ц...  Для  меня
он никогда не имел большого значения.

   Винценц осторожно, оценивая ситуацию, возвращается с пальто, шляпой и
                            саквояжиком в руке.

     Подруга. Ах, вот теперь ты мне по-настоящему близка!
     Альфа. Значит, поговорим сегодня вечером. Я дам  тебе  ключ.  Сейчас...
(Тщетно ищет ключ.)

 Винценц молча кладет перед нею свой. Подруга берет ключ и быстро, не глядя
                            на Винценца, уходит.

     Винценц. Ну что же, наверно, и мне пора идти?

 Альфа опять начинает беспокойно мерить шагами комнату, как в первой сцене.

     Альфа. Не думай, я не держу на тебя обиду.  Помощь  тебе  не  нужна?  В
конце концов ты же потерял место, пока был со мной.
     Винценц. Дай руку. (Протягивает ей свою.)  Нелегкая  все-таки  штука  -
свидание со своей душой.

   Альфа не берет протянутую руку. Винценц подходит к зеркалу, задумчиво
                        приглаживает щеткой волосы.

Позволь на прощание дать тебе совет: не зови больше этих милых господ.
     Альфа. Этому должен быть конец! Должен!
     Винценц. Смотри. {Держа щетку  за  концы,  поворачивает  ее  щетиной  к
Альфе.) Вон сколько концов! Ты забыла?
     Альфа. Если бы все в тебе было столь же  прочно,  как  твоя  память  на
чужие ошибки, до такого бы не дошло. (Забирает у  него  щетку  и  продолжает
расхаживать по комнате.)
     Винценц. Альфа, милая, не о том речь, смотри!  (Показывает  ей  что-то,
что осталось у него в руках.)
     Альфа. Что это?
     Винценц. Вот он, конец: седой волос!
     Альфа (быстро забирая у него волос). Это подругин.
     Винценц.  Или  мой.  Следующим  будет  твой.  Возраст,   нельзя   вечно
оставаться ребенком и твердить, что мир должен быть другим, не таким,  каков
он есть. (С мягкой меланхолией.)  Давай  не  будем  перед  разлукой  кривить
душой. Ты, конечно, тоже думаешь, что я мошенник? А ведь это неправда.
     Альфа (остановившись). Почему ты и на прощание не можешь не врать?
     Винценц. Боже мой, да не вру я, нет. Ты вот думаешь, я сидел в  тюрьме,
якшаюсь с убийцами и гулящими девками, играю в  азартные  игры?  Скажу  тебе
чистую правду: на самом деле я живу как все. Скучаю, на досуге хожу в  кино,
в варьете или скромненько, по-обывательски играю в скат, бываю в театре и на
художественных выставках и там тоже скучаю, проживаю свою жизнь, как  всякий
порядочный человек, без ощущения, что я и  есть  ее  причина,  без  мелодии,
направления, хмеля, глубины. Единственное, что отличает меня от других,  это
отсутствие настоящей профессии, потому, наверно, я  и  вижу  все  это  более
отчетливо.
     Альфа. Значит, ты не плохой человек?
     Винценц. Увы, нет. Правда, нельзя сказать, что у меня не было  к  этому
таланта...
     Альфа.  Вот-вот.  (Опять  начинает  расхаживать  по  комнате  и   опять
останавливается.) Сколько у человека всяких талантов! Но пользоваться ими он
не умеет!
     Винценц. Ты так считаешь. А сама вот только что продемонстрировала куда
больше таланта к страсти, чем даже я мог предположить. Но  как  совладать  с
талантом? Скажу: бесталанностью, работой, серьезным ко  всеми  отношением  и
прочими неприятными вещами; ведь дух может себя проявить лишь как  отход  от
бездуховности, таланту же без соответствующих ограничений  не  хватает,  как
говорится, глубокомыслия. Лучше не принимать свои таланты всерьез.
     Альфа. Тебе не хватает серьезного отношения  к  себе  самому!..  Я  уже
говорила, что ты для меня духовно мертв: но  почему  ты  тогда  -  я  говорю
сейчас о прошлом, - почему ты тогда, когда я была послана тебе, не  нашел  в
себе сил для серьезности?
     Винценц. Звонят! (Порывается открыть.)
     Альфа. Отвечай!

                      Опять звонок, очень энергичный.

     Винценц. Но любовь двух значительных людей  вовсе  не  частное  дело...
(Выбегает  вон.  Возвращаясь.)  ...а  суммарное  отношение  к   миру!   Могу
посоветовать тебе одно: примирись с миром! Смотри, у него цветы.

  Вошел Апулей-Хальм, тщательно одетый, с букетом в руках. Держится очень
                            солидно и уверенно.

     Альфа. Подождите! Ты - гений с изъяном! А я нет!
     Винценц. Будь у меня хоть крохотный изъян! Я был бы неотразим!.. У меня
тогда был бы какой-нибудь бзик, какое-нибудь хобби, или  тайное  извращение,
или миссия, я был бы артистом, любовником, негодяем, скрягой, бюрократом,  -
словом, значительным человеком и жил бы со всей серьезностью. Но я до  ужаса
здоров.  (Беззастенчиво  разглядывает  Хальма.)   Ведь   я,   щегол,   певец
серьезности, совершенно ясно вижу все вокруг. И тем не  менее  я,  на  беду,
человек гармоничный; меж тем как  любой  другой  выкрашен  одним  цветом,  я
гармонически пестрый. И, конечно, заглянув в мое  оперение,  всякий  думает,
что он того же цвета.
     Xальм (размеренно, с достигнутой недостижимой высоты). Вы мошенник. Это
установлено.
     Винценц. Ну разве что когда мне одиноко, так  сказать,  из  социального
ощущения,  я  пользуюсь  своей  многоцветностью  и  временами   прикидываюсь
мошенником. (Альфе.) Мое единственное мошенничество заключается в том, что я
не мошенник. (Протягивает Альфе руку.) Не сердись на меня... И не  заставляй
его так долго ждать.

         Альфа разочарованно пожимает плечами. Она приняла решение.

     Альфа. Зачем вы с цветами?
     Xальм (поднимая букет). Наши друзья, верно, уже сказали вам. Я надеюсь,
что после... после этой ненадежности вы сумеете оценить верную привязанность
супруга.
     Альфа (принимая цветы). Дорогой Хальм, я ценю вашу  заслугу.  И  отвечу
вам сей же час. Но будьте добры, прежде соедините меня кое с кем. Я дам  вам
номер. (Листает телефонную книгу.)
     Хальм (обращаясь меж тем к Винценцу). С вами все  кончено.  Но  я  могу
вам, верно, в чем-нибудь посодействовать?
     Винценц. Я хотел бы стать слугой: не дадите ли мне рекомендацию?
     Хальм, Слугой? Прелестно.
     Винценц. Лучше всего - вашим; я уже более-менее знаю ситуацию.
     Хальм. Вы, похоже, и теперь не прочь понасмешничать. Но  обстоятельства
изменились!
     Альфа. Вот, дорогой Хальм, позвоните для меня по этому номеру.
     Хальм (набирая номер). Весьма влиятельный человек, этот  барон  Ур  фон
Узедом.
     Винценц (Альфе, недоверчиво). Это не тот, что однажды сидел  с  вами  в
ложе, такой маленький шимпанзе?
     Хальм. Невероятно богатый человек и поклонник образования.
     Винценц. И на голове у него мерзкая сыпь?
     Хальм. Он почти излечился... Да, это Хальм, доктор Хальм,  муж  госпожи
Альфы, да, моя жена сама возьмет трубку.
     Альфа. Спасибо, Хальм. Альфа у телефона... О-о?.. (Молча слушает.).

   Мужчины стоят, не говоря ни слова. Альфа обрывает разговор, прикрывает
                              трубку ладонью.

(Винценцу.) Значит, ты вправду решил уйти?
     Хальм. Конечно, он должен уйти!
     Альфа (продолжая телефонный разговор). Значит, через полчаса вы  можете
быть здесь. Не растрачивайте себя заранее. (Вешает трубку.) Вы  знаете,  что
это означает?
     Хальм. Нет.
     Альфа. Три недели назад он сделал мне предложение...
     Хальм (восхищенно качая головой). Ах-ах!
     Альфа. ...которое я отклонила. Но одно я обещала: если я пожалею о моем
решении, то сразу же сообщу. (Без сил, с притворным  безразличием  падает  в
кресло.)
     Хальм. Но, Альфа, вообще-то мы еще женаты,  мы  ведь  по-настоящему  не
разводились!
     Альфа. Вот как? (Устало.) Тогда ступайте к адвокату и уладьте это дело.
Я  не  желаю  больше  иметь  ничего  общего  с  такими  нелепыми  историями.
(Винценцу.) А вы?
     Винценц.  Ты  изумительна.  Ничто  не  восхищает  меня  так,  как  твое
тщеславие; я лишен его, а у тебя это - самое сильное качество.
     Альфа. Но вам же теперь будет плохо?
     Винценц. Поскольку Хальм меня отверг,  наймусь  слугой  к  какой-нибудь
светской даме или к биржевику.
     Альфа. Ты это серьезно? У нас мало времени, Винценц.
     Винценц. Конечно, серьезно.  Если  не  нашел  собственной  жизни,  надо
тащиться в хвосте чужой. И лучше всего делать это не от восторга, а сразу за
деньги. Для честолюбца есть только две возможности -  создать  большое  дело
или стать слугой. Для первого я  слишком  честен;  для  второго  -  как  раз
сгожусь.
     Но если тебе когда-нибудь вдруг захочется... я  все  же  опасаюсь,  что
этот скоропалительный шаг сделает тебя очень несчастной...
     Альфа. Мне что, явиться в  тот  же  дом?  И  ты  обеспечишь  мне  место
горничной?
     Винценц. Нет, уж ты, пожалуйста, иди в другой  дом;  ведь  мы  с  тобой
все-таки чересчур похожи.

                                   Конец


        "КОММЕНТАРИИ "

                   "Винценц и подруга выдающихся мужей".

     Пьеса вышла уже у Ровольта, в 1924 году. Премьера состоялась в  Берлине
в 1923 году,  имела  большой  успех,  от  которого  Музиль  дистанцировался,
считая, что работа его "незаконченная и никогда закончена не  будет".  После
войны пьеса неоднократно ставилась различными городскими театрами, начиная с
Кельна (1957).
     На русском языке печатается впервые.

                                                                   Е. Кацева 



        Роберт Музиль.
        Три женщины


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод А. Карельский, 1999
     Drei Frauen
     Grigia 1924
     Die Portugiesin 1924
     Tonka 1924
     M89
     Роберт Музиль. Малая проза. Избранные произведения в двух томах. Роман.
Повести. Драмы. Эссе. / Пер. с нем., пред. А. Карельского, сост. Е.  Кацевой
- М.: "Канонпресс-Ц", "Кучково поле", 1999. Том 2.
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

        "ГРИДЖИЯ "

     В жизни наступает однажды срок, когда она резко замедляет ход, будто не
решается идти дальше или хочет  переменить  направление.  Может  статься,  в
такую пору человек легче подвержен несчастью.
     У Гомо разболелся маленький сын; тянулось  это  уже  год,  без  видимых
улучшений, хотя и не грозило особой опасностью; врач настаивал на длительном
курортном лечении, а Гомо не мог решиться уехать с семьей. Ему казалось, что
такое путешествие слишком надолго оторвет его от него самого, от  его  книг,
планов, от всей его жизни. Он воспринимал это  свое  нежелание  как  признак
крайней самовлюбленности, но, может  быть,  здесь  выразилось  скорее  некое
самоотрешение, - ведь с тех пор он ни разу на единый даже день не разлучался
с женой; он очень любил ее, любил и сейчас, но с  появлением  ребенка  вдруг
оказалось, что эта любовь  способна  дать  трещину  -  как  камень,  который
просочившаяся в него вода расщепляет все упорней. Этому новому  свойству,  -
геологи называют его _отдельностью_, - Гомо не  переставал  удивляться,  тем
более что  вовсе  не  ощущал,  чтобы  самой  его  любви  за  минувшее  время
сколько-нибудь убыло, и в продолжение всех  бесконечно  затянувшихся  сборов
семейства к отъезду он тщетно пытался представить себе,  как  проведет  один
наступающее лето. Но он испытывал решительное  отвращение  ко  всякого  рода
морским и горным курортам. Он остался один  и  назавтра  получил  письмо,  в
котором ему предлагали  стать  компаньоном  общества  по  разработке  старых
венецианских золотых рудников в Ферзенской долине. Письмо  было  от  некоего
господина Моцарта Амадео Хоффинготта, с которым он  познакомился  однажды  в
поездке и был дружен в течение нескольких дней.
     Тем не менее Гомо нисколько не усомнился в том, что речь идет о  вполне
солидном, достойном начинании. Он послал две телеграммы:  одной  он  извещал
жену, что срочно уезжает и сообщит о своем местопребывании позже;  в  другой
изъявлял согласие принять участие в разведочных работах в  качестве  геолога
и, возможно, внести в предприятие определенный денежный пай.
     В  П.,  неприступно-зажиточном  итальянском  городе,  разбогатевшем  на
виноделии и шелководстве, он встретился с Хоффинготтом,  крупным,  красивым,
деятельным брюнетом одних с  ним  лет.  Компания,  как  ему  было  сообщено,
располагает внушительными средствами  из  американских  источников,  и  дело
будет поставлено на широкую ногу. Пока же велись приготовления к экспедиции,
которая - в составе их двоих и еще  трех  пайщиков  -  снаряжалась  в  глубь
долины: покупали лошадей, ожидали прибытия инструментов, вербовали подсобную
силу.
     Гомо остановился не в гостинице,  а,  сам  не  зная  почему,  у  одного
итальянского знакомого Хоффинготта. Там ему  бросились  в  глаза  три  вещи.
Мягкие  постели,  несказанно  прохладные,  в  красивом  обрамлении  красного
дерева; обои с несказанно сумбурным, безвкусным, но на свой лад неповторимым
и диковинным рисунком; и качалка  из  тростника,  -  раскачиваясь  в  ней  и
неотрывно глядя на обои, человек постепенно будто растворяется в этих  мерно
вздымающихся и опадающих дебрях, которые  за  какие-нибудь  две  секунды  из
ничего вырастают до натуральных размеров и затем снова сходят почти на нет.
     А на улицах воздух был смесью снега и  юга.  Стояла  середина  мая.  По
вечерам городок освещался большими дуговыми лампами, так высоко висевшими на
протянутых поперек проезжей части проводах,  что  улицы  лежали  внизу,  как
глубокие синие ущелья, по темному дну которых приходилось пробираться людям,
в то  время  как  бездна  пространства  над  ними  была  наполнена  шипеньем
раскачивающихся белых солнц. Днем открывался вид на виноградники и леса. Это
все перезимовало в багрянце, охре и зелени; поскольку деревья не  сбрасывали
листву, тлен и свежесть переплетались в их убранстве,  как  в  кладбищенских
венках, и крохотные, но отчетливо различимые среди них  красные,  голубые  и
розовые домики были вкраплены там и сям как  разноцветные  игральные  кости,
бесстрастно являя миру неведомый им самим причудливый  формальный  закон.  В
вышине же лес был темным, и гора называлась Сельвот. Поверх леса ее  одевали
снежные альпийские луга; размеренными волнами они набегали на соседние горы,
сопровождая  узкую,  круто  уходящую  ввысь  долину,  в  которую  предстояло
углубиться экспедиции. Случалось, что  пастухи,  спускавшиеся  с  этих  гор,
чтобы доставить молоко и купить поленту, приносили  огромные  друзы  горного
хрусталя или аметиста, которые, -  по  их  словам,  росли  в  многочисленных
расщелинах так буйно, точно  цветы  на  лугу,  и  эти  пугающе  великолепные
сказочные образования усиливали впечатление, что под видимой оболочкой этого
края, мерцающей странно знакомо, будто звезды в иную ночь, скрывается что-то
томительно желанное. Когда они въехали в долину и около шести утра  миновали
Сан-Орсолу,  у  маленького  каменного  моста,  перекинутого  через  заросший
кустарником горный ручей, гремела если не сотня, то  уж,  по  крайней  мере,
дюжина соловьев; сиял ясный день.
     Проехав дальше вглубь, они  очутились  в  удивительном  месте.  Селение
прилепилось на склоне холма;  ведущая  к  нему  горная  тропинка  под  конец
буквально перескакивала с одного плоского камня на другой, а от образованной
таким образом улицы сбегали по склону к лугам,  подобно  извилистым  ручьям,
несколько коротеньких, почти отвесных проулков. Стоя  на  тропе,  вы  видели
перед собой лишь ветхие, убогие  крестьянские  домишки;  но,  глядя  на  них
снизу, с лугов, вы словно переносились через века в первобытную  деревню  на
сваях, потому что стороной, обращенной к  долине,  дома  стояли  на  высоких
столбах, а нужники парили  над  обрывом  чуть  поодаль,  как  паланкины,  на
четырех тонких, высотою с дерево, жердях. И ландшафт  вокруг  деревушки  был
тоже не  без  примечательных  странностей.  Его  образовывала  раскинувшаяся
обширным полукружием и унизанная зубцами утесов громада высоких гор, отвесно
ниспадавших к пологому  скату,  который  опоясывал  возвышавшийся  в  центре
лесистый конус меньшего размера, благодаря чему все  это  напоминало  пустую
пирожницу с коническим выступом в середине, а так как краешек ее был отрезан
бегущим в теснине ручьем, она в этом месте как бы кренилась  над  ущельем  в
сторону высокого противоположного берега, спускавшегося вместе  с  ручьем  к
долине и  приютившего  на  себе  деревушку.  Кое-где  виднелись  заснеженные
ложбины с  низкорослыми  горными  соснами,  меж  которых  мелькали  одинокие
косули, на лесистой вершине  конуса  уже  токовал  тетерев,  а  на  лугах  с
солнечной стороны цвели цветы, высыпав желтыми, синими  и  белыми  звездами,
такими крупными, будто кто-то вытряхнул мешок с талерами в траву. Стоило  же
подняться за деревушкой еще  футов  на  сто,  как  вы  попадали  на  ровную,
сравнительно неширокую площадку, на которой располагались  огороды,  выгоны,
сеновалы и редкие домишки, а на выдававшемся в  долину  уступе  примостилась
скромная церковка и глядела оттуда на мир, что простирался в ясные дни перед
долиной, как море перед устьем реки; лишь с трудом различал  глаз,  где  еще
была золотисто-палевая даль благословенной равнины,  а  где  уже  начинались
неверные облачные угодья небес.
     Прекрасной обещала быть жизнь, бравшая здесь  начало.  Дни  напролет  в
горах, где они расчищали засыпанные входы в старые штольни  и  копали  новые
шурфы, или на спусках к долине, где прокладывали широкое  шоссе,  -  в  этом
необъятном воздухе, уже мягком  и  влажном,  уже  чреватом  близким  таянием
снегов. Они швыряли деньги направо и налево и распоряжались здесь как  боги.
Нашли дело для всех - и для мужчин,  и  для  женщин.  Из  мужчин  составляли
поисковые отряды и засылали их в горы, где те пропадали по целым неделям, из
женщин формировали колонны носильщиков, доставлявших инструменты и  провизию
по едва проходимым тропам. Каменное  здание  школы  было  приспособлено  под
факторию,  оно  служило  для  хранения  продуктов  и  других  товаров;   там
повелительный хозяйский голос поименно выкликал судачивших в ожидании  своей
очереди крестьянок, и объемистые заплечные корзины нагружались каждый раз до
тех пор, пока не подгибались колени и не вздувались жилы  на  шее.  Навьючат
вот такую крепкую красивую молодку - и глаза у нее вылезают из орбит, и  рот
уже не закрывается; она встает в ряд, и по сигналу хозяина все эти притихшие
животные одно за другим начинают медленно переставлять  ноги,  поднимаясь  в
гору по длинным змеистым тропинкам. Но несли они  драгоценный  редкий  груз:
хлеб, мясо, вино, - а железные инструменты никто особенно не  учитывал,  так
что,  кроме  платы  наличными,  перепадало  и  немало  из  того,  что  могло
пригодиться в хозяйстве, поэтому они  тащили  нелегкий  груз  охотно  и  еще
благодарили чужаков, принесших благословение в горы. И это было великолепное
чувство; здесь пришельца никто не оценивал, как повсюду в мире,  что  он  за
человек, - солиден ли, влиятелен и опасен или  хрупок  и  красив,  -  здесь,
каким бы человеком он ни был и какое бы понятие ни имел о делах  жизни,  его
встречала любовь, потому что с ним пришло  благословение;  любовь  опережала
его, как герольд,  повсюду  была  для  него  наготове,  как  свежепостланная
постель, и человек в самом взгляде нес дары  гостеприимства.  У  женщин  эти
чувства изливались непринужденнее, но иногда на какой-нибудь луговине  вдруг
вырастал древний старик крестьянин и приветственно взмахивал косой, как сама
смерть во плоти.
     Вообще в этом конце долины жили своеобразные люди. Их предки - рудокопы
прибыли сюда из Германии еще во времена Тридентского  собора  и  с  тех  пор
выветрелым немецким камнем вросли меж итальянцев  в  здешнюю  землю.  Обычаи
своей прежней жизни они наполовину сохранили, наполовину забыли, а  то,  что
сохранили, уже, похоже, и сами  не  понимали.  Весной  бурные  ручьи  с  гор
вымывали у них почву из-под ног, некоторые дома, стоявшие прежде  на  холме,
повисали над краем пропасти, а их это ничуть  не  беспокоило;  с  другой  же
стороны,  мутные  волны  н