мозг  одинок?  Эти  двое,  которые
теперь замолчали, думали вместе
     о  том  третьем,  неизвестном,  об  одном  из  многих  третьих,  словно
прогуливались вместе где-то за городом: ...деревья, луга, небо,  и  вдруг  -
незнание того, почему  оно  здесь  синее,  а  там  -  сплошные  облака,  они
чувствовали, как все эти третьи стоят вокруг  них,  как  тот  огромный  шар,
который смыкается вокруг нас и взирает на нас иногда отчужденным  стеклянным
взором, и заставляет нас зябнуть, если полет какой-нибудь птицы  процарапает
в нем непонятную извилистую линию. И внезапно в вечерней  комнате  наступило
холодное, просторное, светлое, как день, одиночество.
     Тогда один из  них  произнес  слова,  и  показалось,  что  тихо  запела
скрипка:
     - ...Он как дом с запертыми дверьми. То, что он сделал, звучит  в  нем,
наверное, как тихая музыка, но кто ее услышит? Наверное, она-то и превращает
все в сладостную печаль...
     А другой отвечал:
     - Наверное, он вновь и вновь пытается на  ощупь  пройти  сквозь  самого
себя, силясь отыскать выход, и наконец останавливается, прижимается лицом  к
стеклу плотно закупоренных окон, издали смотрит  на  возлюбленные  жертвы  и
улыбается...
     Больше ничего не было сказано, но в этом  блаженно  затаенном  молчании
всякое новое слово звучало звонче и раздавалось далеко.
     - ...И лишь его улыбка летит за ними вдогонку,  парит  над  ними  и  из
вздрагивающего уродства их окровавленных тел сплетает изящный букет... И  он
трогательно волнуется, не зная, чувствуют ли они его присутствие,  и  роняет
букет, и, как неведомое животное,  решительно  взмывает  ввысь  на  дрожащих
крыльях тайны своего одиночества в полную чудес пустоту пространства.
     Они чувствовали, что это одиночество  объясняет  тайну  того,  что  они
вместе. И  влекло  их  друг  к  другу  смутное  ощущение  мира  вокруг  них,
фантастическое чувство холода со всех сторон, кроме одной - той,  с  которой
они прислонялись друг к другу, снимали друг с друга тяжесть, прикрывали друг
друга, как две удивительно  подходящие  друг  к  другу  половинки,  которые,
соединившись, сразу сокращают свою границу с внешним миром, а внутренний мир
одного и внутренний мир другого мощным потоком устремляются  навстречу  друг
другу. Иногда они чувствовали себя несчастными, потому что им  не  удавалось
все до конца соединить.
     - Помнишь, - неожиданно  сказала  женщина,  -  когда  ты  целовал  меня
несколько дней назад - ты понял тогда, что между нами  что-то  произошло?  Я
задумалась о чем-то, как раз в этот момент, о чем-то совершенно неважном, но
не о тебе, и я вдруг так пожалела, что пришлось думать не о тебе. А  сказать
тебе об этом я не могла и сначала невольно улыбнулась, забавляясь  тем,  что
ты об этом ничего не знаешь, а уверен, что мы сейчас очень близки,  а  после
этого мне и вовсе расхотелось говорить, и я рассердилась на тебя, потому что
ты не  почувствовал  всего  этого  сам,  и  твои  ласки  я  сразу  перестала
воспринимать. И я не решалась попросить тебя, чтобы ты сейчас оставил меня в
покое, потому что на самом деле все это была ерунда, и я действительно  была
близка тебе, но тем не менее словно пробежала какая-то  неясная  тень;  ведь
оказывалось, что я как будто могла существовать вдали и отдельно от тебя. Ты
ведь знаешь это чувство, когда внезапно все  предметы  удваиваются:  вот  их
очертания,  ясные  и  четкие,  а  вот  те  же  предметы  еще  раз,  бледные,
призрачные, испуганные, как будто уже кто-то  тайком  и  отчужденно  на  них
посмотрел? Так и хочется схватить тебя и слить  со  мной...  а  потом  опять
оттолкнуть и броситься на землю, потому что это осуществилось...
     - И тогда было так?
     - Да, именно так тогда и было, и я внезапно заплакала в твоих объятиях;
а ты думал, что это от заполнившего меня желания всеми чувствами еще  глубже
проникнуть в твои ощущения. Не сердись на меня, я должна была  сказать  тебе
об этом, сама не знаю, почему, ведь это были всего лишь мои фантазии, но  от
этого было так больно, и, мне кажется, я только из-за этого вспомнила про Г.
А ты?..
     Мужчина в кресле положил сигарету и встал. Их взгляды прочно сцепились,
напряженно подрагивая, словно два тела рядом на  одном  канате.  Они  ничего
больше не говорили, они подняли жалюзи и посмотрели  на  улицу;  они  словно
прислушивались   к   скрежету   внутреннего   напряжения,   которое   что-то
перекраивало в них и затем стихало. Они чувствовали, что не могут жить  друг
без друга, и только вместе, как хитроумная  система,  опирающаяся  на  самое
себя, могли нести то, что они хотели. Думая друг  о  друге,  они  испытывали
болезненное,  страдальческое   чувство,   настолько   тонкими,   точными   и
неуловимыми были ощущения их связи в этой системе, чувствительной к малейшим
колебаниям в ее глубинах. Через некоторое время, когда, глядя на  чуждый  им
внешний мир за окном, они вновь обрели уверенность в себе, оба почувствовали
усталость, и им захотелось уснуть  рядом  друг  с  другом.  Они  чувствовали
только друг друга, и все же это было  -  хотя  и  едва  ощутимое,  тающее  в
темноте - чувство, охватывающее простор поднебесья до самого горизонта.

     На следующее утро  Клодина  поехала  в  маленький  городишко,  где  был
институт, в котором воспитывалась ее тринадцатилетняя дочь Лили. Ребенок был
от первого брака, но отцом ребенка на самом  деле  был  американский  зубной
врач, к которому Клодина  однажды  обратилась,  когда  во  время  поездки  в
Америку у нее разболелись зубы. Тогда она понапрасну  ждала  приезда  одного
своего друга, и приезд его все задерживался, и уже не было сил  ждать,  и  в
состоянии странного опьянения - от гнева, боли, эфира и круглого белого лица
дантиста, которое день за днем неотступно склонялось над ее лицом - все  это
и произошло. Это происшествие, эта первая, утраченная часть ее жизни никогда
не пробуждали в ней мук совести; через несколько недель, когда  ей  еще  раз
нужно  было  прийти  к  врачу,  чтобы  закончить  лечение,  она  явилась   в
сопровождении своей горничной, и инцидент был таким образом исчерпан; ничего
от него не осталось,  кроме  воспоминания  о  странном  облаке  ощущений,  в
дурмане которого она вдруг задохнулась, как  будто  ей  на  голову  накинули
одеяло, и оно возбудило ее, а потом стремительно соскользнуло на землю.
     Но в ее тогдашних действиях и впечатлениях оставалось  нечто  странное.
Случалось, она не могла добиться столь же быстрой и чинной развязки,  как  в
тот раз, и подолгу оставалась с виду  полностью  во  власти  разных  мужчин,
доходя до самопожертвования и полной утраты силы воли, и  в  этом  состоянии
готова была сделать все, что они требовали, но впоследствии у нее никогда не
оставалось чувства, что происшедшее было  для  нее  сильным  и  значительным
переживанием; ей приходилось совершать  и  переносить  такие  вещи,  которые
обладали силой страсти, доходящей до уничтожения, но она  всегда  сознавала,
что все это не затрагивает ее глубоко и по существу не имеет  с  ней  ничего
общего.  Словно  ручей,  журчали  потоки  событий,   происходящих   с   этой
несчастной, будничной, неверной женщиной, и уносились прочь, оставляя у  нее
такое чувство, будто она, задумавшись, неподвижно сидит на берегу.
     У нее было никогда  не  становящееся  отчетливым  сознание  протекающей
где-то отдельно от нее затаенной внутренней жизни, и оно заставляло  ее,  не
колеблясь, отдавать людям в  виде  самой  себя  эту  последнюю  опору  своей
скромности и уверенности в себе. За цепью  событий  действительности  скрыто
струилось что-то невидимое, и, хотя ей еще ни разу не удалось постигнуть эту
потаенную сущность собственной жизни, и, возможно,  она  даже  считала,  что
никогда не сможет до нее добраться, у нее всегда,  что  бы  ни  происходило,
появлялось чувство, будто она - гость, в первый и последний раз ступающий на
порог чужого дома, гость, который, особенно не  задумываясь  и  с  некоторой
скукой, отдается во власть всего, что ему там встречается.
     И тогда все,  что  она  делала  и  ощущала,  оказывалось  погружено  во
мгновение ее знакомства с очередным мужчиной. Она  сразу  обретала  покой  и
одиночество, и больше не имело никакого  значения,  что  происходило  с  ней
раньше, важно было лишь то, что случится сейчас, и, казалось, все окружающее
здесь для того, чтобы они сильнее ощущали друг друга, или же оно  вовсе  для
нее не существовало. Одуряющее ощущение роста вздымалось вокруг нее,  словно
горы  цветов,  и  лишь  далеко-далеко   оставалось   чувство   преодоленного
несчастья, и это было фоном, и все постепенно освобождалось от него,  словно
онемев от мороза, а потом оттаивая в тепле.
     И только что-то тонкое, бледное, едва уловимое тянулось из ее тогдашней
жизни в нынешнюю. И то, что она именно сегодня  вспомнила  обо  всем,  могло
быть делом случая, причиной могла быть и поездка к дочери, или  какой-нибудь
посторонний пустяк, но началось это  на  вокзале,  когда  большое  скопление
людей ввергло ее в  состояние  угнетенности  и  беспокойства,  и  она  вдруг
почувствовала легкое прикосновение какого-то чувства, которое, то появляясь,
то исчезая, полузаметное, скользнуло куда-то, смутное и далекое, но каким-то
почти физически ощутимым сходством заставило вспомнить  полузабытые  события
прошлого.
     У мужа Клодины не было времени проводить ее на вокзал,  ей  пришлось  в
одиночестве ждать поезда, вокруг теснилась и напирала толпа и медленно несла
ее  туда  и  обратно,  словно  большая,  тяжелая  волна   помоев.   Чувства,
запечатленные  на  распахнутых,  бледных  утренних  лицах,   плыли   по   их
поверхности сквозь темное пространство, как рыбья  икра  по  тусклой  водной
глади. Ей стало противно. Появилось желание  брезгливо  отогнать  со  своего
пути все то, что ползло  и  шевелилось  вокруг,  однако  -  ужаснуло  ли  ее
физическое превосходство того, что было вокруг, или только  этот  сумрачный,
ровный, равнодушный свет под гигантской крышей, состоящей из грязного стекла
и беспорядочных железных реек, - но пока Клодина с виду спокойно и сдержанно
шла в толпе людей, она почувствовала, что вынуждена поступать именно так,  и
ощутила в глубине души муку унижения. Она тщетно пыталась отыскать защиту  в
себе самой; ей казалось, что, медленно  покачиваясь,  она  теряется  в  этой
сутолоке,  глаза  не  могли  ни  на  чем  остановиться,  она  уже  не  могла
сосредоточить внимание на себе самой  и  как  ни  силилась  сосредоточиться,
обнаруживала всякий раз тоненькую, тягучую струнку  головной  боли,  которая
мешала думать.
     Мысли ее уклонялись в сторону и пытались вернуться  ко  вчерашнему;  но
эти попытки просто помогли Клодине осознать,  что  она  таит  в  себе  нечто
драгоценное и нежное. И не имеет права все это предавать, потому что  другие
люди не в состоянии понять ее, а она слабее их, не  может  защититься  и  ей
страшно. Вытянувшись, подобравшись, шла она между ними, полная  высокомерия,
и вздрагивала, если кто-нибудь подходил к ней слишком близко, и пряталась за
маской  скромности.  И  чувствовала  при  этом,  втайне  радуясь,  как   она
счастлива, насколько лучше стало, когда она смирилась и отдалась этому  тихо
буйствующему в ней страху.
     И по этой примете она узнала то самое ощущение. Ведь так было и  тогда;
она вдруг вспомнила: когда-то ей уже казалось, будто ее  долго  не  было,  и
одновременно - что она никогда никуда не девалась.  Что-то  смутное  окутало
ее, что-то неопределенное, похожее на боязливое стремление больных  скрывать
свои страдания; ее поступки, расчленяясь на  части,  отделялись  от  нее,  и
память других людей уносила их прочь, и ничто  не  оставляло  в  ней  такого
осадка страха, который начинает тихо наполнять душу, в то время  как  другие
думают, что обескровили ее целиком и с сытым видом отворачиваются; и  однако
на все, что она выстрадала, бледным светом ложился отблеск некоего венца,  и
глухие, зудящие муки, которые сопутствовали ее  жизни,  излучали  сияние.  И
тогда ей порой казалось, что ее страдания пылают в ней, как маленькие  языки
пламени, и что-то заставляло ее зажигать все новые и новые, не  зная  покоя;
при этом ей казалось, что в лоб ей врезается  какой-то  обруч,  невидимый  и
невероятный, словно пришедший из снов, словно стеклянный, а иногда у  нее  в
голове лишь кружилось далекое пение...
     Клодина сидела, не двигаясь, а поезд катил вперед.  Ее  попутчики  вели
между собой беседу, для нее это был лишь какой-то шум. И  когда  она  думала
теперь о своем муже, и мысли ее окутывались мягким, усталым счастьем, словно
морозным снежным воздухом, то при  всей  мягкости  было  что-то,  что  почти
мешало  двигаться,  как  будто  выздоравливающему,  привыкшему  к  комнатной
неподвижности человеку приходилось сделать свои первые шаги  по  улице.  Это
было счастье, которое сковывает и от которого даже больно; а  за  всем  этим
все еще пронзительно звучал тот неопределенный, колеблющийся  звук,  который
она не могла постичь, далекий, забытый, как детская песенка, как  боль,  как
она сама, и, расходясь широкими дрожащими кругами, он притягивал ее мысли  к
себе, и они не могли заглянуть в его лицо.
     Она откинулась назад и посмотрела в окно. У нее не было сил  думать  об
этом дольше; все чувства ее были напряжены и очень восприимчивы, но  что-то,
что стояло за этими чувствами,  хотело  покоя,  хотело  вытянуться,  хотело,
чтобы мир проскользнул мимо. Телеграфные столбы косо падали  назад,  поля  с
бесснежными бурыми бороздами поворачивали в  сторону,  кусты  словно  делали
стойку на голове, вскинув  вверх  сотни  ножек,  на  которых  висели  тысячи
колокольчиков воды, и они катились, падали, они блестели и сверкали. И  было
в этом что-то веселое и  легкое,  ощущение  какого-то  простора,  как  будто
рухнули стены, какое-то освобождение и облегчение, исполненное  нежности.  И
даже с ее тела снялась мягкая  тяжесть,  оставив  в  ушах  ощущение  тающего
снега,  и  постепенно  от  него  не  осталось  ничего,   кроме   неумолчного
прерывистого звона. У нее было такое чувство, будто она живет с мужем в этом
мире, как в искрящемся шаре, наполненном жемчужинами, пузырьками и  легкими,
как перышко, призрачными облачками. Клодина закрыла глаза и  отдалась  этому
чувству.
     Но через некоторое время  она  вновь  задумалась.  Легкое,  равномерное
покачивание поезда, какая-то распахнутость, таяние  в  природе  за  окном  -
Клодина словно избавилась  от  какого-то  давления,  ей  внезапно  пришло  в
голову, что она  одна.  Клодина  невольно  подняла  глаза;  она  по-прежнему
ощущала, как что-то в тихом кружении с шумом проносится мимо; было такое  же
чувство, какое бывает, если однажды вдруг увидишь  открытую  дверь,  которую
нельзя себе представить иначе, как только запертой. Возможно, она давно  уже
испытывала такое желание; возможно, что-то незаметно пошатнулось в их любви,
но она знала только, что их все сильнее притягивало друг к другу,  а  теперь
внезапно ощутила, как что-то, долгое время  остававшееся  втайне  замкнутым,
вскрылось; медленно поднимались, словно  из  почти  незаметной,  но  глубоко
проникающей раны,  маленькими,  непрерывно  сочащимися  каплями  и  выходили
наружу мысли и чувства, и, ширясь, завоевывали себе место.
     Существует так много вопросов в отношениях с  любимыми  людьми,  поверх
которых приходится возводить постройку совместной жизни, не дожидаясь,  пока
эти вопросы будут продуманы до конца, а позже совершившееся уже не оставляет
сил на то, чтобы хотя бы вообразить себе нечто другое.  А  еще  бывает  так:
стоит  где-то  у  дороги  какой-нибудь  примечательный  столб,   встречается
какое-то лицо, веет аромат, среди травы и камней вьется тропка,  на  которую
никто никогда не ступал, и ты знаешь, что нужно вернуться,  рассмотреть  все
это, но все толкает тебя вперед, и лишь сны, как  паутинки,  да  хрустнувшая
ветка немного замедляют твой шаг, а от каждой несостоявшейся  мысли  исходит
тихое оцепенение. В последнее время изредка, но может быть чаще, чем раньше,
появлялся этот взгляд назад, более сильный изгиб туда, в  прошлое.  Верность
Клодины противилась этому,  именно  потому,  что  сама  была  не  покоем,  а
высвобождением  сил,   взаимной   поддержкой,   равновесием   в   постоянном
продвижении вперед. Был бег рука об руку, но иногда прямо на бегу появлялось
внезапно это искушение -  остановиться  и  постоять  так,  совсем  одной,  и
оглядеться вокруг. Тогда она ощущала их страсть  как  нечто  насильственное,
принуждающее,  отнимающее  у  нее  что-то;  и  даже  когда  искушение   было
преодолено, и она ощущала стыд, и сознание красоты их любви вновь охватывало
ее, то прежнее чувство становилось цепенящим и тяжким, как опьянение, и  под
его действием она восторженно и боязливо постигала каждое свое движение, как
что-то  величественное  и  чинное,  словно  в  золотом  парчовом  платье  со
шнуровкой; но где-то оставалось нечто, и оно манило,  тихо  ложась  бледными
тенями под мартовским солнцем на весеннюю землю, распахнутую,  как  открытая
рана.
     Хотя Клодина была вполне  счастлива,  ее  иногда  охватывало  состояние
неприкрытой деловитости, осознание случайности  этого  счастья;  она  думала
иногда, что для нее явно уготована еще какая-то другая, неведомая жизнь. Это
была, видимо, всего лишь иная форма какой-то мысли, которая осталась  в  ней
от прежних времен, не настоящая мысль в полном смысле этого слова,  а  всего
лишь чувство, которое когда-то могло сопутствовать этой мысли, опустошенное,
непрерывное шевеление, подкрадывание  и  подсматривание,  которое,  отступая
назад и никогда до конца не проявляясь, - давно уже потеряло свое содержание
и оставалось в ее снах, как ход в темный коридор.
     Но может быть это было одинокое счастье, самое удивительное  из  всего,
что бывает на свете? Что-то зыбкое, подвижное и смутно чувствительное с  той
стороны их отношений,  где  в  любви  других  людей  находится  костистый  и
бездушный, прочный несущий каркас. Тихое беспокойство  одолевало  ее,  почти
болезненная тоска по крайнему напряжению  чувств,  предчувствием  последнего
взлета. А иногда ей казалось, что она ближе к  этим  внешним  границам,  чем
обычно. В эти нагие, обессиленно висящие между  жизнью  и  смертью  дни  она
чувствовала тоску, которая не могла быть связана с  обычной  потребностью  в
любви, это было почти  страстное  стремление  оставить  ту  великую  любовь,
которой она  владела,  словно  перед  нею  забрезжил  путь,  связывающий  ее
последней связью, и вел он вовсе не к любимому, а прочь, в беззащитность,  в
мягкое, сухое увядание мучительной дали. И она заметила, что шла  эта  тоска
откуда-то издалека, где их любовь  уже  не  просто  связывала  их  двоих,  а
врастала бледными слабыми корнями в окружающий мир.
     Когда они шли вдвоем, тени их едва намечались и так непрочно  крепились
к телам, словно не хотели связывать их с землей, и  шорох  сухой  глины  под
ногами звучал так коротко и так быстро умолкал, и голые кусты глядели в небо
с такой неподвижностью, что в эти  часы,  пронизанные  величием  грандиозной
обнаженности, возникало чувство, будто весь податливый мир немых вещей разом
отделился и отстранился от них двоих, а они оказались в вышине, и фигуры  их
распрямились в  этом  половинчатом  свете,  как  нечто  фантастическое,  как
чужаки,  как  несуществующие  существа,  охваченные  собственным  угасанием,
наполненные обломками непостижимого, которое не находило ответа, которое все
предметы старались с себя  стряхнуть,  и  это  непостижимое  отбрасывало  на
окружающее осколки своих лучей, и они одиноко и бессвязно  вспыхивали  то  в
каком-то предмете, то в какой-нибудь ускользающей мысли.
     Затем ей пришло в голову, что она могла бы принадлежать  и  кому-нибудь
другому, и  это  представлялось  ей  не  как  неверность,  а  как  последнее
обручение, где-то там, где их не было, где они бы