ие  сиденьями;  сзади,  где  пол  и  потолок
сходились острым углом, было устроено  спальное  место.  Ложе  это  помещало
трех-четырех человек  и  занавеской  могло  быть  затемнено  и  отделено  от
передней части клетушки.
     На стене у двери висел заряженный револьвер.
     Терлес не любил этой  каморки.  Ее  теснота  и  эта  уединенность  ему,
правда, нравились, здесь он чувствовал себя как внутри горы, и запах старых,
пропылившихся кулис будил в нем какие-то  неопределенные  ощущения.  Но  эта
потаенность, эти веревочные  сигналы  тревоги,  этот  револьвер,  призванный
создавать полную иллюзию непокорности и секретности, казались ему  смешными.
Как будто кто-то хотел убедить себя, что ведет разбойничью жизнь.
     Терлес участвовал  в  этом,  собственно,  лишь  потому,  что  не  хотел
отставать от обоих. А Байнеберг и Райтинг относились  к  этим  вещам  ужасно
серьезно. Терлес это знал. Он знал, что у Байнеберга есть ключи ко всем под-
вальным и чердачным помещениям училища. Знал, что тот часто на  много  часов
исчезал из класса, чтобы где-то - высоко наверху среди  брусьев  стропильной
фермы или под землей в одном из множества разветвленных заброшенных подвалов
- сидеть и при свете фонарика, который он всегда носил с собой,  читать  или
предаваться мыслям о вещах сверхъестественных.
     Подобное он знал и о Райтинге. У того тоже были  свои  укромные  места,
где он хранил тайные дневники; только они были заполнены дерзкими планами на
будущее и точными записями о причине, начале и ходе  многочисленных  интриг,
которые он затевал среди  товарищей.  Ибо  для  Райтинга  не  было  большего
удовольствия, чем натравливать друг  на  друга  людей,  побеждать  одного  с
помощью другого и  наслаждаться  вынужденными  любезностями  и  лестью,  под
покровом которых он чувствовал внутреннее сопротивление ненависти.
     - Я упражняюсь таким образом, - было единственное его оправдание, и  он
говорил это с милой улыбкой. Также в  виде  упражнения  он  почти  ежедневно
боксировал в каком-нибудь отдаленном месте то со стеной, то с дверью, то  со
столом, чтобы укрепить мышцы и сделать руки твердыми от мозолей.
     Терлес все  это  знал,  но  понимал  лишь  до  определенной  точки.  Он
несколько раз следовал и за Райтингом, и за Байнебергом  по  их  своенравным
путям. Ведь необычность этого ему нравилась. И еще он любил  выходить  затем
на дневной свет, к товарищам, в гущу веселья, чувствуя, как  в  нем,  в  его
глазах и ушах, еще трепещут волнения одиночества и видения темноты. Но когда
в таких случаях Байнеберг или Райтинг, чтобы с  кем-то  поговорить  о  себе,
объясняли ему, что их ко  всему  этому  побуждало,  он  не  мог  их  понять.
Райтинга он находил даже эксцентричным. Тот любил говорить о том,  что  отец
его был человек удивительно непоседливый, а потому и пропал без  вести.  Его
фамилия  будто  бы  вообще  лишь  скрывала  истинную,  принадлежавшую  очень
высокому роду. Он думал, что мать когда-нибудь еще  посвятит  его  в  далеко
идущие притязания, рассчитывал  на  какие-то  государственные  перевороты  и
большую политику и хотел ввиду этого стать офицером.
     Таких намерений Терлес и представить себе  не  мог  как  следует.  Века
революций, казалось ему,  миновали  раз  и  навсегда.  Однако  Райтинг  умел
принимать все всерьез. Он был тиран и безжалостен к тем,  кто  сопротивлялся
ему. Его приверженцы менялись со дня на день, но большинство было всегда  на
его стороне. В этом состоял его талант... Против Байнеберга он год  или  два
назад вел великую войну, которая кончилась для  того  поражением.  Байнеберг
оказался под конец в  довольно  большой  изоляции,  хотя  умением  оценивать
людей, хладнокровием и способностью вызывать неприязнь к  неугодным  ему  он
вряд ли уступал своему противнику. Но ему не хватало милых  и  располагающих
черт Райтинга. Его спокойствие  и  его  философская  невозмутимость  внушали
почти всем недоверие. Чувствовалось что-то гнусное и гадкое  в  глубине  его
души. Тем не менее он доставил  Райтингу  изрядные  неприятности,  и  победа
последнего была почти случайной. С тех пор они в интересах  обоих  держались
вместе.
     А Терлеса эти вещи не занимали. Поэтому и ловкости  в  них  у  него  не
было. Однако он тоже жил в этом мире и мог каждодневно  воочию  видеть,  что
значит быть в государстве - ведь  каждый  класс  в  таком  заведении  -  это
маленькое отдельное государство -  на  первых  ролях.  Оттого  он  испытывал
какое-то робкое почтение к обоим своим друзьям. Порывы подражать им,  иногда
у него возникавшие, не шли дальше дилетантских попыток.  Поэтому,  будучи  и
так-то моложе, он оказался по  отношению  к  ним  в  положении  ученика  или
помощника. Он пользовался их защитой, а они прислушивались  к  его  советам.
Ибо ум Терлеса был  очень  подвижен,  стоило  его  навести  на  след,  он  с
необычайной плодовитостью придумывал самые хитроумные комбинации.  Никто  не
мог так точно, как он, предсказать разные возможности, которых  можно  ждать
от поведения человека в тех или иных обстоятельствах. Только когда надо было
принять решение, на свой страх и риск остановиться  на  одной  из  имеющихся
психологических возможностей и действовать в соответствии этим, он  пасовал,
терял интерес и не проявлял энергии.  Однако  его  роль  тайного  начальника
генерального штаба доставляла ему удовольствие. Тем более что она была почти
единственным, что немного рассеивало его душевную скуку.
     Но иногда до его сознания все-таки доходило, что он теряет  из-за  этой
внутренней зависимости. Он чувствовал, что для  него  все,  что  он  делает,
только игра. Только что-то такое, что помогает ему преодолеть это личиночное
прозябание в училище. Что-то не  имеющее  отношения  к  его  истинной  сути,
которая проявится лишь впоследствии, в еще неопределенно далеком будущем.
     Видя при случае, насколько серьезно относятся оба  его  друга  к  таким
вещам, он чувствовал, что ему этого не понять. Он с удовольствием высмеял бы
обоих, но боялся, что за их фантазиями таится больше правды, чем он способен
уразуметь. Он чувствовал себя  как  бы  разрываемым  между  двумя  мирами  -
солидно-буржуазным, где, в общем-то, царили порядок и разум, как он к  этому
привык дома, и авантюрным, полным  темноты,  тайны,  крови  и  поразительных
неожиданностей. Один, казалось, исключал другой. Насмешливая улыбка, которую
он был бы рад задержать на губах, и дрожь,  пробегавшая  у  него  по  спине,
скрещивались. Начиналось мелькание мыслей...
     Тогда он жаждал  почувствовать  в  себе  наконец  что-то  определенное;
твердые потребности, различающие хорошее и дурное, годное и негодное; жаждал
сделать выбор, пусть неверный - и то лучше, чем сверхвосприимчиво вбирать  в
себя все...
     Когда он вошел в каморку,  эта  внутренняя  раздвоенность,  как  всегда
здесь, взяла его в свою власть.
     Райтинг тем временем начал рассказывать.
     Базини должен был ему деньги и откладывал возвращение  долга  с  одного
срока на другой; каждый раз под честное слово.
     - Я ведь не возражал, - сказал Райтинг, - чем дольше так  тянулось  бы,
тем больше зависел бы он от меня. Ведь когда три или четыре раза не сдержишь
слово - это же, в общем-то, не пустяк? Но наконец  мои  деньги  понадобились
мне самому. Я сказал ему об  этом,  и  он  поклялся  всеми  святыми.  Слова,
конечно, опять не сдержал. Тогда я заявил ему, что предам дело  огласке.  Он
попросил двухдневной отсрочки, потому что, мол, ждал перевода от опекуна.  А
я тем временем навел справки об его обстоятельствах. Хотел выяснить, от кого
он еще может зависеть, - с этим ведь тоже надо считаться.
     То, что я узнал, меня отнюдь не обрадовало. Он был в долгу у Джюша и  у
некоторых других. Часть этих долгов он уже вернул, конечно,  из  тех  денег,
которые должен был мне. С другими ему не терпелось  рассчитаться.  Меня  это
разозлило. Он считал меня самым добреньким? Мне это не было бы  приятно.  Но
про себя я  подумал:  "Подождем.  Найдется  случай  избавить  его  от  таких
заблуждений". Как-то в разговоре он назвал мне  сумму  ожидаемого  перевода,
чтобы успокоить меня, что она больше, чем причитающееся мне. Я  порасспросил
кое-кого и выяснил, что это далеко не покроет общую сумму его долгов.  "Ага,
- подумал я, - теперь он, наверно, попробует еще разок".
     И правда, он доверительно подошел ко мне  и  попросил  меня,  поскольку
другие очень торопят, сделать  ему  поблажку.  Но  на  этот  раз  я  остался
совершенно холоден. "Ступай клянчить к другим, - сказал я ему, - я не привык
уступать им дорогу". "Тебя я знаю лучше, к тебе у меня  больше  доверия",  -
попробовал он. "Вот мое последнее слово: ты завтра принесешь мне деньги, или
я поставлю тебе свои условия". "Что за условия?" - осведомился он. Жаль, что
вы не слышали этого! Словно он готов был продать свою душу. "Что за условия?
Ого! Ты должен будешь подчиняться мне во всем, что я  ни  предприму".  -  "И
только? Конечно, буду, мне и самому приятно быть с тобой заодно!" -  "О,  не
только когда это будет для тебя удовольствием. Ты  должен  будешь  выполнять
все, что я ни пожелаю - в слепом  послушании!"  Тут  он  посмотрел  на  меня
искоса, и с ухмылкой, и смущенно. Он не знал, как далеко можно заходить, на-
сколько серьезно это для меня. Он, наверно, был бы рад  пообещать  мне  все,
но, вероятно,  боялся,  что  я  только  проверяю  его.  Наконец  он  сказал,
покраснев: "Я отдам тебе деньги". Он забавлял меня, это был  такой  человек,
которого я среди пятидесяти других совсем не замечал. Ведь он же в  счет  не
шел, правда? И вдруг он очутился передо мной так близко, что я разглядел его
полностью. Я точно знал, что он готов продаться - без всякого шума, лишь  бы
никто об  этом  не  знал.  Это  был  действительно  сюрприз,  и  нет  ничего
прекраснее минуты, когда тебе вдруг вот так открывается человек,  когда  его
манера жить, которой ты не замечал до сих пор,  вдруг  перед  тобой  как  на
ладони, словно ходы червя в распавшейся надвое деревяшке...
     На следующий день он действительно вернул мне деньги. Больше  того,  он
пригласил меня выпить с ним в клубе. Он заказал вино, пирожные,  папиросы  и
попросил меня разрешить ему ухаживать за мной за столом - в  "благодарность"
за то, что я был так терпелив. Мне было только неприятно,  что  он  держался
как ни в чем не бывало. Как будто между нами  не  было  обронено  ни  одного
обидного слова. Я намекнул на это; он стал только еще  сердечнее.  Казалось,
он хотел освободиться от меня, быть снова со мной на равных. Он  делал  вид,
что ничего не помнит, через каждые два слова  лез  ко  мне  с  уверениями  в
дружбе; только в глазах его было  что-то  цеплявшееся  за  меня,  словно  он
боялся вновь потерять искусственно созданное чувство  близости.  Наконец  он
стал мне противен. Я думал: "Неужели он полагает, что я это проглочу?"  -  и
размышлял,  как  нанести   ему   моральный   удар.   Я   искал   чего-нибудь
пооскорбительней. Тут мне вспомнилось, что Байнеберг утром сказал мне, что у
него украли деньги. Вспомнилось это совершенно невзначай. Но это  вернулось.
И у меня буквально сперло дыхание. "Это может быть  удивительно  кстати",  -
подумал я и невзначай спросил его, сколько же  у  него  еще  денег.  Расчет,
который я на этом  построил,  оправдался.  "Кто  же  настолько  глуп,  чтобы
несмотря ни на что давать тебе еще деньги в долг?" - спросил  я  со  смехом.
"Гофмайер".
     Я прямо-таки задрожал от радости. За два часа до того Гофмайер приходил
ко мне и сам хотел занять денег. И то, что несколько минут назад мелькнуло у
меня в  голове,  вдруг  стало  действительностью.  Так  случайно,  в  шутку,
подумаешь: сгореть бы сейчас  этому  дому,  а  в  следующий  миг  пламя  уже
вздымается к небу...
     Я быстро еще раз перебрал все  возможности,  конечно,  уверенности  тут
быть не могло, но моего чувства мне было достаточно. И я склонился к нему  и
сказал самым любезным тоном, так, словно мягко  вгонял  ему  в  мозг  тонкую
заостренную пал очку: "Послушай, дорогой Базини, почему ты мне врешь?" Когда
я это говорил, глаза у него, казалось, испуганно  бегали,  но  я  продолжал:
"Кому-нибудь ты, может быть, и заморочишь  голову,  но  я  как  раз  не  тот
человек. Ты же знаешь, у Байнеберга..." Он  не  покраснел  и  не  побледнел,
казалось, будто он  ждал,  что  сейчас  разрешится  какое-то  недоразумение.
"Короче, - сказал я тогда, - деньги, из  которых  ты  вернул  мне  долг,  ты
сегодня ночью вытащил у Байнеберга из ящика".
     Я откинулся, чтобы  проследить  за  его  впечатлением.  Он  побагровел;
слова, которыми он давился, нагоняли ему на губы слюну; наконец он обрел дар
речи. Это был целый  поток  обвинений  по  моему  адресу:  как  осмелился  я
утверждать  подобное,  чем  хоть  сколько-нибудь  оправдано  такое   гнусное
предположение; я только ищу ссоры с ним, потому что он слабее; я  делаю  это
лишь от досады, что после уплаты долга он от меня свободен; он  обратится  к
классу... к старостам... к директору; Бог свидетель его невиновности, и  так
далее до бесконечности. Я  уже  и  впрямь  испугался,  что  поступил  с  ним
несправеливо и оскорбил его ни за что - до того к лицу был  ему  румянец;  у
него был вид  затравленного,  беззащитного  зверька.  Но  все  же  мне  было
невмоготу так сразу и спасовать. Я удерживал насмешливую улыбку  -  по  сути
только от смущения, - с которой слушал все его  речи.  Время  от  времени  я
кивал и спокойно говорил: "Но я же знаю".
     Через некоторое время успокоился и он. Я продолжал  улыбаться.  У  меня
было такое чувство, что одной этой улыбкой я могу  превратить  его  в  вора,
даже если он им еще не был. "А исправить ошибку, - думал я, -  всегда  можно
будет и позже".
     Еще через несколько минут, в течение которых  он  то  и  дело  украдкой
поглядывал на меня, он вдруг  побледнел.  С  лицом  его  произошла  странная
перемена. Прежняя прямо-таки невинная миловидность исчезла, казалось, вместе
с румянцем. Лицо стало зеленоватым, мучнистым,  разбухшим.  Раньше  я  видел
такое только один-единственный раз - когда случайно проходил мимо по  улице,
при задержании убийцы. Тот тоже расхаживал среди других людей, и по виду его
ни о чем нельзя было догадаться. Но когда полицейский положил  руку  ему  на
плечо, он вдруг стал другим человеком. Его лицо  изменилось,  и  глаза  его,
испуганные, ищущие выхода, принадлежали уже физиономии висельника.
     Об этом напомнил мне изменившийся вид  Базини.  Теперь  я  знал  все  и
только ждал...
     Так оно и вышло. Я ничего  больше  не  говорил,  и  Базини,  измученный
молчанием, стал плакать и попросил у меня пощады. Он же взял  деньги  только
от нужды, не догадайся я об этом, он скоро вернул бы их, и никто  ничего  не
узнал бы. Не надо говорить,  что  он  украл,  он  ведь  просто  тайком  взял
взаймы... Он не мог продолжать из-за слез.
     А потом он снова начал умолять меня. Он готов повиноваться мне,  делать
все, что я ни пожелаю, только бы я никому об этом не рассказывал. За это  он
буквально предлагал мне себя в рабы, и  смесь  хитрости  и  жадного  страха,
трепетавшая при этом в его глазах, была отвратительна. Я коротко обещал  ему
подумать, как с  ним  поступить,  но  сказал,  что  это  прежде  всего  дело
Байнеберга. Как нам, по-вашему, быть с ним?
     Рассказ Райтинга Терлес слушал молча, с  закрытыми  глазами.  Время  от
времени озноб пробирал его до кончиков пальцев, и в голове его мысли бурно и
беспорядочно всплывали рывками, как пузыри в кипящей воде. Говорят, что  так
бывает с тем, кто в первый раз видит женщину, которой суждено завлечь его  в
разрушительную  страсть...  Утверждают,  что  есть  такое  мгновение,  когда
сгибаешься, собираешься с силами,  затаиваешь  дыхание,  мгновение  внешнего
безмолвия над напряженнейшей внутренней связью  между  двумя  людьми.  Никак
нельзя сказать, что происходит в это мгновение. Оно  как  бы  тень,  которую
страсть отбрасывает перед собой. Органическая тень; ослабление всех  прежних
напряжений и в то же время состояние внезапной, новой связанности, в котором
уже содержится все будущее; инкубация, сведенная к остроте укола  иголкой...
А с другой стороны оно - ничто, глухое,  неопределенное  чувство,  слабость,
страх...
     Так чувствовал это Терлес. То, что рассказал Райтинг о себе  и  Базини,
казалось ему, если он спрашивал себя об этом, незначительным. Легкомысленный
проступок и  трусливая  подлость  со  стороны  Базини,  за  которыми  теперь
наверняка последует какой-нибудь жестокий  каприз  Райтинга.  Но,  с  другой
стороны, он, словно в тоскливом предчувствии, ощущал,  что  события  приняли
теперь для него вполне личный оборот, и было в этом происшествии что-то, что
угрожало ему как острым ножом.
     Он представил себе Базини у Божены и огляделся в  клетушке.  Стены  ее,
казалось, грозили ему, падали на него, словно бы кровавыми руками тянулись к
нему, револьвер двигался на своем месте туда-сюда...
     В смутном одиночестве его мечтаний впервые что-то  упало,  как  камень;
это  было  вот  здесь;  тут  ничего   нельзя   было   поделать;   это   была
действительность. Вчера Базини был еще совершенно  таким  же,  как  он  сам;
открылся люк, и Базини упал. В точности так  же,  как  это  описал  Райтинг:
внезапная перемена, и человек - другой...
     И снова это как-то связалось с Боженой. Его мысли сотворили  кощунство.
Гнилой, сладкий запах, которым от них повеяло, смутил его.  И  это  глубокое
унижение, этот отказ от себя, эта покрытость тяжелыми,  бледными,  ядовитыми
листьями стыда, которую он видел  в  своих  мечтах  как  бесплотное  далекое
отражение в зеркале, - все это вдруг случилось с Базини.
     Есть, значит, что-то, с чем действительно надо  считаться,  чего  нужно
остерегаться, что может вдруг выпрыгнуть из молчаливых зеркал мыслей?..
     Но тогда возможно и все другое. Тогда  возможны  Райтинг  и  Байнеберг.
Возможна эта клетушка...  Тогда  возможно  также,  что  из  этого  светлого,
дневного мира, который он только и знал до сих пор, есть  какая-то  дверь  в
другой, глухой, бушующий, страстный,  разрушительный  мир.  Что  между  теми
людьми, чья жизнь размеренно, как в прозрачном и прочном здании из стекла  и
железа, протекает между конторой и семьей, и другими людьми,  опустившимися,
окровавленными, развратно-грязными, блуждающими в лабиринтах, полных ревущих
голосов, не только существует какой-то переход, но их границы тайно и  тесно
соприкасаются, так что их можно в любое мгновение переступить...
     И вопрос остается только один: как это совершается?  Что  происходит  в
такое мгновение? Что с криком устремляется ввысь и что вдруг угасает?..
     Таковы были вопросы, встававшие перед Терлесом. Они вставали неясно,  с
сомкнутыми губами, окутанные каким-то глухим, неопределенным чувством  -  то
ли слабости, то ли страха.
     Но многие их слова, отрывочно и порознь, звучали,  словно  издалека,  в
Терлесе и наполняли его робким ожиданием.
     В это мгновение раздался вопрос Райтинга.
     Терлес сразу заговорил. Он подчинился  при  этом  какому-то  внезапному
порыву, какому-то смущению. Ему казалось, что предстоит что-то  решающее,  и
он испугался этого надвигающегося,  хотел  уклониться,  выиграть  время.  Он
заговорил,  но  в  тот  же  миг  почувствовал,  что  может  сказать   только
несущественное, что у его слов нет внутренней опоры и они вовсе не  выражают
действительного его мнения... Он сказал:
     - Базини - вор.
     И определенное, твердое звучание этого слова было так приятно ему,  что
он повторил его дважды.
     - ...Вот. А таких наказывают... везде во всем  мире.  Надо  заявить  об
этом, удалить его из училища! Пусть исправляется на стороне, среди  нас  ему
уже не место!
     Но Райтинг сказал с выражением неприятного удивления:
     - Нет, зачем сразу доводить все это до крайности?
     - Зачем? Неужели, по-твоему, это не само собой разумеется?