с. Если угодно,  да.  Мы  вновь  просыпаемся  и  обнаруживаем,  что
валяемся  в   сточной   канаве.   Массы   жира,   скелеты,   заключенные   в
чувствонепроницаемую кожаную оболочку. Восторг  улетучивается.  Но  в  итоге
будет то, что из всего этого сделаем мы. Подлинная человеческая  пикантность
именно такова, все прочее - преуменьшающая гипербола.
     Мария. Я хотела только одного: чтоб ты добился успеха. И когда, усталый
от непомерной нагрузки, ты приходил в  спальню  в  два,  в  три  часа  утра,
по-детски сердитый, я тебя понимала. В чем заключалась  твоя  работа,  я  не
знала, но это было и мое счастье, моя человеческая ценность; я была уверена:
в этом неведомом была часть меня. А теперь все по-другому.  Ты  ушел  прочь,
избавился от меня.
     Томас. Потому что видеть не могу, как ты  ползешь  прямиком  в  медовую
ловушку!
     Мария. Что ты такое говоришь!
     Томас. Он обольщает тебя. Ведь он тщеславен и не  может  отказаться  от
твоего благодарного восхищения.
     Мария. От его преувеличений мне иной раз просто жутко становится.
     Томас. Однако же эта омерзительно слащавая белиберда действует на тебя.
     Мария. Я не такая дура, чтоб постоянно талдычить "любовь! любовь! ". Но
представь себе, у меня тоже порой бывает ощущение, что не мешало бы  сделать
из своей жизни что-то получше этой косной рутины!
     Томас. Порой? С тех пор как здесь появился Ансельм.  Он  не  дает  тебе
понять меня.
     Мария (взяв себя в руки, подходит к нему).  Но  ты  же  сам  прямо-таки
бредил им, когда его здесь не было, да и когда он уже был здесь! Ты говорил:
у него есть то, чего нам не хватает!
     Томас. И что же это?
     Мария. Нелепый вопрос! Мне всего хватало. А  теперь,  видишь  ли,  тебе
что-то  взбрело  в  голову,  и  ты  решил  опять   выставить   его   плохим;
исключительно ради пробы сил, такой уж ты уродился.
     Томас. Ну-ну, скажи, какой я уродился.
     Мария. Ни капли живого сочувствия другому. Все у тебя идет не от сердца
- вот что удручает!
     Томас. Значит, от головы?
     Мария (возбужденно). Нет, я в самом деле больше не могу! О, эта  вечная
"работа" и вечные игры с реальностью! Добился признания,  так  и  живи  себе
тихо-спокойно. Неужели этого мало?
     Томас. Ты же попросту повторяешь... Увы, сейчас я тебе не  отвечу.  Его
святейшество изволили явиться!

                  В оконном проеме до пояса виден Ансельм.

     Ансельм. Как нынче почивали?
     Мария (неприветливо). С чего бы такая церемонность?
     Ансельм. Вы, наверное, спите как сама земля.
     Мария. Что вы имеете в виду? Так же крепко или всегда вполглаза?
     Ансельм. Мне представляется, что, когда вы спокойно лежите, вокруг  вас
растет кольцо зеленых гор.

                         Небольшая смущенная пауза.

     Мария. Томас меня разбудил,  сегодня  он  был  на  редкость  беспокоен.
(Смущенно.) Нет... то есть... хотя в конце концов почему  бы  не  сказать  и
так?
     Ансельм (иронически). Ну разумеется, почему бы и нет?.. Что тут такого?
     Томас. А что ты думаешь насчет Йозефа?
     Мария. Регина все ж таки вряд ли успела показать ему то письмо.
     Ансельм. Н-да. Я с Региной еще не говорил.
     Томас. Она где-то здесь. Это ее очень взволновало.
     Мария (видя, что Анселъм как будто бы собирается уйти). Нет-нет. Письмо
у меня. Для начала прочтите. (Отдает Ансельму письмо.)

 Томас на некоторое время уходит в спальню, оставив дверь открытой. Ансельм
    заглядывает в письмо, но тотчас перестает читать и смотрит на Марию.

Читайте же.

                           Ансельм влезает в окно

     Ансельм. Вам случалось  когда-нибудь  видеть  сны,  в  которых  человек
хорошо знакомый, бесконечно ласковый и нежный, вдруг предстает чужим, этакой
сплошной мешаниной требовательных желаний и чувства собственности?
     Mapия. А потом перед тобой взбудораженная куча палой листвы,  и  что-то
под ней в любую минуту может взорваться?
     Ансельм. Ладно, Мария; раньше, когда вы были  девушкой  Марией,  я  был
вашим другом, а теперь вы носите имя Томаса, и я взорваться не могу.
     Mapия. И при этом вы беспрестанно смотритесь в зеркало!
     Ансельм (застигнутый врасплох). Думаете, я себя вижу? Господи,  ну  да,
конечно, как пятно в зеркале. Глаза - это руки, ни разу в  жизни  не  мытые;
оттого-то  они  сохраняют   грязную   привычку   трогать   все   подряд.   И
воспрепятствовать  невозможно!  Иногда  мне  хочется  прокалить  их,  чтобы,
очистившись от всех прикосновений, они сберегали только ваш образ.
     Мария. Господи Боже, Ансельм!
     Ансельм. Да, вам смешно, по-вашему, это  преувеличение,  каких  хороший
интеллигентный вкус избегает. Экий спесивый блюститель. Ох и побледнеет этот
сверхинтеллигентный вкус, коли глаза впрямь зашипят на раскаленной стали! И,
разбежавшись каплями, испарятся!
     Мария. Фу! Опять вы смакуете эти мерзости!
     Ансельм (с жаром). Я бы, не дрогнув, повернул нож  и  в  вашем  сердце!
Если б мог однажды вернуть вас с порога. Где женщины расстаются с  корсетом.
С заемной "опорой". Со  здравым  смыслом  вьючного  животного,  который  все
сносит - детей и больных, мужчин и безрассудное убийство на кухне.
     Mapия. Да читайте же наконец! У вас правда есть что обсудить, и срочно.
     Ансельм (смягчившись от ее решительности). Как  все-таки  замечательно,
что вам никогда не удается застать меня врасплох. Я заранее знаю все, что вы
сделаете. Заранее ощущаю это в себе как болезненно набухшую почку.
     Мария. Разумеется, простенькие идейки здравого смысла угадать несложно!
     Ансельм.  Я  не  хочу  необыкновенных   переживаний!   Самые   глубокие
переживания - будничные, нужно только освободить их от привычности.  (Тихо.)
Вот этого он не знает. А вы  теперь  не  знаете  себя.  Измельчали  под  его
влиянием.
     Мария. Вы уже слышали мой ответ: я люблю Томаса.
     Ансельм. Я не спрашиваю, любите ли вы его; на этот вопрос ответа вообще
нет!.. (Сдерживаясь.) Решайте сами, может быть, здесь то, о чем я вам сейчас
расскажу. Однажды меня захватила, заворожила... ива. На  просторной  лужайке
только и были - я и одно это дерево. И я еле устоял на ногах,  ибо  то,  что
так сиротливо сплелось и завязалось узлом в его сучьях, этот страшный ровный
поток жизни, я чувствовал в себе, но мягким, податливым, текучим. И  я  упал
на колени! (Секунду тщетно ждет от Марии отклика.) Вот и все мои чувства.  И
к вам тоже.
     Мария.  Ансельм...  подобные   преувеличения   мало   что   стоят.   Ну
почувствовали вы это, так ведь даже ниц не пали по-настоящему.
     Ансельм. Вот как?! Томас и вправду начисто лишил вас глубины.
     Мария. Вы безобразно относитесь и ко мне, и к Регине.
     Ансельм. Люди вроде вас, которых уже ничто не повергает ниц, не  вправе
делать  упреки!  Я  бы  многого  в  жизни  мог  достигнуть,  но  каждый  раз
приходилось  от   всего   отказываться.   Ведь   когда   веришь,   неизбежно
спотыкаешься. Но ведь и живешь, только пока веришь!
     Мария (боязливо и тревожно). Читайте! Томас хочет с вами поговорить.
     Ансельм. Лучше я расскажу вам одну историю: когда я был монахом...
     Мария. Что-что? Вы были монахом?
     Ансельм. Тише!! Томас ни под каким видом не должен об этом знать!
     Мария. Но, Ансельм, вы же рассказываете небылицы.
     Ансельм. Вам я никогда не расскажу небылицу. Это было в Малой  Азии,  у
подножия горы Акусиос. В маленькое незастекленное оконце я  видел  из  кельи
море...
     Мария (протестующе). Читайте, читайте!..

Ансельм не желает, но, слыша приближающиеся шаги Томаса, все же заглядывает
                                 в письмо.

     Чем вы только не занимались, пока мы все жили здесь. (Вновь принимается
за свой туалет.)

                               Входит Томас.

     Томас. Еще не закончил? Мария. Прочтите последний раз...

 Ансельм пытается поймать ее взгляд, чтобы скрепить мир, заключенный через
    эту крохотную поддержку, но она прячет глаза. Ансельм уныло пожимает
                плечами, потом быстро просматривает письмо.

     Томас хочет устроить Йозефу торжественную  встречу  и  еще  больше  его
разозлить. А я не хочу, чтобы мы себя так вели. В  конце  концов  Йозеф  наш
близкий родственник, а там видно будет!
     Томас (мнимо шутливым тоном).  Я  хочу  послушать  Ансельма!  (Садится,
смотрит на Ансельма.)

Напряженная пауза. Ансельм, все больше нервничая, медленно поднимает голову;
                      в глазах его теплится решимость.

     Ансельм. Твое письмо все испортило.
     Томас. Та-ак, мое письмо... Но ты же с ним согласился.
     Мария. Тогда пускай Томас и попробует все исправить!
     Ансельм. Нет, Томасу нельзя говорить с Йозефом, я не допущу!
     Томас (настороженно). Значит... ты сам поговоришь с ним?
     Ансельм (бросая письмо). Я не могу.
     Томас. В самом деле? Не можешь? (Испытующе смотрит на Марию.)
     Мария. Вы что же, всерьез намерены стерпеть все Йозефовы упреки?!
     Ансельм. Не знаю, что вам ответить. Суть в том, что я обманщик, так?
     Томас. Так.
     Ансельм. А в самом  деле...  разве  я  не  обманщик?  Разве  же  всякий
человек... который жаждет захватить другого...  и  захватить  во  много  раз
сильнее, чем руками, понимаете?.. и убедить его (с нажимом),  хотя  в  своей
правоте никто до конца не уверен... разве же всякий человек не обманщик?
     Мария  (нехотя,  пока  Томас  невольно   проверяет   ее   впечатление).
Чрезмерная впечатлительность!
     Ансельм (начиная нервничать). Я сам не знаю,  чего  я  хотел  -  спасти
Регину или насолить Йозефу. Иногда бываешь великодушным и  дерзким,  как  во
сне. Теперь я жалею.
     Мария (завороженно). О чем  вы  жалеете,  Ансельм?  Говорите,  пока  не
поздно!
     Ансельм. Я не знаю, что  ответить  Йозефу.  Правота,  которая  идет  от
сердца, необычайно заразительна. Оставьте вы меня.
     Mapия. Да говорите же.
     Ансельм. Дело  сделано,  окончательно  и  бесповоротно.  Один  раздавил
другого, как вредное насекомое. Сапогом. И вдруг этот другой поднимается.  А
немного погодя стоит  в  нас  на  той  же  высоте,  что  и  в  себе,  как  в
сообщающихся сосудах! Перетекает в нас и нас же оттесняет! Ни в коем  случае
нельзя недооценивать (как бы с опаской), ведь тут он себя  и  покажет,  этот
другой человек!
     Томас (напряженно следивший за реакцией Марии). Тогда остается одно: не
мудрствуя лукаво, сделать самую что ни на есть тривиальную вещь - оказать на
Йозефа небольшой практический нажим.  Наймем  сыщика  и  хорошего  адвоката;
какая-никакая слабинка и у Йозефа найдется.
     Mapия (с ужасом). Ты готов прибегнуть к таким средствам?!
     Томас. В свое время Йозеф кое в чем мне признался.  Давно-давно.  Сыщик
нужен исключительно для раскапывания подробностей, ну а если  Йозеф  даже  и
чист душой (с язвительным, намеком),  факты  можно  сопоставить  и  увязать.
Факты охотно свидетельствуют не в пользу души. Разве нет, Ансельм?
     Мария. Но это же низость! Йозеф всю жизнь делал тебе только добро!
     Томас. И я ему тоже, по мере сил! Я и теперь искренне ему благодарен  и
в иной ситуации с радостью сделал бы для него доброе дело.
     Мария. Я тебя не узнаю. Если ты не порядочный человек, я уж и не  знаю,
кто тогда.
     Томас. Кто? Ансельм. Потому что он от сыщика откажется.
     Мария. Томас, это просто нервный  срыв!  Такими  вещами  не  шутят!  Ты
ведешь себя как последний мерзавец!
     Томас. Ансельм, что тут особенного?  Нельзя  мне,  да?  Стало  быть,  я
мерзавец? Я мерзавец, и мне нельзя?
     Ансельм. Ты прекрасно знаешь, что я согласен с Марией! Эта  твоя  затея
совершенно безответственна и недопустима.
     Томас. Сыщик - всего лишь символ того, как мало нас  трогают  идиотские
хитросплетения, без которых он жить не может. А раз не трогают, можно  смело
ими воспользоваться!
     Mapия. У Томаса сразу крайности!
     Ансельм (с иронической скромностью).  О,  пожалуй,  он  прав.  Понятно:
когда таишь в себе Нового Человека, деликатность ни к чему.
     Томас. Значит, не можешь?
     Мария. Томас, если ты способен  это  сделать,  у  тебя  и  вправду  нет
никаких человеческих чувств!
     Томас (улыбаясь, но лишь с  трудом  заставляя  себя  говорить  шутливым
тоном). Ансельм, коль скоро в этой  истории  одному  из  нас  двоих  суждено
остаться мерзавцем, ты им быть не можешь! (Чтобы не потерять  самообладания,
уходит в соседнюю комнату; дверь остается открытой.)
     Ансельм (язвительно). Наверно, реформаторы должны  быть  бесчувственны;
тому, кто намерен повернуть мир  на  сто  восемьдесят  градусов,  задушевная
связь с ними противопоказана; допустима лишь умозрительная.
     Мария. Но вы же ехали сюда именно ради встречи с ним!
     Ансельм. И потом, настает время отречься от самого себя.  Освободиться,
вырваться - так кузнечик оставляет пленную лапку в руке сильнейшего.
     Mapия. Я вас не понимаю.
     Ансельм (улыбаясь). Мне страшно.
     Мария. Это в конце концов только слова.
     Ансельм (серьезно). Мне действительно страшно.
     Мария. Слова!
     Ансельм.Я боюсь каждого, кому не умею внушить веру в меня, кто,  как  я
чувствую, ничего от меня не получает и мне тоже ничего не дает.
     Мария. Но вы-то чего хотите?
     Ансельм. Уже и сам не знаю! Томас не дает мне опомниться.
     Mapия. Я хочу, чтоб вы поговорили с Томасом начистоту. Вы же мужчина, в
конце-то концов!
     Ансельм. Не знаю, как вы себе его представляете,  этого  "мужчину".  Не
выказывать слабость - еще не признак силы. Я не могу!
     Мария. Стало быть, вы действительно  боитесь  Йозефа?  Стало  быть,  вы
боязливы?
     Ансельм. Да. Когда я не вызываю чувств и  потому  не  могу  чувствовать
сам, я жутко боязлив, сверхъестественно боязлив.
     Мария (насмешливо). А если вы чувствуете?
     Ансельм. Затушите сигарету о мою руку.
     Мария. Это куда  больнее,  чем  может  выдержать  столь  чувствительный
человек.
     Ансельм. Если тушишь медленно, это правда  больно.  (Хватает  Марию  за
запястье.)
     Мария. Что вы себе позволяете?! (Пробует вырваться.) Пустите! Все равно
ведь пустите в последнюю минуту... И нечего  на  меня  так  смотреть!  Я  не
боязлива... Нет, не такой уж вы и сильный. Ну все, пошутили и будет!
     Ансельм (не выпуская ее). Вы ошибаетесь, я не  добряк.  И  не  трус  от
сердечной слабости...

   Сломив сопротивление Марии, он прижимает к своей ладони горящий кончик
 сигареты, которую она держит в руке. Лицо у него фанатично-азартное и едва
       ли не чувственно-восторженное, у Марии - сердито-растерянное.

(Пытаясь  обратить  все  в  шутку.) Вот видите, если понадобится, я прыгну в
огонь.
     Мария. Как же так можно!
     Ансельм (не спеша стряхивая с ладоней и одежды крохотные угольки).  Да,
как можно?! Я не добрый дух.

     Томас, уже полностью одетый, возвращается из спальни и замечает: что-то
произошло.

     Томас. Что такое? Что у вас стряслось?..

                                 Молчание.

Мне знать не положено?
     Мария (упрямо, обоим). Не понимаю, почему вы не способны выпутаться  из
этого положения.
     Томас. Ну что, сыщика все по-прежнему отвергают?..

                          Мария пожимает плечами.

Так  я  и думал. (Секунду-другую беспомощно стоит перед ними, хочет уйти, но
возвращается.  Смотрит  на  Ансельма.) Вот смотрю на тебя и сразу вижу: ты и
все  же не ты! Ансельм, мы опять, как много лет назад, сидели вдвоем чуть не
ночь  напролет,  забыв  о  времени.  И  ты соглашался со мной. В том числе и
касательно сыщика!

               Нечаянно возникает маленькая смущенная пауза.

     Мария (как бы удивляясь, что сразу этого не сказала). Но можно  ведь  и
передумать.
     Ансельм. Налетел на меня как ураган - ну и уговорил!  (С  нескрываемым,
отвращением.) А я не  могу  постоянно  жить  в  мире,  где  все  охаивают  и
презирают!
     Томас. Сказать, что ты под этим прячешь?  Как  иной  прячет  отсутствие
пальца? Жизнь у тебя не удалась - вот и все! Другого никто и не ждал!
     Ансельм (резко и насмешливо, к Марии). Он всегда  жил  в  своих  идеях.
Безраздельный  владыка  бумажного  королевства!  Отсюда  чудовищные  излишки
самоуверенности и самоуправства. Зато стычки с людьми воспитывают скромность
и самоограничение.
     Томас. Ансельм?! Разве Йозеф выдумал то, о чем пишет в письме? Или  это
все мои инсинуации?

                           Смотрят друг на друга.

     Ансельм. Конечно, выдумал.
     Томас  (резко,  нетерпеливо).   Мне   в   общем   безразлично,   какими
разоблачениями он там грозит! Любое из них вполне возможно!
     Мария (протестующе). Томас!
     Томас (пресекая протест и как бы вызывая  Ансельма  на  откровенность).
Есть люди, которые всегда только и знают,  что  бы  могло  быть,  тогда  как
другие, вроде сыщиков,  знают,  что  имеет  место.  Зыбкая  неопределенность
против твердой уверенности. Привкус возможной перемены. Безадресное  чувство
-  ни  симпатии,  ни  антипатии  -  меж  возвышенным  и  привычным  в  мире.
Ностальгия, но без родины. Тут все возможно.
     Мария. Ну вот, опять теории!
     Ансельм. Да, теории. Меткое слово - прямо  в  точку.  Но  как  страшно,
когда теории вмешиваются в жизнь и смерть. (Нервничая, снова  берет  в  руки
письмо.)
     Томас (горько,  обвиняюще,  все  более  страстно).  Хорошо,  пусть  это
теории. В юности мы тоже развивали теории. В юности мы знали, что все,  ради
чего старики "всерьез" живут и умирают, по идее давно стало  анахронизмом  и
жуткой скучищей. Что ни одна  добродетель  и  ни  один  порок  не  сравнятся
фантастичностью с эллиптическим  интегралом  или  летательным  аппаратом.  В
юности мы знали, что происходящее  в  реальности  совершеннейший  пустяк  по
сравнению с тем, что могло бы  произойти!  Что  весь  прогресс  человечества
заключен в том, что не происходит,  а  только  мыслится,  -  в  человеческой
неуверенности и пылкой увлеченности. В юности мы чувствовали:  у  страстного
человека вообще нет чувства, есть только  безымянная  сила,  неистовая,  как
ураган!!
     Ансельм (тоже взволнованно). Да, а теперь я просто знаю,  что  все  это
были ошибки юности. Деревья существуют, но ветер их не сотрясает. Этим идеям
недостает толики смиренного признания, что  все  идеи  ошибочны  и  как  раз
поэтому люди теплые, эмоциональные должны в них верить!
     Томас. Смиренный! Ансельм! Ты - смиренный! Ансельм, Ансельм!
     Ансельм. Ты вообще-то понимаешь, что это такое?
     Томас. Смиренный желает быть последним, то бишь первым  от  конца!  (От
возбуждения разражается смехом.) Так ведь и Йозеф пишет о твоем  смирении  и
человеколюбии! Он что, выдумывает?
     Ансельм. Йозеф несправедлив! Несправедлив! Но даже в этом он - человек!
     Томас.  Но  ты  же  любишь  Регину?  Или   ради   Йозефа   мучаешь   ее
неизвестностью, заставляешь страдать?!
     Мария. Да, Ансельм, в этом есть доля правды.
     Томас (еще раз пытаясь  его  пронять).  Ансельм!  Какая-то  часть  тебя
отпугивает людей, лишает их всякого желания поделиться с тобой, что-то  тебе
дать. Они просто не могут этого сделать. Ледяной холод убивает альтруизм, он
как дыхание  умирающего.  И  такое  есть  в  каждом.  А  другая  часть  тебя
опять-таки взывает к ближнему. Пусть даже к нечеловеку! Выходит, в  самой-то
глубине - боязнь остаться неправым. И чего же мы достигли? Сидит в  кабинете
этакая обезьяна с камнем в руке и  обдумывает,  как  лучше  всего  расколоть
орех. Не задаваясь ни  единым  вопросом,  касающимся  высшего  человеческого
счастья. А не то, вроде как ты, оскопившись, превращают  мозг  в  гротескное
подобие женского лона, которое так и жмется ко всему  крепкому  и  прочному.
Ансельм, в юности мы легко это выдерживали,  ведь  юность  не  размышляет  о
смерти. Позднее утешались краткосрочными векселями - работой и  успехом.  Но
проходило еще немного времени, и в тебе вдруг  впервые  оживала  мысль,  что
никогда не бывает ни три часа, ни четыре,