ходил  ко  мне  с  просьбой  объяснить  ему
некоторые основные математические понятия, - в том числе мнимого, -  которые
и в самом деле могут быть затруднительны для неподготовленного  ума.  Должен
даже признаться,  что  он  проявил  тут  несомненное  остроумие,  однако  он
поистине маниакально выбирал только  такие  вещи,  которые  -  для  него  по
крайней мере - означали  как  бы  пробел  в  каузальности  нашего  мышления.
Помните, Терлес, что вы тогда сказали?
     - Да. Я сказал, что мне кажется, что одним лишь мышлением мы через  эти
места перейти не можем и нуждаемся в  другой,  более  глубокой  уверенности,
которая нас как бы перенесет через них. Что  одним  мышлением  обойтись  нам
нельзя, я почувствовал и на примере Базини.
     Директор при этом уклонении следствия в философию уже  терял  терпение,
зато преподаватель закона божьего был очень доволен ответом Терлеса.
     - Вы, значит, чувствуете, - спросил он, - что вас тянет прочь от  науки
к религиозным точкам зрения? Видимо, и по отношению  к  Базини  было  что-то
подобное, - обратился он к остальным, - душа его, кажется,  чувствительна  к
высшей,  я  сказал   бы,   к   божественной   и   трансцендентной   сущности
нравственности.
     Тут директор почувствовал, что он все же обязан вмешаться.
     - Послушайте, Терлес, так ли обстоит дело, как говорит его  преподобие?
Вы склонны искать за событиями или вещами - как вы довольно общо выражаетесь
- религиозную подоплеку?
     Он сам был бы уже рад, если бы Терлес  ответил  наконец  утвердительно,
дав твердую почву для суждения о нем; но Терлес сказал:
     - Нет, и не это.
     - Ну, тогда скажите наконец без обиняков, - выпалил директор, - что это
было. Мы же не можем сейчас пускаться с вами в философские споры.
     Терлес, однако, заупрямился. Он сам чувствовал, что говорил плохо, но и
это возражение, и тот основанный на недоразумении одобрительный отклик  дали
ему  чувство  высокомерного  превосходства  над  этими  старшими,   которые,
казалось, так мало знали о состояниях человеческой души.
     - Я не виноват, что это совсем не то, что вы имеете в виду. Но я сам не
могу точно описать, что я ощущал каждый раз. Но если я скажу, что  думаю  об
этом теперь,  вы,  может  быть,  и  поймете,  почему  я  так  долго  не  мог
освободиться от этого.
     Он выпрямился, так гордо,  словно  он  здесь  судья,  его  глаза  прямо
проходили мимо этих людей; ему не хотелось глядеть на эти смешные фигуры.
     За окном сидела на ветке ворона, больше ничего  не  было,  кроме  белой
равнины.
     Терлес  чувствовал,  что  пришло  мгновение,  когда  он  ясно,  внятно,
победительно заговорит о том, что сначала неясно мучило его, затем омертвело
и обессилело.
     Не то чтобы какая-то новая мысль дала ему эту  уверенность  и  ясность,
нет, он весь, выпрямившийся сейчас во весь рост, словно вокруг  него  ничего
не  было,  кроме  пустого  пространства,  -  он  всей   своей   человеческой
целостностью чувствовал это, как почувствовал тогда,  когда  его  изумленные
глаза  блуждали  среди  пишущих,  занятых  учеников,  корпящих  над  работой
товарищей.
     Ведь с мыслями дело обстоит особо. Они часто всего-навсего случайность,
которая приходит, не оставляя следа, и у мыслей есть  свои  мертвые  и  свои
живые моменты. Может прийти  гениальное  озарение,  и  оно  все  же  увянет,
медленно, исподволь, как цветок. Форма останется, а краски, аромат исчезнут.
То есть помнишь-то его слово в слово, и логическая ценность найденной  фразы
полностью сохраняется, но она только  все  вертится  по  поверхности  нашего
внутреннего мира, и мы не чувствуем себя богаче  из-за  нее.  Пока  -  может
быть, через много лет - вдруг снова не приходит мгновение, когда  мы  видим,
что все это время совершенно не помнили о ней, хотя логически все помнили.
     Да,  есть  мертвые  и  живые  мысли.  Мышление,  которое  движется   по
освещенной поверхности, которое всегда можно проверить нитью причинности,  -
это еще не обязательно живое мышление. Мысль,  которую  встречаешь  на  этом
пути, остается безразличной, как любой человек в колонне марширующих солдат.
Мысль - пусть она уже давно приходила нам на ум - становится живой только  в
тот момент, когда к ней прибавляется нечто, уже не являющееся мышлением, уже
не логическое, так что мы  чувствуем  ее  истинность  по  ту  сторону  любых
оправданий, как якорь,  которым  она  врезалась  в  согретое  кровью,  живое
мясо... Великое понимание вершится только наполовину в световом  кругу  ума,
другая половина - в темных недрах естества, и оно есть прежде всего душевное
состояние, самое острие которого мысль только увенчивает как цветок.
     Только потрясение души нужно было еще Терлесу,  чтобы  взметнулся  этот
последний побег.
     Не обращая внимания на озадаченные лица вокруг, словно лишь  для  себя,
он продолжил и, не переводя дыхания, глядя прямо вперед, договорил до конца:
     -  ...Я,  может  быть,  еще  слишком  мало  учился,   чтобы   правильно
выражаться, но я это опишу. Только что  это  снова  было  во  мне.  Не  могу
сказать иначе, чем что вижу вещи в двух  видах.  Все  вещи;  и  мысли  тоже.
Сегодня они такие же, как вчера, когда я пытаюсь найти различие между  ними,
но стоит мне только закрыть глаза, как они оживают в другом свете. Возможно,
я и ошибался в случае с иррациональными числами. Когда я смотрю на  них  как
бы по линии математики, они для меня  естественны,  когда  я  подхожу  к  их
странности прямо, они мне кажутся немыслимыми. Но тут я могу и ошибаться,  я
слишком мало знаю о них. Но я не ошибался с Базини, не  ошибался,  когда  не
мог отвернуть своего слуха от тихого журчанья высокой стены,  своего  зрения
от беззвучной жизни  пыли,  которую  внезапно  осветил  фонарь.  Нет,  я  не
ошибался, когда говорил о второй, тайной, незамеченной жизни вещей!.. Я... я
это не в буквальном смысле... не то что эти вещи живые, не то что  у  Базини
было два облика... но во мне было что-то второе, что на все это не  смотрело
глазами разума. Так же, как я чувствую, что во мне оживает какая-то мысль, я
чувствую, что при виде вещей что-то живет во мне, когда мысли  молчат.  Есть
во мне, под всеми мыслями, что-то темное, чего я не могу  вымерить  мыслями,
жизнь, которая не выражается словами и которая все-таки  есть  моя  жизнь...
Эта молчащая жизнь угнетала, теснила меня, меня всегда тянуло всмотреться  в
нее. Я страдал от страха, что вся наша жизнь такова, а я лишь  от  случая  к
случаю частями о том узнаю... о, мне  было  ужасно  страшно...  я  сходил  с
ума...
     Эти слова и сравнения,  Терлесу  совсем  не  по  возрасту,  в  огромном
волнении, в минуты почти поэтического вдохновения слетели с его губ легко  и
естественно. Теперь он понизил голос и,  словно  объятый  своим  страданием,
прибавил:
     - ...Теперь это прошло. Я знаю, что я все-таки ошибался. Я  уже  ничего
не боюсь. Я знаю: вещи - это вещи и таковыми, вероятно, останутся  навсегда.
И я, вероятно, буду смотреть на них то так, то этак. То глазами  разума,  то
другими... И я больше не буду пытаться сравнивать одно с другим...
     Он умолк. Он счел совершенно естественным теперь уйти, и никто  ему  не
помешал это сделать.

     Когда он вышел, оставшиеся озадаченно переглянулись.
     Директор в нерешительности качал  головой.  Классный  наставник  первым
нашел слова:
     - Ну, этот маленький пророк решил нам, видно, прочитать лекцию. Но  тут
черт ногу сломит. Это волнение! И  при  этом  такая  путаница  в  простейших
вещах!
     - Рецептивность и  спонтанность  мышления,  -  подхватил  математик.  -
Похоже, что он слишком много  внимания  уделил  субъективному  фактору  всех
наших впечатлений и что это смутило его и толкнуло на туманные сравнения.
     Только учитель закона божьего промолчал. Он не раз выхватывал из  речей
Терлеса слово "душа" и с удовольствием взялся бы за этого молодого человека.
     Но он все-таки толком не знал, что имелось в виду.
     Директор, однако, положил конец этой ситуации.
     - Не знаю, что, в сущности, в голове у  этого  Терлеса,  но  во  всяком
случае он находится в такой степени возбуждения, что  пребывание  в  училище
ему, пожалуй, уже не на пользу. Нужно более  тщательное  наблюдение  за  его
духовной пищей, чем то в силах осуществить мы. Не думаю, что мы можем  нести
ответственность далее. Терлесу нужно домашнее воспитание. Я напишу  на  этот
счет его отцу.
     Все поспешно согласились с этим хорошим  предложением  добропорядочного
директора.
     - Он действительно был такой странный,  что  я  уж  подумывал,  что  он
предрасположен к истерии, - сказал математик своему соседу.

     Одновременно с письмом директора к родителям пришло письмо Терлеса, где
тот просил взять его из училища, потому что он больше не чувствует себя  там
на месте.

     Базини тем временем был в наказание исключен. В школе все шло привычным
ходом.
     Было решено,  что  Терлеса  заберет  мать.  Он  равнодушно  прощался  с
товарищами. Он уже начинал забывать их фамилии.
     В красную клетушку он больше не поднимался. Все это, казалось, ушло  от
него далеко-далеко.
     После удаления Базини это было  мертво.  Словно  тот  человек,  который
приковал к себе все эти отношения, унес с собою и их.
     Что-то тихое, подернутое сомнением объяло Терлеса, но отчаяние  прошло.
"Оно было таким сильным, наверное, только из-за тех тайных дел с Базини",  -
думал он. Никаких других причин он не усматривал.
     Но ему было стыдно. Как  бывает  стыдно  утром,  когда  тебе  ночью,  в
лихорадке, мерещилось во всех углах темной комнаты что-то ужасное.
     Его поведение перед комиссией - оно  казалось  ему  чудовищно  смешным.
Столько шума! Разве они не были правы? Из-за такого пустяка? Было, однако, в
Терлесе что-то, что делало этот стыд не таким жгучим. "Конечно, я  вел  себя
неразумно, - размышлял он, - однако все это вообще вряд ли имело отношение к
моему разуму". В этом и состояло теперь его  новое  чувство.  В  его  памяти
осталась страшная душевная буря,  для  объяснения  которой  было  далеко  не
достаточно тех причин, что он теперь еще находил в себе для этого.  "Значит,
было, наверно, что-то более необходимое и более глубокое, - заключал  он,  -
чем то, что можно объяснить с помощью разума и понятий..."
     А то, что присутствовало до страсти и было страстью  только  заглушено,
суть дела, проблема, осталось незыблемо. Эта меняющаяся по мере  удаления  и
приближения психологическая перспектива, которую он увидел. Эта непостижимая
связь, которая в зависимости от нашего взгляда  придает  внезапную  ценность
событиям и вещам, совершенно не  сравнимым  друг  с  другом  и  чуждым  друг
другу...
     Это и прочее... он видел это удивительно ясно и четко -  и  уменьшенно.
Как видишь утром, когда первые чистые лучи солнца  высушат  холодный  пот  и
когда стол, и шкаф, и враг, и  судьба  опять  влезают  в  свои  естественные
размеры.
     Но тогда остается тихая, задумчивая усталость,  и  так  и  случилось  с
Терлесом. Он теперь умел делать различие между днем и ночью - собственно, он
всегда это умел, и только нахлынувший тяжелый сон размыл эти границы,  и  он
стыдился такого смешения. Но память о том, что все  может  быть  иначе,  что
есть вокруг человека тонкие, легко стираемые границы, что вокруг души витают
лихорадочные сны, которые истачивают крепкие стены  и  открывают  жутковатые
улочки, - эта память тоже глубоко в нем засела и излучала бледные тени.
     Из этого он мало что мог объяснить.  Но  ощущение  этой  бессловесности
было восхитительно,  как  уверенность  оплодотворенного  тела,  которое  уже
чувствует в своей  крови  тихую  тягу  будущего.  И  в  Терлесе  смешивались
усталость и вера.
     Поэтому он и ждал прощанья тихо и задумчиво...
     Его мать, думавшую, что встретит возбужденного  и  смущенного  молодого
человека, поразило его холодное спокойствие.
     Когда они ехали на вокзал, справа от них была рощица  с  домом  Божены.
Она казалась очень незначительной и безобидной - пыльное сплетение деревьев,
ива, ольха.
     Терлес тут  вспомнил,  как  невообразима  была  для  него  тогда  жизнь
родителей. И он украдкой посмотрел сбоку на мать.
     - В чем дело, мой мальчик?
     - Ничего, мама, просто подумалось что-то.
     И он принюхался к  слабому  запаху  духов,  который  донесся  от  талии
матери.

        "КОММЕНТАРИИ"

                   "Душевные смуты воспитанника Терлеса".

     Первое произведение Музиля, начало работы над которым он датирует  1902
годом, когда он трудился в Штутгартском Техническом университете в  качестве
сверхштатного ассистента. В марте 1905 года он писал своей приятельнице, что
"роман закончен несколько недель назад". В 1906 году, после трех безуспешных
обращений в три известных издательства, роман вышел в Венском  издательстве,
которое после нескольких перекупок в  конечном  итоге  перешло  к  Ровольту,
выпустившему в 1931 году последнее издание романа при жизни автора.
     На русском языке перевод, выполненный С. Аптом,  опубликован  только  в
журнале "Иностранная литература" (1992, Э 4).
                                                                   Е. Кацева



        Роберт Музиль.
        Соединения


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод H. Алексеевой
     Vereinigungen
     Die Vollendung der Liebe 1911
     Die Versuchung der stillen Veronika 1911
     M89
     Роберт Музиль. Малая проза. Избранные произведения в двух томах. Роман.
Повести. Драмы. Эссе. / Пер. с нем., пред. А. Карельского, сост. Е.  Кацевой
- М.: "Канонпресс-Ц", "Кучково поле", 1999. Том 1.
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------


        "СОЗРЕВАНИЕ ЛЮБВИ "

                         Die Vollendung der Liebe.

     - Ты действительно не можешь со мной поехать?
     - Нет, не могу; ты же знаешь, мне приходится из кожи вон  лезть,  чтобы
именно сейчас все быстро закончить.
     - Но Лили была бы так рада...
     - Конечно, конечно, но это невозможно.
     - А без тебя мне ехать совсем не хочется...
     Его жена говорила это, разливая чай, и при этом смотрела на него, а  он
сидел в углу комнаты, в кресле, обитом светлой тканью в  цветочек,  и  курил
сигарету. Был вечер, и темно-зеленые жалюзи выглядывали на улицу,  составляя
длинный ряд вместе с темно-зелеными жалюзи в других окнах и ничем от них  не
отличаясь. Словно две пары спокойно и плотно  сомкнутых  век,  они  скрывали
сияние этой комнаты, в которой из матово поблескивающего серебряного чайника
струя чая лилась  в  чашки,  с  тихим  звоном  разбивалась  о  фарфор,  и  в
пронизывающем ее свете казалась замершей, словно прозрачная витая колонна из
золотисто-коричневого  легкого  топаза...  На  слегка  выпуклую  поверхность
чайника ложились  блики  -  зеленые  и  серые,  синие  и  желтые;  они  были
неподвижны, как будто слились воедино и им некуда  деться.  А  рука  женщины
уходила  куда-то  вверх  и  вместе  со  взглядом,  направленным   на   мужа,
образовывала резкий, жесткий угол.
     Разумеется, со стороны хорошо видно было, что это угол; но его  другую,
почти телесную суть могли ощутить в нем только эти двое,  которым  казалось,
что стороны угла скреплены оттяжкой из прочнейшего металла, и она удерживает
их на своих местах и, хотя они находятся далеко друг от друга, связывает  их
воедино, в такое единство, которое даже можно воспринять с  помощью  органов
чувств; конструкция опиралась на их тела,  и  они  чувствовали  ее  давление
где-то под ложечкой. Она заставила их неподвижно замереть,  прислонившись  к
спинкам  своих  кресел  и  вытянувшись  вверх,  с  неподвижными   лицами   и
остановившимся взглядом, но все же там,  где  было  давление,  они  замечали
нежнейший трепет, что-то легкое, едва ощутимое, словно их  сердца,  как  два
роя маленьких мотыльков, перелетают одно в другое...
     На этом слабом, почти  невероятном  и  все  же  столь  хорошо  ощутимом
чувстве, как на тихонько подрагивающей оси, держалась вся комната, и еще  на
этих двух людях, на которых  эта  ось  опиралась.  Предметы  вокруг  затаили
дыхание, свет на стене  обратился  в  застывшие  золотые  кружева...  и  все
молчало  вокруг,  замерло  в  ожидании,  было  здесь  только  благодаря  им;
...время, которое, как бесконечно поблескивающая нитка, тянется  через  весь
мир, казалось, проходит прямо через эту комнату, проходит через этих  людей,
а потом вдруг внезапно останавливается и становится твердым, совсем твердым,
и неподвижным, и сияющим. И предметы немного придвигаются друг к другу.  Это
было такое замирание, а  затем  беззвучное  оседание,  какое  бывает,  когда
внезапно начинают образовываться поверхности и возникает кристалл...  Вокруг
этих двоих, через которых проходил его центр и которые  внезапно  посмотрели
друг на  друга  сквозь  это  задержанное  дыхание,  это  нагромождение,  это
примыкание к  предметам,  как  сквозь  тысячи  зеркальных  граней,  а  затем
смотрели все вновь и вновь, словно видели друг друга в первый раз...
     Женщина поставила чайник, ее рука легла на стол; словно  утомившись  от
тяжести своего счастья, оба откинулись на подушки и, не отрывая взгляда друг
от друга, улыбались, забыв обо всем на свете, они ощущали потребность ничего
не говорить друг о друге: и вновь заговорили о больном, об одном больном  из
книги,  которую  они  прочитали,  и   одновременно   начали   с   совершенно
определенного места и определенного вопроса,  словно  все  время  думали  об
этом, хотя это было не так, ибо они  тем  самым  лишь  продолжили  разговор,
который она вот уже много дней подряд вела в особой манере, словно его  лицо
было тому виной, и пока речь шла о книге, она смотрела куда-то в сторону; но
через некоторое время они, сами  того  не  замечая,  переступили  через  эту
неосознанную преграду, и их мысли вновь вернулись к ним самим.
     - Как мог такой человек, как этот Г., считать, что у него все хорошо? -
спросила женщина и, погруженная в размышления, продолжала, как бы  обращаясь
только к самой себе: - Он совращает детей, толкает молодых  женщин  на  путь
позора, а потом стоит, улыбается и, как зачарованный, смотрит на ту капельку
эротики, которая слабой зарницей вспыхивает в нем. Ты думаешь,  он  считает,
что поступает неправильно?
     - Считает ли он?.. Возможно -  да,  а  возможно  и  -  нет,  -  ответил
мужчина, - а может быть, когда имеешь  дело  с  такими  чувствами,  подобный
вопрос неуместен.
     - Но мне кажется, - сказала женщина, и теперь из  ее  слов  становилось
ясно, что она имеет в виду вовсе  не  этого  случайного  человека,  а  нечто
совершенно определенное, смутно  всплывающее  из  разговора  о  нем,  -  мне
кажется, он считает, что поступает правильно.
     Теперь мысли некоторое время беззвучно перетекали от одного к  другому,
затем, отлетев уже далеко, вновь появлялись, уже облеченные в слова; но, как
ни странно, было такое ощущение, будто они до сих пор еще молча держали друг
друга за руку и все основное было уже сказано.
     - Он поступает плохо, он приносит зло и  страдания  своим  жертвам,  он
должен знать, что он их деморализует, извращает их чувственность и  приводит
ее в состояние такого беспокойства, что она вечно обречена будет  стремиться
все к новой и новой цели; ...и все же такое ощущение, будто видишь,  как  он
улыбается при этом. Лицо все размягченное и бледное, исполненное печали,  но
решительное, полное нежности... с улыбкой, полной нежности,  которая  плывет
над ним и над его жертвой,  словно  дождливый  день  над  землей,  посланный
небом;  непостижимо,  но  в  его  печали  таится  прощение,  в   способности
чувствовать, открывающейся в нем, когда он разрушает... Ведь наверное всякий
мозг - это нечто одинокое и отдельное ото всех...
     - Да, действительно, разве не всякий