ший  покупатель;
она не видела солнца, ночью они спали порознь, и на всякие душевные проблемы
времени  совсем  не  оставалось.  Они  боялись  даже   и   за   это   жалкое
существование; вдруг заметят, что  она  беременна,  -  а  у  них  уже  тогда
начались денежные затруднения; все свои средства он  давно  израсходовал  на
обучение, а зарабатывать сам не мог; в начале  всякой  научной  карьеры  это
вообще нелегко, а он в ту пору хоть и не решил еще поставленной  задачи,  но
был совсем близок к ее решению, и ему приходилось  напрягать  все  силы  для
завершения работы. При такой жизни - беспросветной и полной  забот  -  Тонка
быстро начала увядать,  и,  конечно  же,  отцветала  она  не  роскошно,  как
некоторые женщины, источающие  при  увядании  головокружительный  аромат,  а
сникала  неслышно,  как  неказистая  кухонная  травка,  которая  желтеет   и
сморщивается, лишь только утратит свою зеленую свежесть. Щеки ее потемнели и
ввалились, от этого заметней выступал на лице крупный нос, и оказалось,  что
у нее очень большой рот и даже торчат уши; и с тела она  спала  -  там,  где
раньше была гибкая упругость плоти, проступил теперь угловатый  крестьянский
костяк. У него самого, благодаря хорошему воспитанию, горе меньше отражалось
на лице, и одевался он все еще прилично, но, выходя с ней на улицу, он  стал
теперь все чаще ловить на себе удивленные взгляды встречных. А поскольку  он
не был лишен тщеславия, то его злило, что он не мог накупить Тонке  красивых
платьев, и оттого еще больше на нее же и злился, злился на  ее  бедность,  в
которой сам был виноват, хотя, честное слово, если  бы  он  только  мог,  он
сначала  задарил  бы  ее  красивыми  свободными  платьями,  какие  шьют  для
беременных, и только потом притянул бы к ответу за неверность. Сколько он ни
старался добиться признания, Тонка все отрицала. Она не  знала,  почему  так
вышло. Когда он умолял ее хотя бы ради их прежней дружбы не  лгать  ему,  на
лицо ее ложилась страдальческая черта, а  если  он  начинал  сердиться,  она
просто говорила, что не лжет, - ну что тут можно было поделать? Ударить  ее,
оскорбить, бросить одну в таком ужасном положении? Он больше не спал с  ней,
но она даже под пыткой ни в чем бы теперь не созналась - уже потому  только,
что с тех пор, как он перестал ей доверять и она это поняла, она не могла из
себя выдавить ни  слова,  и  это  каменное  упорство,  эта  замкнутость,  не
смягчавшаяся теперь, как раньше, даже редким проблеском  милой  улыбки,  еще
больше его обезоруживала. Приходилось собирать всю свою выдержку и ждать. Он
решился попросить  денег  у  матери.  Та  ответила,  что  отец  находится  в
преддверии смерти и все наличные средства должны быть под  рукой  на  случай
этого прискорбного исхода; проверить ее он не мог, хотя и знал,  что  больше
всего на свете мать боится, как бы он не женился на Тонке.  Ее,  собственно,
страшило уже то, что из-за Тонки он вообще ни на ком не женится; и когда все
так затянулось - и учение, и блестящее будущее, и болезнь отца,  и  домашние
неурядицы, - во всем оказалась  виноватой  Тонка;  ее  воспринимали  уже  не
просто  как  первопричину  бесконечных  невзгод,   но   почти   как   дурное
предзнаменование, как злой рок,  -  это  через  нее  впервые  было  нарушено
привычное течение жизни в семействе, это  она  накликала  на  него  беду.  В
переписке и при его наездах домой - поначалу туманно, потом все яснее -  ему
высказывалось это убеждение, основанное, в сущности, на элементарной  боязни
семейного позора - оттого, что сын зашел в своей  связи  с  "этой  девушкой"
дальше, чем бывает принято у молодых людей. Гиацинт  тоже  счел  нужным  его
предостеречь, и  когда  юноша,  шокированный  этим  неосознанным  суеверием,
неприятно напомнившим ему его собственные страхи, запальчиво начал  спорить,
Тонку назвали "безответственной особой", вносящей разлад в  семью,  а  потом
дело дошло и до неуклюжих намеков на "всякие эротические штучки", с  помощью
которых она его "удерживает  при  себе",  -  намеков,  высказанных  со  всей
наивностью образцово-добродетельных матерей. Они явственно читались и сейчас
между строк в полученном им ответе, -  как  будто  каждый  пфенниг,  раз  он
поддерживал его связь с Тонкой, мог  принести  ему  только  беду.  Тогда  он
написал еще одно письмо, где сообщил, что скоро станет отцом.
     В ответ мать приехала сама.
     Она приехала, чтобы "поставить все на место".
     Она не переступила порога его дома, словно боясь прикосновения скверны,
и вызвала его в отель. Первое легкое смущение она подавила в себе  сознанием
долга и стала говорить ему об огорчениях, которые он всем  им  причиняет,  о
тяжелом состоянии отца и об оковах на всю жизнь; с неуклюжей искусностью она
использовала  все  чувствительные  регистры  души,  а  он,  хоть  и   скучал
откровенно,  видя  насквозь  ее  уловки,  все  же  слушал  с   настороженным
любопытством, потому что его привлек тон всепрощающего понимания,  неизменно
присутствовавший в ее словах.
     - Кто знает, - говорила она, - может, это несчастье обернется на  самом
деле счастьем для тебя, и мы  все  отделаемся,  -  говорила  она,  -  просто
кратковременным шоком; главное теперь  -  извлечь  для  себя  из  всей  этой
истории урок на будущее!
     Вот почему она, несмотря на все трудности, уговорила отца  пожертвовать
известную сумму; этих денег - она преподнесла это как царскую милость  с  их
стороны - вполне хватит, чтобы  удовлетворить  все  претензии  и  девушки  и
ребенка.
     К ее  собственному  удивлению,  сын  хладнокровно  спросил  о  размерах
предлагаемой суммы и, выслушав, еще хладнокровней  покачал  головой,  сказав
просто:
     - Ничего не выйдет. Воспрянув духом, она возразила:
     - Выйдет! Ты сейчас просто ослеплен;  тысячи  молодых  людей  совершают
подобные глупости, а потом слушаются старших. Это же такой  удачный  случай,
чтобы развязаться; ты не можешь упустить его из-за ложно понятой чести - это
просто твой долг перед семьей и перед самим собой!
     - То есть как это удачный случай?
     - Ну, конечно! Я уверена, что твоя приятельница разумнее  тебя:  она-то
уж наверняка знает, что с появлением ребенка такие связи прекращаются.
     Он попросил дать ему сутки на размышление: что-то в нем дрогнуло.
     Мать, врачи с понимающей улыбкой, мерный шум подземки по дороге  домой,
к  Тонке,  четкие,  повелительные  движения  полицейского  на   перекрестке,
грохочущий водопад городской суеты - все было заодно; лишь он стоял один,  в
пустоте под этим водопадом - не залитый, но отрезанный от всего.
     Он спросил Тонку, согласилась ли бы она.
     Тонка сказала - да. Какая-то жуткая двусмысленность была в этом ответе.
Он прозвучал вполне рассудительно, как и предсказывала мать, но уголки  губ,
произнесших это "да", потерянно дрогнули.
     И тогда он сам на следующий день  сказал  матери  прямо  в  лицо,  что,
возможно, он вовсе и не отец ребенка, что Тонка больна, но что он,  несмотря
ни на что, скорее сам согласится признать, что он болен и ребенок - от него,
а Тонку не бросит.
     Мать только беспомощно улыбнулась в ответ, ласково взглянула  на  него,
как на слепца, и ушла. Он понял, что теперь  она  с  удесятеренной  энергией
примется защищать свою плоть и кровь от позора и  что  он  приобрел  себе  в
союзники очень могущественного врага.

        "VIII "

     Наконец Тонку уволили - он уже почти начал тревожиться оттого, что  это
новое несчастье не приходило так  долго.  Директор  магазина  был  низеньким
уродливым человечком, но в их отчаянном положении он представлялся им  прямо
какой-то сверхъестественной силой. Они уже  задолго  до  этого  прикидывали:
наверное, он все понял, но он просто порядочный человек, который  не  станет
подталкивать и без того несчастного к пропасти; потом решили: он  ничего  не
замечает, слава Богу, он еще вообще ничего не заметил! Но однажды  утром  он
вызвал Тонку в контору и прямо спросил, в чем дело. Она не смогла  ответить,
только слезы выступили на глазах. Но этого благоразумного человека ничуть не
растрогало, что она не могла говорить; он выписал ей  месячное  жалованье  и
уволил тут же, на месте. И еще страшно разозлился,  кричал,  что  не  сможет
теперь быстро найти замену, что  Тонка  не  имела  права  обманывать  его  и
скрывать свое положение, когда нанималась на работу, -  даже  секретаршу  не
попросил выйти, когда ей все это говорил. Тонка  после  этого  почувствовала
себя совсем уж падшей и дурной женщиной, а он в душе не мог  не  восхищаться
этим ничтожным мелким торгашом, который, не  колеблясь  ни  секунды,  принес
Тонку в жертву своим деловым интересам, и вместе с ней ее слезы, ее  ребенка
и один Бог знает какие открытия, какие души и какую человеческую  судьбу,  -
ничего этого он не знал и не хотел знать.
     Теперь они стали обедать в маленькой столовой,  где  среди  грубости  и
грязи за несколько пфеннигов получали еду, которая не лезла ему в горло.  Он
заходил за Тонкой ежедневно в  обеденный  час,  свято  выполняя  свой  долг.
Странное впечатление производил он там среди  подмастерьев  и  рассыльных  в
своем  элегантном  еще  костюме,  молчаливый,  неотлучный  и  верный  рыцарь
беременной  спутницы.  Он  ловил  на  себе   насмешливые   взгляды,   иногда
одобрительные, но они жгли его  еще  больше.  Он  ходил  как  лунатик  среди
людского щебня большого города, с неотвязной мыслью о своем изобретении и  с
уверенностью в Тонкиной измене.  Никогда  прежде  он  так  остро  не  ощущал
железную круговую поруку внешнего мира; где бы он ни шел, всюду за  ним  как
будто гналась по пятам собачья хриплая свора, - жадность у каждого своя,  но
все вместе - свора, и только ему одному некого было  попросить  о  поддержке
или хоть просто пожаловаться на свою судьбу; у него никогда не было  времени
для друзей, да и особого желания дружить с кем-нибудь - тоже:  он  весь  был
поглощен своими идеями, а такой груз может оказаться смертельным, пока  люди
не сообразят, что  они  могут  извлечь  из  него  выгоду.  Он  даже  не  мог
представить себе, в каком направлении искать помощь: он был  всем  чужой.  А
Тонка? Кем была ему она? Дух от духа его? Нет, по роковому стечению судеб  и
она  была  чужим  существом  со  своею  тайною  тайной,  существом,   просто
прибившимся к нему!
     Лишь вдали сквозь узкую щелку пробивался свет,  и  он  всеми  помыслами
тянулся к нему. Он работал над своим изобретением,  а  оно  в  конце  концов
имело значение для всех, и здесь была все-таки не одна только работа  мысли,
а и многое другое: предчувствие победы, мужество, вера, которые  никогда  не
обманывают, здоровая жажда жизни, ставшая его путеводной звездой. Тут  и  он
шел по путям  наибольших  вероятностей,  и  постоянно  какая-нибудь  из  них
оправдывалась; он твердо верил, что так будет и впредь, что в  конце  концов
он подарит людям важное открытие; начни он проверять все возможные  сомнения
так же, как он это делал с Тонкой, он никогда не пришел бы к концу: думать -
значит думать не слишком много, и не жертвуй  мы  в  чем-то  безграничностью
нашего изобретательского дара, мы не сделали бы ни одного открытия. Вот  эта
половина его жизни,  как  иногда  ему  думалось,  находилась  под  незримой,
таинственной, но счастливой звездой. А другая не была озарена. Они купили  с
Тонкой три лотерейных билета  перед  очередными  скачками.  Когда  появилась
таблица, он специально дождался Тонку,  чтобы  по  дороге  купить  газету  и
проверить вместе с  ней.  Лотерея  была  мизерная,  с  главным  выигрышем  в
каких-то несколько тысяч марок, - но ничего, на ближайшее будущее  этого  бы
хватило. Будь это даже несколько сотен марок, все равно  он  мог  бы  купить
Тонке самое необходимое из платьев и белья или переселить ее куда-нибудь  из
затхлой мансарды. Будь  это  даже  просто  двадцать  марок  -  это  бы  хоть
подбодрило их, и он накупил бы новых билетов.  В  конце  концов,  даже  пять
каких-нибудь марок он воспринял бы как добрый знак, как свидетельство  того,
что неведомые сферы благосклонно отнеслись к его попытке снова укорениться в
жизни.
     Но ни один билет не выиграл. Конечно же, он купил их только шутки ради,
и уже когда он ждал Тонку, он ощущал внутри  сосущую  пустоту,  предвещавшую
неудачу; колебался ли он все-таки между иллюзией и безысходностью,  или  это
просто происходило оттого, что в  его  положении  даже  двадцать  пфеннигов,
потраченных впустую, означали ощутимый расход, но он вдруг твердо понял, что
существует необратимая сила, недоброжелательная к нему, и что все кругом ему
враждебно.
     После этого он стал по-настоящему суеверен; то есть суеверен  стал  тот
человек  в  нем,  который  вечерами  встречал  Тонку  с  работы,  -   другой
по-прежнему бился над учеными проблемами. У него было два  перстня,  которые
он надевал попеременно.  Оба  были  дорогие,  но  один  был  старинный  и  с
благородным камнем, а другой, новый, ему подарили родители, и он  им  раньше
пренебрегал. Но однажды он заметил, что в те дни,  когда  он  надевал  новый
перстень - обыкновенное дорогое пошлое кольцо, каких тысячи, -  с  ним  реже
приключались всякие напасти, чем когда он надевал старинный, и с  этого  дня
он больше не решался носить тот перстень, а носил этот  -  как  добровольное
ярмо. В другой раз ему повезло в день, когда он не успел побриться; когда же
он на следующее утро, вопреки этому наблюдению, побрился, он был наказан  за
провинность очередной мелкой неприятностью - одной из тех, которые только  в
его положении из пустяков превращаются в несчастья;  с  тех  пор  он  боялся
трогать свою бороду;  она  росла  теперь  без  помех,  он  только  тщательно
подстригал ее клинышком,  и  все  последующие  горестные  недели  носил  эту
бороду. Она искажала его лицо, но для него она была как Тонка:  он  ухаживал
за ней тем заботливей, чем некрасивей она выглядела. Возможно, и его чувство
к Тонке становилось тем нежнее, чем больше она его огорчала, и  бороду  свою
он так  любил  потому,  что  она  была  уродлива  внешне.  Тонке  борода  не
нравилась, и она не понимала, зачем это. Не будь  Тонки,  он  так  бы  и  не
узнал, как уродовала его борода, потому что мы  мало  знаем  о  себе,  когда
рядом нет других людей, в которых бы мы отражались. И  поскольку  мы  вообще
ничего о себе не знаем, он иногда, возможно, желал  Тонкиной  смерти,  чтобы
этой невыносимой жизни пришел конец, и борода нравилась ему  просто  потому,
что все закрывала и скрывала.

        "IX "

     Время от  времени  он  пробовал  застигнуть  ее  врасплох  каким-нибудь
притворно-безобидным, гладко звучащим вопросом, рассчитывая,  что  при  всей
своей осторожности она все-таки когда-нибудь да и поскользнется. Но чаще  не
выдерживал он. "Ну пойми ты - бессмысленно отрицать очевидные факты! Ты  мне
только скажи, как это могло случиться. Мы же всегда были так искренни друг с
другом!" - внушал он ей. Но у нее всегда был один ответ:  "Если  ты  мне  не
веришь, прогони меня"; и, конечно же, она играла тут на своей беззащитности,
но, несомненно, это был самый  правдивый  ответ,  потому  что  защищаться  с
помощью медицинских и философских аргументов она не могла, и  все,  что  она
могла, - это поручиться за правду своих слов только  правдой  самого  своего
существования.
     Он всегда провожал ее, когда она куда-нибудь выходила,  потому  что  не
решался отпускать ее одну, - не то чтобы он боялся чего-то  определенного  -
просто беспокоился, как она пойдет одна по широким чужим улицам. А когда  он
встречал ее вечером, они шли вместе, и если им попадался в сумерках мужчина,
не приветствовавший их, то ему сразу казалось, что он где-то видел это лицо,
что Тонка покраснела, и он вдруг вспоминал - где-то, случайно, они с ним уже
встречались,  и  с  той  же  уверенностью,  с  какою  он  мог  поклясться  в
искренности невинного выражения на Тонкином лице, он клялся себе: тот самый!
То это  был  состоятельный  практикант  экспортной  фирмы,  которого  они  и
видели-то раньше только один раз мельком; то  тенор  из  кабаре,  потерявший
голос и снимавший одно время комнату у той же хозяйки, что и  Тонка.  Каждый
раз это были вот такие, до смешного невероятные личности;  их  будто  кто-то
швырял в его память, как перевязанные грязные пакеты  с  запрятанной  в  них
истиной, и  всякий  раз,  при  первой  же  попытке  развязать  такой  пакет,
оставалось, как горсть пыли, мучительное ощущение бессилия.
     Вот так  уличать  Тонку  в  неверности  стало  для  него  уже  каким-то
наваждением.   Тонка   сносила   все   с   обычной    своей    трогательной,
бессловесно-нежной  покорностью,  -  но  мало  ли  что  могла  скрывать  эта
покорность! А стоило ему проверить одно за другим свои воспоминания вообще -
каким все оказывалось двусмысленным! Например, та  естественность,  с  какою
она пошла за ним, равно могла быть и безразличием, и уверенностью сердца. Та
беспрекословность, с какою она угождала малейшему его желанию, могла быть  и
равнодушием, и самоотвержением. Если она к нему привязалась, как  собачонка,
то она и за каждым хозяином могла пойти, как собачонка! Он ведь  подумал  об
этом еще в самую первую их ночь - и была ли это вообще ее  первая  ночь?  Он
обращал тогда внимание только на нравственные  признаки,  но  вовсе  не  мог
сказать, что физические были столь же очевидны. А теперь  уже  было  поздно.
Теперь на все  легло  ее  молчание,  и  оно  могло  означать  действительную
невинность или упорство, хитрость или страдание, раскаяние, страх; ной  стыд
за него тоже. Теперь ему ничто бы уже не помогло, переживи он даже  еще  раз
все с самого начала. Когда человеку не веришь, ярчайшие  доказательства  его
верности предстанут тебе прямо-таки неопровержимыми свидетельствами  обмана,
а поверь ему  раз  навсегда  -  и  очевидные  факты  покажутся  проявлениями
непонятной любви, плачущей, как  поставленный  родителями  в  угол  ребенок.
Ничего невозможно было понять и объяснить в отдельности,  одно  зависело  от
другого - нужно было верить или не верить всему в целом, все любить или  все
считать ложью, и знать Тонку значило каким-то  особым  образом  отвечать  на
нее, объяснять ей самой, кто она есть, - ведь то, чем она была, и  могла,  и
должна была быть,  зависело  почти  целиком  от  него  одного.  И  когда  он
добирался до этой мысли, образ Тонки затуманивался у него в голове и слепил,
убаюкивал, как сказка.
     Тогда он писал матери: "Ноги у нее от пола до колен такой же длины, как
от колен доверху,  и  вообще  они  такие  длинные,  что  могут  шагать,  как
близнецы, не зная усталости. Кожа у нее не холеная, но белая и без  малейших
изъянов. Груди, пожалуй, несколько тяжеловаты, и под мышками  растут  темные
спутанные  волосы,  -  и   на   белом   гибком   теле   это   выглядит   так
трогательно-бесстыдно. Волосы на висках свисают небрежными прядями, и  время
от времени она  порывается  их  завить  и  взгромоздить  наверх;  тогда  она
становится похожей на горничную, и это, пожалуй, единственное  зло,  которое
она совершила в своей жизни..."
     Или он писал матери: "Между Анконой и Фиуме, а может быть, просто между
Мидделькерком и каким-то совсем безвестным городом стоит маяк, свет которого
каждую ночь, как раскрытый мерцающий веер, ложится на море; ляжет  мерцающий
веер, а потом - тьма, а потом - снова мерцанье. А в гористой долине Венны на
лугах цветут эдельвейсы.
     Что это - география, ботаника, навигация? Смутный образ, виденье,  лицо
- оно просто есть, здесь и отныне и во веки веков, везде и повсюду, и потому
его будто и нет нигде. Или что это такое?"
     Разумеется, он никогда не отсылал эти сумасбродные письма.

        "X "

     Не  хватало  какой-то  неуловимой  малости,  чтобы  убежденность  стала
уверенностью.
     Однажды ему пришлось ехать вместе с матерью и  Гиацинтом  в  поезде,  и
часа примерно в два ночи, в том состоянии безразличной усталости, когда