ачал понимать, что она сказала:
     - ...это было так странно, я ведь так хорошо стала ее понимать.
     И он механически спросил:
     - Кого - "ее"?
     - Ну, да эту крестьянку, что живет наверху.
     - Ах, да, эту крестьянку.
     - Ту, о которой парни болтают по деревням, - повторила Вероника,  -  но
ты можешь себе представить? У нее  никогда  больше  не  было  возлюбленного,
только эти ее два больших  пса.  Может  быть  это  и  ужасно,  то,  что  они
рассказывают, но ты только подумай: два таких огромных зверя, которые иногда
встают на дыбы, клацая зубами, чего-то властно требуя, словно ты  такой  же,
как они, а в каком-то смысле так оно и есть, и все в тебе полно ужаса  перед
их косматой шерстью, все, кроме  одного,  очень  маленького  кусочка  твоего
существа, который не боится, но ты знаешь, -  еще  мгновение,  и  достаточно
твоего жеста, и они уже снова ничто, покорные, тихие, они - животные,  -  но
все же это не только животные, это ты и одиночество, это ты и  еще  раз  ты,
это ты и пустая комната со стенами из шерсти, и это желает  не  животное,  а
что-то такое, что я не могу высказать, и я не знаю, почему  я  все  это  так
хорошо понимаю.
     Но Иоганнес умоляюще сказал:
     - Ведь это грех - то, что ты говоришь, это мерзость.
     Но Вероника не унималась:
     - Ты ведь хотел стать священником, почему?!  Я  задумывалась  об  этом,
потому что... потому что тогда ты для меня не мужчина. Послушай...  послушай
же: Деметр сказал мне прямо: - Этот не женится на тебе, и  тот  -  тоже;  ты
останешься здесь, здесь и состаришься, как твоя тетка... -  Ты,  я  надеюсь,
понимаешь, как я испугалась? Разве у тебя не такое же чувство? Я никогда  не
думала о том, что моя тетка - тоже человек.  Я  никогда  не  считала  ее  ни
мужчиной, ни женщиной. Теперь же я сразу испугалась, что  она  -  это  нечто
такое, чем я тоже могу стать, и почувствовала, что должно что-то  произойти.
И мне вдруг пришло в голову, что она долгое  время  не  старилась,  а  потом
вдруг мгновенно сделалась очень старой и больше уже не  менялась.  А  Деметр
сказал: - Мы имеем право делать все, что захотим. Денег у нас мало, но мы  -
старейший род во всей округе. Мы живем  по-другому,  Иоганнес  не  служил  в
министерстве, а я - в армии, даже священником он не стал. Они все смотрят на
нас немножко сверху вниз, потому что мы  небогаты,  но  мы  не  нуждаемся  в
деньгах, и в них  тоже  не  нуждаемся.  -  И  наверное  оттого,  что  я  так
испугалась из-за тетки, это вдруг подействовало на меня  таким  таинственным
образом - такое неясное чувство, словно дверь с тихим вздохом приоткрывается
- и ни с того ни с сего от слов Деметра у  меня  появилось  ощущение  нашего
дома, но, впрочем, разве ты сам не знаешь, ты ведь тоже всегда так же ощущал
их - наш сад и наш дом, ...о, этот сад, ...я иногда представляла себе  среди
лета, что такое же чувство должно быть у человека, когда он лежит  в  снегу,
такое же безутешное блаженство, когда, не чуя под собой земли, паришь  между
теплом и холодом, хочешь вскочить - и слабеешь, сладостно тая. Когда думаешь
о нем, то чувствуешь не эту пустую, непрерывную красоту, а  скорее  -  свет,
одуряющее изобилие света, свет, который лишает дара речи, от  которого  кожа
ощущает бездумное блаженство, и вздохи,  и  скрип  стволов,  и  неумолкаемый
тихий  шелест  листьев...  Тебе  не  кажется,  что  красота  жизни,  которая
начинается с сада и заканчивается нами, - это что-то плоское и  бесконечное,
что вбирает в себя человека и отрезает его ото всего, словно море, в котором
утонешь, если захочешь в него ступить?..
     Теперь Вероника вскочила и встала перед Иоганнесом; ее руки,  мерцающие
в каком-то затерявшемся свете, казалось,  испуганно  старались  вытащить  из
темноты слова.
     - И потом, я часто чувствую наш дом, - слова ее продолжали блуждать  на
ощупь, - его мрак со скрипучими лестницами и жалующимися окнами, с его угла-
ми, с его высокими, выпирающими из темноты шкафами, и иногда  откуда-нибудь,
из маленького высокого окна - свет, медленно сочащийся  по  каплям,  как  из
наклоненного ведра, и страх - а вдруг это кто-то там стоит с лампой в руках.
И Деметр сказал:  -  Составлять  слова  -  не  мое  дело,  у  Иоганнеса  это
получается гораздо лучше, но уверяю тебя, иногда во мне появляется  какая-то
бездумная выпрямленность, я раскачиваюсь,  как  дерево,  возникает  какой-то
ужасающий, совершенно нечеловеческий звук, словно грохот погремушки или визг
детской  свистульки.  И  мне  достаточно  встать   на   четвереньки,   чтобы
почувствовать себя зверем. Мне, наверное,  стоило  бы  иногда  размалевывать
лицо... - Тут мне почудилось, что наш дом - это  мир,  в  котором  мы  одни,
сумрачный мир, в котором все выглядит искривленно и странно, как под  водой,
и мне показалось почти естественным, что я должна уступить желанию  Деметра.
Он  сказал:  -  Это  останется  между  нами   и   вряд   ли   существует   в
действительности, потому что об этом никто не знает, это не связано с  миром
действительности и поэтому не может вырваться наружу... -  Ты  не  поверишь,
Иоганнес, но я не испытывала к нему никаких чувств.  Просто  он  распахнулся
передо мною, как огромный рот, вооруженный острыми зубами, который мог  меня
проглотить, как мужчина он остался мне так же чужд, как любой другой, но это
было какое-то втекание в него, которое я себе внезапно представила, а потом,
по каплям, стекание с губ  обратно,  какое-то  заглатывание  тебя  утоляющим
жажду зверем,  тупое  и  безучастное...  Нужно  иногда  переживать  какие-то
события, когда их можно выполнить просто как действия, но ни с кем  и  ни  с
чем. Но тут я вспомнила о тебе, я ничего не знала  точно,  но  я  оттолкнула
Деметра. Ведь у тебя тоже должно быть что-то подобное, для того  же  самого,
наверное, очень хорошее...
     Иоганнес выдавил из себя:
     - Что ты имеешь в виду? Она сказала:
     - У меня только неясное представление о том, чем можно  быть  друг  для
друга. Ведь все люди боятся друг друга, даже ты иногда,  когда  говоришь  со
мной, становишься твердым и жестким, как камень, который ударяет по мне:  но
я имею в виду такие отношения, когда  полностью  растворяешься  в  том,  что
каждый значит для другого, а не стоишь отчужденно рядом, прислушиваясь...  Я
не могу это объяснить. То, что ты иногда называешь Богом, - это оно и есть.
     Потом она заговорила о вещах, которые  так  и  остались  для  Иоганнеса
неясными:
     - Тот, кого ты, наверное, имеешь в виду, -  нигде,  потому  что  он  во
всем. Он - злая толстая женщина, которая заставляет меня целовать ее  груди,
и одновременно это - я, когда я остаюсь одна, ложусь на пол у шкафа и мне  в
голову приходят такие вот мысли. И  ты,  наверное,  тоже  такой,  ты  иногда
настолько неодушевлен и замкнут в себе, как свечка в темноте,  которая  сама
по себе - ничто и только делает темноту сильнее и заметнее. С тех пор, как я
увидела тогда твой страх, мне кажется, что ты сам  иногда  выпадал  из  моих
мыслей, но страх всегда оставался, как темное  пятно,  и  оставался  теплый,
мягкий край, который его ограничивает. И ведь, наверное,  важно  только  то,
что человек - как происходящее, а не  как  личность,  которая  действует;  и
каждый должен быть наедине с тем, что происходит, и в то же время нужно быть
вместе, безмолвно и замкнуто, как за стенами без окон, образующими замкнутое
пространство, в котором все может произойти в действительности, и  при  этом
все же никак нельзя вторгнуться из одного  пространства  в  другое,  хотя  в
мыслях это и случается.
     И Иоганнес не понял.
     А она внезапно начала меняться, словно  что-то  стало  уходить  вглубь,
сами черты ее лица делались в одном месте менее ясными, а в другом  -  более
отчетливыми; конечно, она могла еще что-то сказать, но  казалось,  что  сама
она уже больше не та Вероника, которая только что говорила,  и  лишь  совсем
неуверенно, словно ступая по дальней незнакомой тропе, доносились ее слова:
     - ...Как ты считаешь?.. мне кажется, таким безличным  человек  быть  не
может, таким может быть только животное... Помоги же  мне,  потому  что  при
этом непременно приходит на ум какое-то животное...?!
     Иоганнес попытался как-нибудь заставить ее  прийти  в  себя,  он  вдруг
заговорил, он захотел слушать еще и еще.
     Но она только покачала головой.

     С того момента Иоганнес почувствовал, что для него не  представляет  ни
малейшего труда со всей тщательностью обдумать  то,  что  он  хотел.  Иногда
человек не догадывается, чего он смутно хочет, но зато знает, что ему  этого
не угадать; и тогда он проживает всю свою жизнь словно в запертой комнате, в
которой ему страшно. Иногда его пугало что-то, и было такое чувство,  словно
он вот-вот заскулит, встанет на четвереньки  и  помчится  обнюхивать  волосы
Вероники; такие образы иногда вставали у него перед глазами.  Но  ничего  не
происходило. Они проходили друг мимо друга; они смотрели друг на друга;  они
обменивались незначащими или просящими словами - ежедневно.
     Правда, однажды у него было  такое  чувство,  будто  произошла  встреча
среди одиночества, вокруг которого  внезапная,  неожиданная  близость  сразу
образовала прочный свод. Вероника спускалась по лестнице, а внизу стоял  он;
они были в сумерках, каждый сам по себе. У него и в мыслях не  было  просить
ее о чем-то, но поскольку оба они,  там,  на  лестнице,  были  как  фантазия
больного воображения, он вдруг почувствовал, что ему необходимо сказать: Иди
ко мне, и давай вместе уйдем отсюда. Но она ответила что-то такое,  из  чего
он понял только: ...ни любить... ни выйти замуж... я не могу оставить тетю.
     И еще раз повторил он свою попытку, он сказал:
     - Вероника, человек, но иногда и просто слово, и тепло, и один вздох  -
это как камешек в водовороте, который вдруг указывает  тебе  на  тот  центр,
вокруг которого ты крутишься. Мы должны вместе что-то предпринять, тогда мы,
может быть, его найдем...
     Но в ее голосе слышалось еще больше похоти, чем в тот  раз,  когда  она
впервые сказала ему: "Таким безличным не может быть ни один  человек,  таким
может быть только зверь,... нет,  конечно,  если  тебе  суждено  умереть"...
потом она сказала "нет". И тогда его охватило нечто, что, собственно говоря,
не было никаким решением, это было видение, которое  не  имеет  отношения  к
действительности, а связано только с самим собой, как музыка; он сказал:  "Я
ухожу; конечно, может быть, я и умру". Но и тогда он знал, что  это  не  то,
что он имел в виду.
     И час за часом в то время пытался он объяснить все это  самому  себе  и
спрашивал себя, какая же она на самом деле и почему требует  столь  многого.
Он иногда произносил: Вероника, и на лбу у  него  выступал  пот,  он  ощущал
униженность безнадежного  отступления  и  влажно-холодную  удовлетворенность
своей обособленности. И невольно  вспоминал  он  ее  имя,  когда  видел  два
завитка у нее на лбу, два завитка, которые были тщательно прилеплены ко лбу,
как что-то постороннее, или ее улыбку, иногда, когда они сидели за столом  и
она подавала тете. И ему необходимо было  увидеть  ее,  как  только  начинал
говорить Деметр; но что-то, на что он  постоянно  наталкивался,  мешало  ему
понять, как такой человек, как она, может  стать  эпицентром  его  страстной
решимости. И когда он все обдумывал, то в самых первых воспоминаниях  вокруг
нее витало нечто уже давно  отгоревшее,  словно  аромат  погашенных  свечей,
что-то обыденное, как комната  для  гостей,  которые  спят,  недвижимы,  под
одеялами в льняных пододельяниках, за опущенными шторами. И только когда  он
слышал  голос  Деметра,  говорящего  о  вещах  столь  ужасающе  обыденных  и
бесцветных, как эта мебель, которую никто никогда не использовал, - все  это
представлялось ему каким-то пороком, которым они занимаются втроем.
     И несмотря ни на что, позже, когда он думал о ней, он невольно  слышал,
как она говорит "нет". Трижды она неожиданно говорила "нет", и он не узнавал
тогда ее голоса. Один раз она произнесла  это  совсем  тихо,  и  все  же  до
странности непохоже  на  нее  прежнюю,  и  слово  это  отделилось  от  всего
предыдущего и поднялось над домом, и потом, потом  это  оказалось  как  удар
кнута или как бессознательное сжатие самой себя в каких-то тисках,  а  потом
еще раз - тихо, угасая, почти боль, которую причинили намеренно.
     Иногда же, теперь уже тогда, когда он думал о ней, он  чувствовал,  что
она прекрасна. Это была та невероятно сложная  красота,  которой  так  легко
перестаешь восхищаться и, забыв ее, начинаешь принимать ее за уродство.
     И он невольно думал, когда она внезапно возникала перед ним из  темноты
дома, которая странным образом без единого движения вновь  смыкалась  за  ее
спиной, и проплывала мимо, излучая всесильную, необыкновенную чувственность,
которой наделена была, как некоей неизвестной  болезнью,  -  всякий  раз  он
сразу невольно думал, что она воспринимает его как животное. Он  ощущал  это
как нечто непостижимое  и  ужасающее,  когда  оно  оказалось  воплощенным  в
действительность в гораздо большей мере, чем он раньше  подозревал.  И  даже
когда он ее не видел, перед его глазами вставал весь ее облик  в  мельчайших
подробностях: ее высокая фигура,  ее  широкая,  немного  плоская  грудь,  ее
низкий прямой лоб и густые темные волосы, смыкающиеся в сплошную массу сразу
над двумя незнакомыми милыми локонами, ее большой чувственный рот  и  легкий
темный пушок, покрывающий руки. И то, как она ходила, опустив голову, словно
та не держится на нежной шее и она может ее повредить, и та особенная, почти
бесстыдная кротость, с которой тело ее слегка выпирало, когда  она  шла.  Но
они больше почти не говорили друг с другом.

     Вероника услышала вдруг зов какой-то птицы и следом -  ответ.  На  этом
все  и  кончилось.  Достаточно  было,  как  иногда  бывает,   одного   этого
незначительного, случайного события, чтобы все кончилось и  началось  нечто,
что касалось скорее ее одной.
     Потому что тогда осторожно, торопливо,  словно  прикосновение  острого,
быстрого, шершаво-мягкого язычка,  в  лица  пахнул  запах  высокой  травы  и
луговых цветов. И последний разговор,  который  тянулся  вяло,  как  что-то,
скользящее между пальцев, о чем давно уже не  думаешь,  прервался.  Вероника
испугалась; только позже она заметила,  что  это  был  особенный  испуг,  по
краске, которая бросилась ей в  лицо,  и  по  одному  воспоминанию,  которое
внезапно, перелетев через годы, без всякой подготовки, вдруг  всплыло  перед
ней, горячее и живое. Впрочем,  в  последнее  время  воспоминаний  было  так
много, но у нее было такое чувство, что  уже  накануне  ночью  она  услышала
предупредительный сигнал, и предыдущей ночью,  и  две  недели  назад.  И  ей
показалось,  что  когда-то  раньше  она   уже   испытала   его   мучительное
прикосновение, наверное, во сне. Они  все  вновь  и  вновь  приходили  ей  в
голову, эти странные воспоминания, и укладывались вокруг  -  слева,  справа,
сзади, спереди, как стаи птиц, летящие к определенной цели все  ее  детство,
но на этот раз она знала с какой-то почти неестественной  уверенностью,  что
это именно то, что нужно. Среди них  было  одно  воспоминание,  которое  она
сразу узнала, хотя прошло много лет - наконец-то оно пришло,  ни  с  чем  не
связанное, горячее и еще живое.
     Ей ужасно нравилась тогда шерсть у одного большого сенбернара, особенно
спереди, там, где  широкие  грудные  мышцы  выпирали  при  каждом  шаге  над
округлыми костями, как два холма; шерсть у него была необыкновенно густая  и
вся из золотисто-коричневых волосков, и это было такое необозримое богатство
и что-то такое спокойно-безграничное, что начинало  рябить  в  глазах,  если
даже примешься рассматривать один только маленький кусочек  шерсти.  И  хотя
она не испытывала ничего, кроме единого, нерасчлененного,  сильного  чувства
радости, чувства товарищеской нежности  четырнадцатилетней  девочки,  и  это
напоминало удовольствие от какой-нибудь вещи, ее чувство  напоминало  иногда
ощущение природы. Когда идешь и видишь здесь лес и луг, а там - гору и поле,
и все в мире этой великой упорядоченности просто и податливо,  как  камешек;
но  любая  гора  и  любой  камень  оказываются  невероятно   сложны,   когда
рассматриваешь их в отдельности, и ведут себя, как живые существа,  так  что
внезапно наше восхищение оборачивается страхом, словно перед зверем, который
подбирает лапы и неподвижно замирает, подкарауливая свою жертву.
     Но однажды, когда она лежала так возле своей собаки, ей  представилось,
что такими были, наверное, великаны; с горами, долинами и  лесами  волос  на
груди, и певчими птицами,  которые  качаются  у  них  в  зарослях  волос,  и
маленькими блошками, которые копошатся в перьях этих птиц, и -  что  дальше,
она не знала, но до конца было еще  далеко,  и  все  пристраивалось  одно  к
другому, и было втиснуто одно  в  другое,  и  казалось,  остается  только  в
робости и благоговении замереть перед грандиозностью силы и порядка.  И  она
думала про себя, что если они разгневаются, то гнев их с воплем  ворвется  в
эту тысячеликую жизнь и перетряхнет каждого с ужасающей силой,  а  если  они
затем обрушат на кого-нибудь свою любовь, то это будет подобно топоту гор  и
шелесту деревьев, и у того  человека  отрастет  на  теле  мягкая  шерсть,  и
закопошатся насекомые; и пронзительный голос, в блаженстве кричащий о чем-то
несказанном, и их дыхание окутают все это в густой рой зверей и  притянут  к
себе.
     Когда же она заметила, что ее  маленькие  острые  груди  поднимаются  и
опускаются точно так же, как косматая грудь зверя рядом  с  нею,  она  вдруг
решила воспротивиться этому и задержала дыхание, словно хотела  наложить  на
что-то заклятие. Но когда она уже больше не смогла  сопротивляться  и  снова
начала дышать так, как будто та, другая жизнь постепенно  притягивала  ее  к
себе, она закрыла глаза и снова  стала  думать  о  великанах,  и  перед  нею
беспокойной вереницей потянулись образы, но они были ей теперь много ближе и
от них шло тепло, как от низких пухлых облаков.
     Когда потом, очень нескоро, она снова открыла глаза, все  было,  как  и
раньше, только собака стояла теперь рядом с нею и смотрела на нее.  И  тогда
она сразу заметила, что в зарослях желтого, как морская пена, руна беззвучно
показалось что-то  заостренное,  красное,  причудливо  изогнутое,  и  в  тот
момент, когда она хотела распрямиться, она ощутила  влажно-теплое,  дрожащее
прикосновение языка на своем лице. И тогда  на  нее  напало  такое  странное
оцепенение, словно... словно и сама она была таким же зверем, и несмотря  на
отвратительный страх, который она ощущала, что-то обжигающе сжалось  в  ней,
как будто сейчас, и только сейчас... словно птичий гомон и хлопанье  крыльев
в кустах, пока все не  стихнет,  а  звук  не  сделается  мягким,  как  шорох
складывающихся перьев.
     Вот что это тогда было, это был как раз тот  самый  странно  обжигающий
испуг, который сейчас внезапно помог ей все вспомнить и все распознать. Ведь
мы не знаем, почему мы чувствуем так, а не иначе, но она почувствовала,  что
теперь, годы спустя, ее испуг был точно таким же, как тогда.
     И там стоит тот, кто сегодня должен уехать, Иоганнес, а тут стоит  она.
С тех пор минуло тринадцать или четырнадцать лет, и груди у нее давно уже не
такие острые, и красные клювики сосков не так любознательны, как тогда,  они
самую чуточку опустились вниз и выглядели теперь немножко печально, как  две
забытые кем-то на пустыре мятые бумажные шапочки, потому что грудная  клетка
у нее сделалась плоской и раздалась вширь, и было такое  впечатление,  будто
пространство вокруг нее как-то сократилось. Но  она  знала  об  этом  скорее
всего не потому, что рассматривала себя в зеркале, - когда  снимала  с  себя
одежду или принимала ванну, ибо  давно  уже  делала,  занимаясь  всем  этим,
только с