что ты уже значишь, и
мечтать о той, которая это поймет, - вот что  такое  любовь!  Но  для  этого
нужно быть молодым и одиноким. У  них  это  было,  наверно,  что-то  другое.
Что-то спокойное и невозмутимое. Мама просто пела вечером в темном  саду,  и
ей было весело.
     Но этого-то как раз и не понимал Терлес. Терпеливые планы, которые  для
взрослых - а они этого и не замечают - сцепляют дни в месяцы  и  годы,  были
ему еще чужды. Как и то отупение, для которого даже никакого вопроса нет уже
в том, что вот и еще один день подходит к концу. Его жизнь  была  направлена
на каждый день. Каждая ночь означала для него ничто,  могилу,  погашенность.
Способности  каждодневно  ложиться  умирать,  не   испытывая   из-за   этого
беспокойства, он еще не приобрел.
     Поэтому он всегда подозревал за ней что-то, что от него скрывают.  Ночи
казались ему темными  вратами  к  таинственным  радостям,  которые  от  него
утаили, отчего его жизнь была пуста и несчастна.
     Он вспомнил странный смех матери и то, как она - он увидел это  в  один
из тех вечеров - в шутку прижалась к плечу мужа.  Это,  казалось,  исключало
какое бы то ни было сомнение. Из мира этих спокойных,  стоящих  выше  всякий
подозрений тоже должна была вести сюда какая-то дверца. И зная, что так  оно
и есть, он мог думать об  этом  только  с  той  определенной  улыбкой,  злой
недоверчивости которой он тщетно сопротивлялся...
     Божена тем временем продолжала рассказывать. Терлес слушал вполуха. Она
говорила о ком-то, кто тоже приходит чуть ли не каждое воскресенье...
     - Как его фамилия? Он из твоего набора.
     - Райтинг?
     - Нет.
     - Какого он вида?
     - Он приблизительно такого же роста, как  этот,  -  Божена  указала  на
Терлеса, - только голова у него великовата.
     - А, Базини?
     - Да, да, так он назвал себя. Очень смешной. И благородный. Пьет только
вино. Но глупый. Это стоит ему кучу денег, а он  ничего  не  делает,  только
что-нибудь рассказывает мне. Он хвастается романами, которые будто бы крутит
дома. Какой только ему от этого толк? Я же вижу, что он в первый раз в жизни
пришел к бабе. Ты тоже еще мальчишка, но  ты  нахальный.  А  он  неловкий  и
боится этого, потому и расписывает мне, как должен  обходиться  с  женщинами
сластолюбец - да, так он сказал. Он говорит, что все бабы ничего другого  не
стоят. Откуда вам это знать уже?
     Байнеберг ответил ей насмешливой ухмылкой.
     - Смейся, смейся! - весело прикрикнула на него Божена. - Я  его  как-то
спросила, неужели ему не стыдно было бы  перед  матерью.  "Мать?..  Мать?  -
говорит он в ответ. - Что это такое?  Этого  теперь  не  существует.  Это  я
оставил дома, перед тем как пошел к тебе..." Да, открой  свои  длинные  уши,
все вы такие! Миленькие вы сыночки, мальчики из барских семей. Ваших матерей
мне просто жаль!..
     При этих словах у Терлеса снова возникло то прежнее  ощущение,  что  он
все оставил позади и предал образ родителей. И теперь он  увидел,  что  даже
ничего  ужасного  этим  не  совершил,  а  совершил  только   что-то   вполне
обыкновенние. Ему стало стыдно. Но и другие мысли тоже вернулись.  Они  тоже
так поступают! Они предают тебя! У тебя есть тайные партнеры! Может быть,  у
них это как-то иначе, но одно у них должно быть таким же -  тайная,  ужасная
радость. Что-то, в чем можно  утопить  себя  со  всем  своим  страхом  перед
однообразием дней... Может быть,  они  даже  больше  знают?!  Что-то  совсем
необыкновенное? Ведь днем они такие успокоенные...  и  этот  смех  матери?..
Словно она спокойным шагом шла закрывать все двери.

     В этом противоборстве наступило мгновение, когда Терлес сдался и скрепя
сердце покорился буре.
     И как раз в это мгновение Божена встала и подошла к нему.
     - А почему маленький ничего не говорит? Он чемто огорчен?
     Байнеберг что-то шепнул и зло улыбнулся.
     - Что, тоска по дому? Мама, что ли, уехала?  И  этот  гадкий  мальчишка
сразу бежит к такой!..
     Божена ласково зарыла растопыренные пальцы в его волосы.
     - Брось, не глупи.  Ну-ка,  поцелуй  меня.  Благородные  люди  тоже  не
марципановые.
     И она запрокинула ему голову.
     Терлес хотел что-то  сказать,  заставить  себя  отпустить  какую-нибудь
грубую шутку, он чувствовал, что все сейчас зависит от того,  чтобы  сказать
какое-нибудь безразличное,  пустое  слово,  но  он  не  издал  ни  звука.  С
окаменевшей улыбкой глядел он в это беспутное  лицо,  склонившееся  над  его
лицом, в эти неясные глаза, затем внешний мир  стал  уменьшаться...  уходить
все дальше... На  миг  возник  облик  того  малого,  что  поднял  камень,  и
показалось, что тот смеется над ним... затем он остался совсем один...

     - Знаешь, я нашел его, - прошептал Райтинг.
     - Кого?
     - Того, кто тащит из тайничков.
     Терлес только что вернулся с Байнебергом.  Подступало  время  ужина,  и
дежурный надзиратель уже ушел. Между зелеными  столами  образовались  группы
болтающих, и в зале гудела и жужжала теплая жизнь.
     Это был их обычный класс с белеными стенами, большим черным распятием и
портретами августейшей четы по обе стороны доски. У большой железной  печки,
которую еще не топили, сидели,  частью  на  подиуме,  частью  на  поваленных
стульях, те молодые люди, что днем провожали на станцию  супругов  Терлесов.
Кроме Райтинга, это были длинный Гофмайер и Джюш - такую кличку  носил  один
маленький польский граф.
     Терлесу было до некоторой степени любопытно.
     Тайнички стояли в глубине комнаты и представляли собой длинные шкафы со
множеством запирающихся выдвижных ящиков, где питомцы училища  хранили  свои
письма, книги, деньги и всякие мелочи.
     И уже довольно давно некоторые жаловались, что у них  пропадали  мелкие
суммы денег, однако определенных предположений никто не высказывал.
     Байнеберг был первым, кто мог с уверенностью сказать, что у него  -  на
прошлой неделе - украли крупную сумму. Но знали об  этом  только  Райтинг  и
Терлес.
     Они подозревали служителей.
     - Ну, рассказывай! - попросил Терлес,  но  Райтинг  быстро  сделал  ему
знак:
     - Тсс! Позднее. Еще никто об этом не знает.
     - Служитель? - прошептал Терлес.
     - Нет.
     - Хотя бы намекни - кто?
     Райтинг отвернулся от  остальных  и  тихо  сказал:  "Б".  Никто,  кроме
Терлеса, ничего не понял из такого осторожного разговора. Но на Терлеса  эта
новость подействовала как внезапный набег. Б.? - это мог быть только Базини.
Но это же было невозможно! Его мать была  состоятельной  дамой;  его  опекун
носил титул "превосходительство". Терлесу не  верилось,  а  на  ум  приходил
рассказ Божены.
     Он едва дождался минуты, когда все пошли ужинать. Байнеберг  и  Райтинг
остались, сославшись на то, что сыты по горло еще с послеполуденной трапезы.
     Райтинг предложил все-таки подняться сначала "наверх".
     Они  вышли  в  коридор,  бесконечно  тянувшийся  перед  учебным  залом.
Колышущееся пламя газовых рожков освещало его лишь на коротких  участках,  и
шаги отдавались от ниши к нише даже при всем старании ступать неслышно...
     Метрах  в  пятидесяти  от  двери  шла  лестница  на  третий  этаж,  где
находились естественно-исторический музей, другие собрания учебных пособий и
множество пустующих комнат.
     Здесь лестница делалась узкой и поднималась  к  чердаку  прямоугольными
поворотами коротких маршей. И поскольку старые здания часто бывают построены
нелогично, с избытком закоулков и ненужных ступенек, она уходила значительно
выше уровня чердака, так что  по  ту  сторону  железной  запертой  двери,  у
которой  она  заканчивалась,  для  спуска  на  чердак  потребовалась  особая
деревянная лесенка.
     А по эту сторону возникло, таким образом, укромное помещение высотой  в
несколько метров, до самых балок. Сюда никто не ходил, и здесь были  свалены
старые кулисы, оставшиеся с незапамятных времен от каких-то спектаклей.
     Дневной свет даже  в  светлые  полдни  задыхался  на  этой  лестнице  в
сумраке, который был  насыщен  старой  пылью,  ибо  этим  ходом  на  чердак,
расположенным у крыла мощного здания, почти никогда не пользовались.
     На последней площадке лестницы Байнеберг  перемахнул  через  перила  и,
держась за их прутья, стал спускаться к кулисам, за ним последовали  Райтинг
и  Терлес.  Там  опорой  им  послужил  ящик,  специально  для   этого   туда
заброшенный, а с него уже они спрыгнули на пол.
     Даже если бы глаза стоящего на лестнице привыкли к темноте, он различил
бы оттуда не больше, чем беспорядочное нагромождение корявых, сдвинутых  как
попало кулис.
     Но когда Байнеберг  немного  отодвинул  одну  из  них,  стоявшим  внизу
открылся узкий и длинный проход.
     Здесь было совершенно темно, и надо было очень хорошо знать это  место,
чтобы пробраться дальше. То  и  дело  раздавалось  шуршанье  одной  из  этих
больших полотняных стенок, когда ее задевали, что-то  рассыпалось  по  полу,
словно вспугнули мышей, и тянуло затхлым духом старого сундука.
     Трое  привыкших  к  этой  дороге  пробирались  вперед   с   бесконечной
осторожностью, на каждом шагу стараясь не наткнуться  на  одну  из  веревок,
натянутых над полом, чтобы служить ловушкой и предупреждать об опасности.
     Прошло немало времени, прежде чем они  добрались  до  маленькой  двери,
навешенной справа, почти перед самой стеной, отделявшей чердак.
     Когда Байнеберг открыл ее, они оказались в узкой клетушке  под  верхней
лестничной площадкой; при мерцании зажженной Байнебергом плошки комната  эта
имела довольно фантастический вид.
     Потолок  был  горизонтален  только  в   той   части,   что   находилась
непосредственно под площадкой, но и здесь лишь такой высоты, что едва  можно
было выпрямиться во весь  рост.  А  сзади,  повторяя  профиль  лестницы,  он
скашивался и кончался острым углом. Передней,  противоположной  этому  скосу
стороной клетушка примыкала  к  тонкой  перегородке,  отделявшей  чердак  от
лестничной клетки, а в длину имела естественной границей каменную стену,  по
которой шла лестница. Только вторая боковая стенка, где была навешена дверь,
казалась специально пристроенной. Своим  возникновением  она  была  обязана,
вероятно, намерению устроить небольшую кладовку для  инструментов,  а  может
быть, просто прихоти архитектора, которому при взгляде на этот  темный  угол
пришла в голову средневековая  идея  заделать  его  стеной  и  превратить  в
укрытие.
     Во всяком случае, кроме этих троих, во всем училище не  было,  пожалуй,
никого, кто знал бы о существовании этого помещения, а тем более вздумал  бы
предназначить его для чего-то.
     Поэтому они смогли оборудовать его целиком на свой взбалмошный вкус.
     Стены были полностью задрапированы  кроваво-красной  материей,  которую
Райтинг и Байнеберг стащили из какой-то чердачной комнаты, а пол был  покрыт
двойным  слоем  толстых  грубошерстных  одеял,  которыми  в  спальных  залах
дополнительно укрывались зимой. В  передней  части  каморки  стояли  низкие,
обитые материей ящички,  служивш