амое необходимое,  -  нет,  она  просто  судила  об  этом  по  своим
ощущениям, потому что иногда,  например,  ей  казалось,  что  раньше  платья
плотно облегали ее фигуру со всех сторон, теперь же казалось, что она просто
прикрывает ими свое тело, а если она вспоминала, как она сама  себя  ощущала
изнутри, то оказывалось, что раньше она  была  как  круглая,  упругая  капля
воды, которая давно уже превратилась  в  маленькую  лужицу  с  расплывшимися
краями;  и  таким  размазанным,  вялым,  расслабленным  было   ее   нынешнее
восприятие себя, как будто от нее ничего не осталось, кроме уныния и усталой
небрежности, и лишь  иногда  она  ощущала,  как  что-то  несравненно  мягкое
медленно-медленно тысячами нежных осторожных складок изнутри  прижимается  к
ней.
     И все же когда-то давно она должна была хоть раз  быть  ближе  к  живой
жизни и яснее ощущать ее - руками или собственным телом, но  она  давно  уже
забыла, как все это было, и знала только, что с тех пор,  видимо,  появилось
нечто, что скрыло все эти ощущения. И не знала, что это тогда было, какой-то
сон, или она чего-то испугалась, когда не спала, был ли это страх перед чем-
то, что она видела, или перед самой собой; но эта оставалось до сих пор. Ибо
с тех пор ее бледная повседневная жизнь заслонила эти впечатления  и  стерла
их, как стирает следы на песке усталый  надоедливый  ветер;  и  теперь  лишь
монотонность этого ветра звучала в ее душе, словно тихое гудение, которое то
накатывает, то отступает. Она не испытывала больше сильной радости и сильных
страданий, ничего такого, что было бы заметно и выделялось бы на общем фоне,
и постепенно ее жизнь потеряла всякую отчетливость. Все дни были похожи один
на другой, и, одинаковые, сменяли друг друга годы; она еще  вполне  ощущала,
что каждый из них что-то забирает с собой, и каждый что-то приносит,  и  что
она сама медленно меняется, но явной разницы между ними не было; у нее  было
неясное, расплывчатое представление о  себе  самой,  и  когда  она  пыталась
оглядеть себя внутренним взором, то находила  лишь  смену  неопределенных  и
скрытых форм, так бывает, когда  мы  чувствуем,  что  что-то  шевелится  под
одеялом, но не можем угадать, что. И постепенно жизнь ее  словно  спряталась
под  мягкое  сукно  или  под  колпак  из  точеной  кости,  стенки   которого
становились все толще и толще. Предметы отступали все дальше и дальше, теряя
свой облик, и ее ощущение себя уходило все дальше. На  их  месте  оставалось
пустое, неуютное пространство, в нем и жило ее тело; оно видело вокруг  себя
какие-то предметы, оно улыбалось, оно  жило,  но  все  это  происходило  так
бессвязно, и часто в этот мир заползало мерзкое отвращение,  которое  словно
замазывало дегтем все чувства.
     И только когда в ней возникло это странное  движение,  которое  сегодня
наполнилось смыслом, она подумала о том, не может ли все  стать  снова,  как
прежде. А потом появилась мысль, не  любовь  ли  это;  любовь?  она  пришла,
наверное, уже давно и приближалась медленно; медленно приближалась  она.  Но
если мерить мерками  ее  жизни  -  то  слишком  быстро;  жизнь  ее  шла  еще
медленнее; это было что-то вроде медленного открывания и закрывания глаз,  а
между ними - взгляд, который не в состоянии был  задержаться  на  предметах,
скользящий, замедленный, он, ничем  не  взволнованный,  проскальзывал  мимо.
Этим взглядом она смотрела на то, что приближается к ней, и поэтому не могла
поверить, что это любовь; она смутно пугала ее, как все незнакомое, это  был
испуг без ненависти, без остроты, любовь казалась ей лишь чужой  страной  по
ту сторону границы, где собственная страна мягко  и  безутешно  сливается  с
небом. Но с тех пор она знала, что жизнь ее стала безрадостной,  ибо  что-то
принуждало ее изгонять все незнакомое, и если раньше она жила, как  человек,
который не видит смысла в том, что он делает, то теперь ей иногда  казалось,
что  она  его  просто  забыла  и  теперь  сможет  вспомнить.  И  ее   мучило
представление о чем-то  восхитительном,  что  должно  наступить  потом,  как
брезжущее рядом с границами сознания воспоминание о какой-то забытой вещи. И
все это началось тогда, когда вернулся Иоганнес,  и  ей  тут  же,  в  первый
момент, неизвестно почему пришла в голову мысль  о  том,  как  его  когда-то
ударил Деметр и как Иоганнес улыбался.
     И с тех  пор  у  нее  появилось  такое  чувство,  будто  пришел  некто,
обладающий чем-то таким, чего у нее нет, и тихо проносящий это по сумеречной
пустыне ее жизни. Он шел по ее жизни,  и  вещи  под  его  взглядом  начинали
нерешительно занимать нужные места; ей иногда казалось, когда  он  испуганно
улыбался самому себе, что он может вдохнуть весь мир, задержать его в себе и
ощутить его изнутри, и когда он его затем вновь очень  бережно  и  осторожно
ставил перед собой, он казался ей фокусником, который  одиноко,  для  самого
себя показывает чудеса с летающими кольцами;  не  более  того.  Ей  делалось
больно, когда она со слепой назойливостью представляла себе,  как  прекрасно
все выглядит, наверное, в его глазах; у  нее  появилась  ревность  ко  всему
тому, что он чувствовал. Ибо хотя под ее взглядами распадался всякий порядок
и вещи она любила лишь жадной любовью матери к  своему  ребенку,  наставлять
которого она не в состоянии,  теперь  ее  усталая  расслабленность  начинала
напрягаться и дрожать, как какой-то звук, как звук, который звенит в ушах  и
где-то в мире поднимает купол пространства и зажигает свет. Какой-то свет  и
люди, облик которых весь  состоит  из  протяжной  тоски,  словно  из  линий,
которые  протягиваются  далеко  за  свои  собственные  пределы  и  только  в
недосягаемой дали, почти в бесконечности, пересекаются. Он сказал,  что  это
идеалы, и тогда у нее появилась надежда, что  все  это  может  обратиться  в
действительность. Наверное, она уже пыталась устремиться ввысь, но от  этого
испытывала боль, как будто тело ее было больным и не могло держать ее.
     Именно тогда начали всплывать все остальные воспоминания, кроме одного.
Они пришли к ней все, и она  не  знала,  почему,  но  что-то  заставляло  ее
считать, что одного воспоминания не хватает и что ради него одного появились
все эти другие. И еще она знала: то, что она так ощущала, было не  силой,  а
его кротостью,  его  слабостью,  той  тихой  неуязвимой  слабостью,  которая
раскинулась за его спиной, как бескрайнее пространство,  в  котором  он  был
наедине со  всем,  что  с  ним  происходило.  Но  дальше  у  нее  ничего  не
получалось, это беспокоило ее, и она мучилась оттого, что, как  только  она,
казалось, была близка к тому, чтобы во всем  разобраться,  ей  на  ум  опять
приходил какой-то зверь; она все время представляла себе зверей или Деметра,
когда думала об Иоганнесе, и смутно подозревала, что  у  них  общий  враг  и
искуситель, Деметр, образ которого,  словно  гигантский,  буйно  разросшийся
сорняк, присосался к ее воспоминаниям и вытягивал из  них  силы.  И  она  не
знала, заложена ли причина всего этого в том ее воспоминании, которое еще не
пришло к ней, или в той сути, которой еще только предстоит проявиться.  Была
ли это любовь? В ней было какое-то брожение, что-то влекло ее. Она не знала,
что с ней. Она словно шла по дороге, а впереди маячила какая-то цель,  и  ее
заставляло в нерешительности замедлять шаги  ожидание  того,  что  где-то  в
прошлом или будущем таится еще не найденная и не узнанная  ею,  совсем  иная
цель.
     А он не понимал ее и  не  знал,  как  тягостно  было  это  неустойчивое
ощущение жизни, которую она  должна  была  строить  для  себя  и  для  него,
основываясь на чем-то таком, что ей было еще неизвестно, - и страстно  желал
действительной жизни, с самой обыденной простотой, чтобы она стала его женой
или  любовницей.  Она  не  могла  этого  понять,  ей   казалось,   что   это
бессмысленно, а в данный момент -  почти  подло.  Она  ни  разу  не  ощутила
явного, нацеленного влечения, однако никогда так отчетливо, как в это время,
мужчины не казались ей всего лишь поводом,  не  стоящим  того,  чтобы  долго
задерживать внимание на нем самом, поводом для чего-то другого, воплощенного
в них лишь очень нечетко. И вдруг  она  вновь  погрузилась  в  саму  себя  и
притаилась в этой своей тьме, и все смотрела и смотрела на него, и впервые с
удивлением ощутила этот уход в самое себя как чувственное волнение, которому
она похотливо предалась  в  своем  сознании  прямо  у  него  перед  глазами,
оставаясь недосягаемой. Что-то в ней противилось ему, словно дыбился мягкий,
шуршащий кошачий мех, и, будто глядя вслед маленькому блестящему шарику, она
выпустила свое "нет" из укрытия, и оно покатилось прямо ему  под  ноги...  И
закричала, как будто боялась, что он может его растоптать.
     И вот теперь, когда расставание безвозвратно встало между  ними  и  шло
вместе с ними в последний путь, внезапно с полной ясностью всплыло то  самое
забытое воспоминание Вероники. Она чувствовала только, что это то  самое,  и
не знала, почему, и была немного разочарована, потому что в  его  содержании
ничто не говорило ей о том, почему это  было  именно  оно,  и  ощущала  лишь
какую-то освобождающую прохладу. Она чувствовала, что однажды в жизни ей уже
пришлось испытать такой страх, какой она сейчас испытывала перед Иоганнесом,
и не понимала, какая здесь связь, и почему это может так много  значить  для
нее, и как это связано с будущим, - но у нее сразу появилось такое ощущение,
будто она вновь вернулась на свой путь, туда, в то самое место, где когда-то
с него сошла, и она понимала, что в этот миг  то  событие  действительности,
которое связано было  с  Иоганнесом,  Иоганнесом  из  действительной  жизни,
достигло своего апогея и завершилось.
     Она в это мгновение чувствовала что-то похожее на распадение; хотя  они
стояли  совсем  рядом,  все  как-то   перекосилось,   словно   они   куда-то
проваливались,  удаляясь  друг  от  друга;  Вероника  смотрела  на  деревья,
обрамлявшие дорогу, и, конечно, они на самом деле стояли гораздо прямее, чем
ей  казалось.  И  тогда  ей  показалось,  что   она   наконец-то   полностью
прочувствовала свое "нет", которое просто  обронила  до  того,  в  смятении,
опираясь на какое-то предчувствие, и поняла, что теперь  он  уезжает  только
из-за себя самого, хотя сам этого не хочет. И  от  этого  она  на  некоторое
время ощутила такую глубину и такую тяжесть, словно лежат  рядом  два  тела,
отделенные одно от другого, разлученные и печальные,  и  каждое  -  само  по
себе,  -  потому  что  это  ее  чувство  означало  так   или   иначе   почти
самоотверженность; и ею овладело нечто  такое,  что  сделало  ее  маленькой,
слабой и ничтожной, как собачонку, которая,  поскуливая,  ковыляет  на  трех
ногах, или как рваный флажок, который сиротливо трепещет от дыхания ветерка,
- настолько растерялась она, постигнув все это, и у нее появилось  страстное
желание  удержать  его,  словно  у  мягкой,  израненной   улитки,   которая,
передвигаясь тихими толчками, ищет другую, к телу которой  она,  сломленная,
умирая, могла бы прилепиться.
     Но тут она посмотрела на него и уже не знала, о чем  думает,  чувствуя:
возможно, единственное, что она об этом знала,  то  внезапное  воспоминание,
которое покоилось в ней, чистое и отделенное ото всего,  -  вообще  не  было
чем-то таким, что она могла постигнуть, опираясь только на  саму  себя,  это
произошло только благодаря тому, что  когда-то  постижению  помешал  великий
страх, но затем это нечто укрепилось и затаилось  в  ней,  преградив  дорогу
тому, другому, что могло из него родиться и неизбежно должно было отделиться
от нее, как чужеродное тело. Ибо ее чувство к  Иоганнесу  начало  спадать  и
устремилось прочь, - широким, освобожденным  из-под  гнета  потоком,  что-то
давно лежавшее в ней мертвым, бессильным, закованным грузом вырвалось из нее
и увлекло это чувство с собой, - и там, где был он,  вспыхнуло  дошедшее  из
преодоленных ею далей сияние,  что-то,  вздымающееся,  как  каменный  столб,
что-то бесконечно возвышенное и бессвязно мерцающее, словно сквозь  сетчатую
завесу снов.
     И разговор, который они там,  вовне,  еще  продолжали,  становился  все
более скупым  и  угасал,  и  пока  они  силились  его  продолжать,  Вероника
почувствовала, как за словами встает уже нечто  совсем  другое;  она  теперь
окончательно поняла, что ему надо уехать, и замолчала. Все, что они говорили
или пытались сделать, казалось ей напрасным, поскольку было решено,  что  он
уйдет и больше не вернется; она ощущала,  что  совершенно  не  хочет  делать
того, что раньше, возможно, и сделала бы, поэтому все ее  прежние  намерения
вдруг приобрели застывший, неопределенный облик; она не успевала разобраться
ни в смысле, ни в причине всего этого, все происходило быстро и  четко,  как
нечто свершившееся, решенное и окончательное.
     Он все еще стоял перед ней, окутанный сумбуром собственных слов, и  она
начала ощущать, что его присутствия, того, что он действительно рядом с нею,
недостаточно, она чувствовала тяжкое давление на что-то такое в ней,  что  с
воспоминанием о нем устремлялось куда-то ввысь, и она  всюду  натыкалась  на
его живую сущность,  как  натыкаются  на  мертвое  тело,  которое  упрямо  и
враждебно противится любым усилиям оттащить  его  в  сторону.  И  когда  она
заметила, что Иоганнес по-прежнему настойчиво смотрит на нее,  он  показался
ей большим усталым зверем, которого она никак не может оттолкнуть от себя, и
она ощутила в себе то самое воспоминание,  как  маленький  горячий  предмет,
зажатый в руках; она чуть было не показала ему язык, испытывая нечто среднее
между желанием бежать  прочь  и  соблазном,  странное  чувство,  похожее  на
отчаяние самки, которая кусает своего преследователя.
     Но в это мгновение снова поднялся ветер, и ее чувство долетело до  него
и, ширясь, полностью освобождалось от упорного  сопротивления  и  ненависти,
которые, исчезая без его помощи, мягко всасывались в  самое  себя,  пока  от
всего этого не остался один только одинокий ужас,  перед  которым  Вероника,
ощутив его, отступила сама; а все остальное вокруг  проникнуто  было  дрожью
предчувствия. То непроницаемое, что до сих пор туманным мраком покрывало  ее
жизнь, внезапно пришло в движение,  и  ей  казалось,  что  формы  предметов,
которые она давно искала, скрывались за какой-то пеленой и исчезали. И  хотя
ничто не принимало такой облик, что можно было  бы  ухватиться  руками,  все
ускользало меж тихо, на  ощупь  бредущих  слов,  и  ни  о  чем  нельзя  было
говорить, но на каждое  слово,  которое  теперь  не  произносилось,  смотрел
издалека чей-то взгляд, и каждое слово сопровождалось тем странным,  летящим
вместе с ним пониманием, которое возносит обыденное действие на  театральную
сцену и делает его знаком пути, который неразличим иначе среди нагромождения
булыжников.  Словно  тонкая  шелковая  маска  закрыла  весь  мир,   светлая,
серебристо-серая, подвижная, кажется, готовая лопнуть; она напрягла  зрение,
и что-то затрепетало в ней, словно ее сотрясали невидимые толчки.
     Так они и стояли рядом, и когда  ветер  стал  задувать  все  сильнее  и
сильнее над дорогой, и удивительным  мягким,  благоуханным  зверем  разлегся
повсюду, покрывая лицо,  затылок,  ключицы...  и,  вздыхая,  раскинул  пряди
мягких, бархатистых волос, и с каждым вздохом плотнее прижимался к  коже,  -
разрешилось и то и другое, и ее ужас и  ее  ожидание,  обратясь  в  усталое,
тяжелое тепло, которое безмолвно, слепо и  медленно,  как  текущая  из  раны
кровь, обволокло ее. И она невольно вспомнила о  том,  что  когда-то  раньше
слышала: что, мол, на людях обитают  миллионы  живых  существ,  и  с  каждым
дыханием неисчислимые потоки живых существ появляются и исчезают,  и  она  в
благоговении замерла ненадолго перед этой мыслью, и  ей  было  так  тепло  и
темно, словно ее несла широкая  пурпурная  волна,  но  затем  рядом  с  этим
горячим потоком крови она ощутила еще один, и, подняв  глаза,  она  увидела,
как он стоит перед ней,  и  его  разлетевшиеся  на  ветру  волосы  тихонько,
подрагивающими  кончиками,  касаются  ее  волос,   и   тогда   ее   охватила
пронзительная радость, казалось, что смешиваются  два  гудящих  роя,  и  она
готова была вырвать из себя свою жизнь,  чтобы  среди  горячей  спасительной
тьмы, в неистовом восторге погрузить его в эту  жизнь.  Но  тела  их  стояли
окоченело и неподвижно и лишь, закрыв глаза, позволяли происходить тому, что
втайне сейчас совершалось, словно им нельзя было об этом знать, и только все
больше наполнялись пустотой и усталостью, а потом слегка склонились  друг  к
другу, очень плавно и  спокойно,  и  с  такой  смертельно  тихой  нежностью,
словно, коснувшись друг друга, они истекут кровью.
     И когда поднялся  ветер,  ей  показалось,  что  кровь  ее  под  одеждой
поднимается по жилам вверх, и это доверху наполнило ее звездами  и  кубками,
синим и желтым, и тончайшими нитями, и  робким  прикосновением,  и  каким-то
недвижимым блаженством,  словно  стоящие  на  ветру  цветы,  которые  что-то
ощущают. И когда заходящее солнце просвечивало сквозь край ее юбки, она  все
так и стояла - вяло,  тихо,  бесстыдно  покорно,  словно  кто-то  может  это
увидеть. И только где-то совсем-совсем глубоко в ней зарождалась мысль о том
великом, страстном желании, которому еще  предстоит  осуществиться,  но  эта
мысль была в тот миг  окутана  такой  тихой  печалью,  словно  где-то  вдали
звонили колокола; и они стояли рядом, и тела их высились, большие и суровые,
как два гигантских зверя с выгнутыми спинами, на фоне вечернего неба.

     Солнце зашло; Вероника шла одна, задумавшись, по той же  дороге,  среди
лугов и полей. Как из разбитой скорлупы, лежащей на земле, из этого прощания
родилось ощущение самой себя; внезапно оно сделалось таким определенным, что
ей показалось, будто она - как нож, воткнутый в жизнь  этого  человека.  Все
было отчетливо разграничено; он ушел и наверное убьет себя, ей не нужно было
это проверять, это было что-то сокрушительно мощное, словно на  земле  лежал
какой-то темный предмет. Это казалось ей настолько необратимым, словно время
было разрезано и все прежнее безвозвратно застыло, этот день с его внезапным
проблеском выделился среди всех остальных,  как  сияющий  меч,  у  нее  даже
появилось такое чувство, словно она видела  в  воздухе  телесное  воплощение
того, как связь ее души с той,  другой  душой  стала  чем-то  окончательным,
необратимым и, подобно остову старого дерева, упиралась  в  вечность.  Порой
она чувствовала нежность к Иоганнесу, которому она была  благодарна  за  все
это, потом снова - ничего, и она все шла и шла.  Какая-то  вторгшаяся  в  ее
одиночество определенность толкала ее вперед, по дороге меж лугов  и  полей.
Мир сделался по-вечернему маленьким. И постепенно Вероника ощутила  странную
радость, похожую на легкий, но внушающий страх воздух, который она  вдыхала,
содрогаясь от его запаха, который наполнял ее и поднимал вверх, и  заставлял
устремляться вдаль; звук ее шагов в этом воздухе легко отрывался от земли  и
поднимался над лесами.
     Ей было не по себе от легкости  и  счастья.  Она  избавилась  от  этого
напряжения только тогда, когда рука ее легла на ручку  ворот  ее  дома.  Это
была маленькая овальная прочная калитка. Когда она закрыла ее за собой,  эта
калитка  надежно  заслонила  ее  ото  всего,  и  она  оказалась   теперь   в
непроницаемой тьме, словно погрузилась в тихие подземные воды. Она  медленно
шла вперед и, не прикасаясь ни к  чему,  ощущала  близость  прохладных  стен
вокруг; это было особенное, затаенное чувство; она знала,  что  она  у  себя
дома.
     Потом она спокойно занималась необходимыми делами, и этот день  подошел
к концу, как и все остальные. Время от времени среди прочих  всплывал  образ
Иоганнеса, тогда она смотрела на часы и высчитывала, где  он  сейчас  должен
быть. Но потом она приказала себе не д