тобы  вступить  в
какое-нибудь атлетическое общество, ему не хватало, а также потому, что,  по
новейшим воззрениям,  спортивный  успех  не  зависел  больше  от  презренных
физических данных, а был триумфом морали и духа, совершенства этого он искал
в одиночку. Уединившись  в  своей  комнате,  где  его  никто  не  видел,  он
закидывал  правую  руку  за  спину  и  старался  дотянуться  до   предметов,
расположенных от него слева, или наоборот.  Когда  он  одевался,  мысль  его
напряженно работала над  тем,  чтобы  сделать  это  занятие  возможно  более
утомительным. А поскольку каждый мускул у человека имеет свою пару, то  если
один разгибается, другой - сгибается, и наоборот: когда первый  сокращается,
последний растягивается, поэтому при всяком движении ему удавалось создавать
себе невообразимые трудности. Можно даже сказать, что в течение всего дня он
как бы состоял из двух совершенно разных людей, которые непрестанно боролись
друг с другом. Когда же вечером,  на  исходе  прожитого  со  всей  возможной
пользой дня, он устраивался на отдых, то перед сном собирал  остаток  сил  и
еще раз напрягал все мышцы, над которыми еще имел власть; как кусочек мяса в
когтях хищной птицы, до тех пор,  пока  усталость  не  брала  верх,  мертвая
хватка не разжималась, и только тогда он, как  в  пропасть,  проваливался  в
сон. Само собой разумеется, что при таком образе жизни он просто не  мог  не
стать несокрушимо сильным. Однако, прежде чем это случилось, он  ввязался  в
уличную ссору и  был  изрядно  поколочен  какой-то  жирной  человекообразной
тушей.
     В этом позорном бою душа его была сильно уязвлена,  жизнь  его  приняла
совсем другой оборот, и долгое время оставалось под вопросом, сможет  ли  он
вообще жить безо  всякой  надежды.  Спас  его  тогда  автобус.  Случайно  он
оказался свидетелем того, как огромная рычащая машина переехала  атлетически
сложенного молодого человека, и этот несчастный случай, столь трагичный  для
самой жертвы, сделался для нашего героя началом новой жизни.
     Атлет был, так сказать, отсечен от жизни, подобно  тому,  как  с  доски
снимают  стружку  или  с  яблока  срезают  кожуру;  автобус  же,   неприятно
удивленный, лишь неловко отъехал в сторону, остановился  и  пялился  во  все
свои глаза. Зрелище было печальное, но наш  герой  сразу  почувствовал  свой
шанс и вскарабкался в чрево победителя.
     Так это случилось, так это и осталось с тех пор навсегда: за пятнадцать
пфеннигов он получал право в любое время, когда ему было угодно, залезать  в
нутро исполина, перед которым всем  спортсменам  приходилось  отпрыгивать  в
сторону. Исполина звали АГОАГ. Весьма вероятно,  что  означало  это  Автобус
Городского Общества Атлетической Гимнастики; ибо сегодня даже тот, кто верит
в свое чудо, не вправе вполне отказываться  от  трезвого  взгляда  на  вещи.
Итак, наш герой сидел в верхнем салоне автобуса; он был  теперь  так  велик,
что совсем перестал различать карликов, суетящихся внизу на улице.  Казалось
невероятным, чтобы ему вообще было о чем с ними разговаривать. Когда карлики
испуганно отпрыгивали в сторону, это радовало нашего  героя.  Переходили  ли
они через проезжую часть, он бросался на них, как кот на воробьев. На  крыши
элегантных авто, которые  пугали  его  прежде  своей  важностью,  он  глядел
теперь, ощущая собственную сокрушительную силу, - так человек с ножом в руке
смотрит на разгуливающих по  двору  куриц.  Кстати  сказать,  ему  вовсе  не
требовалось при этом богатое воображение, достаточно  было  одного  здравого
смысла. Ведь если правду говорят, что человека делает  его  платье,  то  чем
хуже в таком случае автобус? Чудовищная сила, которой  располагает  человек,
часто существует вне его, подобно  латам,  что  он  надевает  на  себя,  или
винтовке, которую вешают за спину;  и  если  рыцарской  доблести  не  мешает
надежная броня, то чем помешает ей автобус? Или  взять,  скажем,  героев  из
всемирной истории: разве не  было  слабое,  изнеженное  удобствами  тело  их
ахиллесовой пятой, разве не заключался секрет их  непобедимости  в  аппарате
власти, которым они умели окружить  себя?  А  как  быть,  думал  наш  герой,
вырастая в собственных  глазах,  со  всеми  теми  вассалами  спорта,  вместо
придворных окружающими королей бокса, бега и плавания - начиная с  менеджера
и тренера до самого последнего рабочего, который уносит окровавленные  ведра
или накидывает халат на плечи спортсмена? Собственной ли  силе  они  обязаны
своим положением или только лучам чужой?..  Несчастный  случай,  как  видно,
сильно вдохновил нашего героя.
     Каждый свободный час  он  использовал  теперь  уже  не  для  спортивных
упражнений, а для поездок на автобусе. Мечтой его  стал  сезонный  проездной
билет. И если он все же добился своей цели, если не умер, не сошел с ума, не
свалился с крыши автобуса и не попал под его колеса, то катается  и  поныне.
Однажды, правда, он зашел слишком далеко и стал  брать  с  собой  подругу  в
надежде, что она сумеет оценить по достоинству духовную красоту  мужчины.  И
тогда в исполинском чреве нашелся ничтожный паразит с пышными усами, который
нахально улыбался его подруге, на что барышня чуть заметно отвечала тем  же;
когда же он выходил из автобуса,  то  случайно  задел  ее  и  между  словами
публичных извинений, кажется, успел ей что-то шепнуть. Наш герой вскипел  от
негодования;  он  охотно  бросился  бы  на  соперника,  но  сколь  тщедушным
показался этот тип, когда вышел из автобуса, столь же высоким и широкоплечим
был он внутри. Поэтому наш герой остался сидеть и лишь после осыпал упреками
свою подругу. Но, что любопытно, хотя он и поделился с ней своими  заветными
мыслями, ответного признания  в  слабости  к  автобусам  от  барышни  он  не
услышал. Вместо этого она попросту отреклась от него.
     После этой измены, в которой сказалась ограниченность женского ума, наш
герой стал ездить несколько реже, а если и совершал  иной  раз  поездку,  то
обходился  уже  без  женщин.  Он  стал  проникаться   мудростью   изречения,
гласившего, что сильный становится сильнее, когда он одинок.

        "ЧЕЛОВЕК БЕЗ ХАРАКТЕРА "

     Перевод А. Белобратова

     На поиски характера сегодня, пожалуй, можно отправляться с  фонарем,  и
при этом только насмешишь людей,  разгуливая  с  огнем  при  дневном  свете.
Поэтому я расскажу  об  одном  человеке,  которому  его  характер  доставлял
трудности, или, проще говоря, у которого вообще никогда не  было  характера.
Меня беспокоит лишь, что я несвоевременно распознал его значение.  Да  и  не
был ли он в конце концов чем-то вроде первопроходца или предтечи?
     В детстве мы были соседями.  Когда  он  вытворял  что-нибудь  настолько
красивое, что об этом  стоило  лучше  промолчать,  мать  обычно  принималась
вздыхать, поскольку порка, которую она ему задавала, отнимала  у  нее  много
сил. "Мальчик, - причитала она, - у тебя нет и тени характера; что  из  тебя
дальше-то  вырастет?"  В  особо  трудных  случаях  приходилось  прибегать  к
авторитету отца, и тогда порка приобретала оттенок торжественности и чинного
достоинства, что смахивало на школьный  праздник.  Перед  началом  мой  друг
собственноручно подносил господину советнику  Государственной  экономической
палаты бамбуковую палку, основным предназначением которой было выколачивание
одежды и которая  хранилась  у  кухарки.  После  завершения  церемонии  сыну
надлежало поцеловать отцовскую руку и, с благодарностью за полученный  урок,
попросить прощения за хлопоты, которые он доставил своим дорогим  родителям.
Мой друг делал все наоборот. Он сначала  умолял  простить  его  и  заливался
слезами,  не  оставляя  своих  усилий  от  удара  к  удару;  когда  же   все
заканчивалось,  он  больше  не  издавал  ни  звука,  лицо  его   приобретало
фиолетовый оттенок, он глотал слюну  и  слезы  и  усердно  тер  пострадавшие
места. "Я не знаю, - говорил тогда его отец, - что же вырастет из  парня;  у
сорванца абсолютно нет характера!"
     Итак, в нашей юности характером было то, за что получаешь порку, хотя и
считаешься   бесхарактерным.   Во    всем    этом    крылась    определенная
несправедливость.  Родители  моего  друга,  требовавшие,  чтобы  он  проявил
характер, и в порядке исключения прибегавшие  не  к  палке,  а  к  поучению,
утверждали, что характер представляет собой понятие, противоположное  плохим
отметкам, прогулам в  школе,  жестянкам,  привязанным  к  собачьим  хвостам,
болтовне и играм украдкой во время уроков,  упрямым  отговоркам,  рассеянной
памяти и невинным  птичкам,  расстрелянным  из  рогатки  коварным  стрелком.
Естественную  противоположность  всему  этому   представляли   страх   перед
наказанием, боязнь разоблачения и муки совести, причиняемые душе тем  сортом
раскаяния, которое наступает, если дело обернется худо. Все  это  составляло
одно целое; для характера и  для  возможности  проявить  его  не  оставалось
места, он был совершенно излишним. И все же от нас его требовали.
     Может быть, следовало найти опору в словах, которые мой друг выслушивал
во время наказания, например: "Неужели у тебя совсем нет гордости, мальчик?"
- или: "Как же можно так низко лгать??!" Однако я вынужден сказать, что  еще
и сегодня мне трудно  представить  себе,  как  сохранить  гордость,  получая
пощечину, или как ее проявить, если  тебе  задают  трепку.  Я  мог  бы  себе
представить ярость, но как раз ее-то мы не имели права ощущать! И точно  так
же дело обстоит с ложью; как же и лгать, если не низко? Может быть, неумело?
Когда я об этом размышляю, мне и по сей день приходит в голову, что от  нас,
детей, чаще всего требовали, чтобы мы лгали правдоподобно. Это  было  похоже
на двойную бухгалтерию: во-первых, ты не должен лгать, во-вторых, если уж ты
и лжешь,  то  лги  не  столь  изолгавшись.  Наверное,  взрослые  преступники
способны отличать одно от другого, поскольку в зале суда  их  именуют  особо
изощренными  злодеями,  если  они   совершали   преступления   хладнокровно,
осторожно и предусмотрительно; однако требовать этого  от  детей  было  явно
чрезмерным. Боюсь, что я не проявил столь бросающихся  в  глаза  недостатков
характера, как мой друг, по той лишь причине, что меня  воспитывали  не  так
тщательно.
     Наиболее убедительными из  родительских  изречений,  касавшихся  нашего
характера, были те, которые связывали глубокое сожаление о его отсутствии  с
предостережением,  что  мы,  однажды  став  мужчинами,  будем  в  нем  очень
нуждаться. "И такой мальчик хочет стать мужчиной?" -  примерно  так  звучала
эта мысль. Если закрыть глаза на  то,  что  роль  хотения  здесь  оставалась
непонятной, прочее по меньшей мере доказывало, что характер нам  потребуется
нескоро; к чему же тогда эта поспешная подготовка? Мы именно так ко всему  и
относились.
     Итак, хотя у  моего  друга  в  те  времена  вовсе  не  было  характера,
отсутствия его он совершенно не ощущал. Это чувство появилось  позже,  когда
нам было по шестнадцать-семнадцать лет. Мы как раз стали ходить  в  театр  и
читать романы. Воображением моего друга,  более  восприимчивого,  чем  я,  к
сбивающим с толку прелестям искусства, завладели основные типажи  городского
театра: интриган, благородный отец, герой-любовник,  комическое  лицо,  даже
роковая салонная львица и очаровательная простушка. Теперь  он  разговаривал
лишь фальшивым голосом, неожиданно обнаруживая в своем  характере  все,  что
только представлено на немецкой сцене. Если он  что-нибудь  обещал,  никогда
нельзя было знать, дает ли он честное слово как благородный  герой  или  как
интриган; бывало, он начинал с  коварства,  а  заканчивал  благородством,  и
наоборот; он встречал нас, своих друзей, громкими поношениями, чтобы  потом,
совершенно  неожиданно,  с  элегантной  улыбкой  бонвивана,  предложить  нам
усесться поудобнее и пододвинуть коробку с шоколадными конфетами; или же  он
по-отцовски заключал нас в объятия и таскал у нас сигареты из карманов.
     Все это было вполне безобидно и очевидно по  сравнению  с  воздействием
прочитанных романов.  В  романах  встречаются  описания  самых  удивительных
способов поведения во всех  житейских  обстоятельствах.  Правда,  есть  один
крупный недостаток, заключающийся в том,  что  житейские  обстоятельства,  в
которые ты попадаешь, никогда полностью не совпадают с теми, что  описаны  в
романах и где еще понятно, как  нужно  поступать  и  что  говорить.  Мировая
литература представляет  собой  чудовищных  размеров  склад,  где  миллионам
человеческих душ предлагают одежду из благородства, гнева, гордости,  любви,
издевки, ревности,  аристократизма  и  низости.  Если  женщина,  которую  мы
боготворим, попирает наши чувства ногами, то нам  известно,  что  мы  должны
обратить к ней свой укоризненный, полный невысказанного чувства  взор;  если
подлый человек дурно обходится с бедной сиротой, мы знаем, что  нам  следует
ударом повергнуть его на землю. А как нам поступать, если боготворимая  нами
женщина, поправ  наши  чувства  ногами,  сразу  захлопнула  за  собой  дверь
комнаты, и наш полный чувства взор не сможет ее достигнуть? Или  если  между
подлецом, обижающим сироту, и нами находится стол, уставленный  драгоценными
бокалами? Следует ли нам сначала разбить дверь, чтобы потом через дыру в ней
бросать нежные взгляды? Нужно ли осторожно убрать дорогие бокалы, прежде чем
замахнуться для яростного удара? В такого рода действительно важных  случаях
литература нас подводит; может быть, через несколько столетий,  когда  жизнь
опишут еще подробнее, все и исправится.
     Между  тем  из  этой  книжной  ситуации  каждый  раз  возникает   особо
неприятное для начитанного характера положение,  когда  он  попадает  в  так
называемые жизненные обстоятельства. В нем бурлит и клокочет добрый  десяток
загодя припасенных фраз,  слегка  приподнятых  бровей  или  сжатых  кулаков,
опущенных плеч и сердец, колотящихся в груди, которые все, вместе взятые, не
слишком уместны в данном конкретном случае и все же, кажется,  и  не  вполне
неуместны; утолки его  губ  то  поднимаются,  то  опускаются,  чело  его  то
проясняется, то омрачается глубокими морщинами, взор его то  испепеляет,  то
стыдливо гаснет; и все это крайне  неприятно,  поскольку  самому  себе,  так
сказать, взаимно причиняешь боль. В результате в тебе возникают те известные
дрожь и трепет,  которые  распространяются  на  губы,  глаза,  руки,  горло,
наконец на все тело с такой силой, что оно извивается как винт,  с  которого
слетала гайка.
     В те времена  мой  друг  открыл  для  себя,  насколько  удобнее  вместо
характера единственного обладать характером собственным, и отправился на его
поиски.
     Однако его ждало новое испытание. Я встретил его через  несколько  лет,
когда он стал адвокатом. На нем были очки, он брил бороду  и  говорил  тихим
голосом. "Ты меня разглядываешь?" - заметил он. Мне было  не  скрыть  своего
любопытства, что-то побуждало меня отыскать разгадку его внешности. "Я похож
на адвоката?" - спросил он. Мне нечего  было  возразить.  Он  объяснил  мне:
"Адвокаты смотрят на мир через пенсне особым образом, совсем не так, как это
делают, например, врачи.  Можно  сказать  также,  что  их  движения  и  речь
отличаются  остротой  или  подчеркнутой  точностью  от   округлых,   неладно
скроенных, но крепко сшитых движений и речи богословов. Они отличаются  друг
от друга как фельетон от проповеди; одним словом,  как  рыбе  не  выжить  на
дереве, так и адвокатам не обойтись без особой Среды, которую они никогда не
покидают". "Профессиональный характер!" - сказал я.  Мой  друг  одобрил  эти
слова. "Добиться такого было не просто, - заметил он. - Когда я  начинал,  я
носил бороду под Иисуса Христа; однако мой  шеф  был  категорически  против,
поскольку это не подходит к характеру адвоката. Потом я  подстригал  ее  под
живописца, а когда мне запретили и это, под  отпускника,  отправляющегося  в
морское путешествие". "Господи помилуй, зачем?" - спросил я. "Я естественным
образом  сопротивлялся  тому,  чтобы  приспособиться   к   профессиональному
характеру, - ответил он.  -  Самое  худое,  что  я  не  смог  его  избежать.
Разумеется, можно встретить  адвокатов,  похожих  на  поэтов,  равно  как  и
поэтов, смахивающих на зеленщиков или зеленщиков,  походящих  на  философов.
Однако есть  во  всем  этом  нечто,  похожее  на  стеклянный  глаз,  или  на
приклеенную бороду, или на плохо затянувшуюся рану. Мне трудно понять, в чем
тут дело, но все обстоит именно так? - Он улыбнулся по-особому и почтительно
добавил: - Тебе же известно, что у меня нет даже собственного характера..."
     Я напомнил ему о множестве актерских характеров. "Это было в юности!  -
прибавил он со вздохом.  -  Взрослея,  приобретаешь  половой,  национальный,
государственный,  классовый,  географический  характер,  имеешь  характерный
почерк,  характерные  линии  ладони,  характерную   форму   черепа   и,   по
возможности, еще один характер, связанный с положением  созвездий  в  момент
твоего рождения. Для меня это чересчур. Мне  никогда  неизвестно,  какой  из
моих характеров я должен предпочесть. - На его губах снова  появилась  тихая
улыбка. - По счастью, у меня есть невеста, которая утверждает, что я  совсем
лишен характера, поскольку не сдержал данного ей обещания и  не  женился  на
ней. Именно по этой причине я на ней женюсь, ведь без  ее  здравых  суждений
мне не обойтись". - "А кто твоя невеста?" - "Кто она  по  характеру?  Видишь
ли, - перевел он разговор, - она, несмотря ни на  что,  всегда  знает,  чего
хочет! Она была когда-то привлекательно-беспомощной маленькой девочкой  -  я
знаком с ней очень давно, - но она многому у меня научилась. Если я лгу, она
находит  это  отвратительным;  если  я  утром  опаздываю  в   контору,   она
утверждает, что я никогда не  смогу  содержать  семью;  если  мне  никак  не
решиться  сдержать  данное  слово,  она  знает,  что  так  поступает  только
негодяй".
     Мой друг улыбнулся еще раз. Он был в ту пору очень любезным  человеком,
и каждый посматривал на  него  свысока,  дружески  ему  улыбаясь.  Никто  не
предполагал всерьез, что он  чего-нибудь  в  жизни  достигнет.  Уже  по  его
наружности было заметно, что, как только он начинал говорить,  каждая  часть
его тела принимала особенное положение: глаза  смотрели  в  сторону,  плечи,
локти и запястья совершали несогласованные  друг  с  другом  движения,  нога
странно подергивалась, как стрелка весов. Как уже сказано, он был в ту  пору
очень любезным человеком,  скромным,  робким,  почтительным;  иногда  в  нем
замечались  и  противоположные  качества,  но,  хотя  бы   из   любопытства,
расположения к нему никто не утрачивал.

     Когда я увидел его вновь, у него были и автомобиль, и жена, ставшая его
тенью, и видная, влиятельная должность. Как он этого достиг, я  не  знаю;  я
полагаю, вся тайна  заключалась  в  том,  что  он  растолстел.  Его  робкое,
подвижное лицо как бы  исчезло.  Если  присмотреться,  его  можно  было  еще
различить, однако оно покоилось под толстым слоем плоти. Его глаза,  которые
когда-то, в  пору  детских  проказ,  были  трогательными,  как  у  печальной
обезьянки, собственно, не утратили  прежнего  блеска,  идущего  из  глубины;
однако  теперь  они  располагались  между  подушками  щек,  и   каждый   раз
требовалось большое усилие, чтобы поглядеть по сторонам,  поэтому  застывший
взгляд приобретал высокомерно-обиженное  выражение.  Внутри  него  еще  было
движение, однако снаружи, в  изгибах  и  суставах  его  тела,  все  движения
гасились жировыми подушками, а что проявлялось вовне, выглядело как  угрюмая
решительность. И сам человек стал  таким  же.  Блуждающий  огонек  его  духа
приобрел прочные стенки  и  толстые  убеждения.  Иногда  в  нем  что-то  еще
вспыхивало; однако эта вспышка более не распространяла в человеке  света,  а
была скорее залпом, который он использовал, чтобы  произвести  благоприятное