ак тонки, что  мы  сейчас
еще не способны до них дотронуться,  -  они  мертвы...  они  замерзли...  ты
понимаешь? Во все стороны торчат острия этих боготворимых ледышек,  и  никто
на свете не знает, что с ними делать, такие они безжизненные!
     Терлес давно уже снова  откинулся  назад.  Горячее  дыхание  Байнеберга
застревало в шинелях и нагревало этот закуток. И как всегда, когда он  бывал
возбужден, Байнеберг был неприятен  Терлесу.  Тем  более  сейчас,  когда  он
придвинулся так близко, что глаза его уперлись в Терлеса двумя  зеленоватыми
камешками, в то время как руки  с  какой-то  особенно  безобразной  юркостью
ходили ходуном в полумраке.
     -  Все  спорно,  что  они  утверждают.  Все,  говорят  они,  происходит
естественным образом: если камень падает,  то  это,  мол,  сила  тяжести.  А
почему не воля Бога и почему тот, кто угоден ему, не может быть избавлен  им
от участи камня? Но зачем я тебе это рассказываю?! Ты же навсегда останешься
межеумком! Найти  походя  что-нибудь  странное,  немного  покачать  головой,
немного ужаснуться - это по тебе. Но за эти пределы ты не сунешься. Впрочем,
это не моя беда.
     - Моя, что ли? Но ведь и твои-то утверждения не так уж бесспорны.
     - Как можешь ты это говорить? Они вообще - единственно бесспорная  вещь
на свете. Зачем мне, впрочем, ссориться с тобой из-за  этого?!  Ты  это  еще
увидишь, дорогой Терлес. Готов даже  пари  держать,  что  ты  еще  чертовски
заинтересуешься, в чем тут дело. Например, когда с Базини  выйдет  так,  как
я...
     - Оставь это, пожалуйста, - прервал его Терлес, - как раз сейчас мне не
хочется это припутывать.
     - О, почему же?
     - Ну, так. Просто не желаю. Мне это неприятно. Базини и это для меня  -
две разные вещи. А разное я не имею обыкновения валить в одну кучу.
     У Байнеберга перекосилось лицо от этой непривычной решительности,  даже
грубости его младшего товарища.
     Но Терлес чувствовал, что одно упоминание о Базини  подкосило  всю  его
уверенность, и чтобы скрыть это, он вознегодовал.
     -  Ты  вообще  утверждаешь  какие-то  вещи  с   прямотаки   сумасшедшей
уверенностью. А ты не считаешь, что твои теории точно так  же  построены  на
песке, как другие? И ходы у тебя гораздо более извилистые, и гораздо  больше
доброй воли требуется, чтобы их понять.
     Байнеберг удивительным образом не разозлился;  он  только  улыбнулся  -
правда,  немного  криво,  и  глаза  его  сверкнули  вдвое  беспокойнее  -  и
скороговоркой сказал:
     - Увидишь еще, увидишь еще...
     - Что же я увижу? А и увижу - так хотя бы увижу. Но меня это очень мало
интересует, Байнеберг! Ты не понимаешь меня. Ты совершенно  не  знаешь,  что
меня интересует. Если меня мучит математика и если меня... -  но  он  быстро
одумался и ничего не сказал о Базини, - если меня мучит математика, то я ищу
за ней чего-то совсем другого, чем ты, я не ищу ничего  сверхъестественного,
а ищу именно естественное... понимаешь? Ничего не  ищу  вне  себя...  я  ищу
что-то в себе. В себе! Что-то естественное! Чего  я,  несмотря  на  это,  не
понимаю! Но тебе это так же невдомек, как тому математику... ах, отстань  от
меня сейчас со своими рассуждениями!
     Терлес,   вставая,   дрожал   от   волнения.   А   Байнеберг   повторил
скороговоркой:
     - Ну, увидим, увидим...

     Лежа вечером в постели, Терлес не мог уснуть. Четверти  часа  украдкой,
как медицинские сестры, удалялись от его ложа, ноги у него были  ледяные,  а
одеяло давило его, вместо того чтобы греть.
     В дортуаре слышалось лишь спокойное  и  ровное  дыхание  воспитанников,
которые после труда учебных занятий, гимнастики и  бега  на  воздухе  уснули
здоровым, животным сном.
     Терлес прислушивался к дыханию спящих. Это было дыхание Байнеберга, это
- Райтинга, это - Базини; которое? Он этого не  знал;  но  одно  из  многих,
равномерных, равно спокойных, равно уверенных, поднимавшихся и опускавшихся,
как механическое устройство.
     Одна  из  полотняных  занавесок  размоталась,  опускаясь,   только   на
половину; ниже ее в комнату глядела светлая ночь, вычерчивая по полу бледный
неподвижный четырехугольник.  Шнурок  ее  то  ли  зацепился  вверху,  то  ли
выскочил и безобразно извивался, свисая,  а  тень  его  на  полу  ползла  по
светлому четырехугольнику, как червяк.
     Во всем этом было какое-то пугающее, гротескное безобразие.
     Терлес  попробовал  думать  о  чем-нибудь  приятном.   Ему   вспомнился
Байнеберг.  Разве  не  перещеголял  он  его  сегодня?  Не  нанес  удар   его
превосходству? Разве не удалось ему сегодня впервые  отстоять  перед  кем-то
свою самобытность? Так подчеркнуть  ее,  что  тот  почувствовал  бесконечную
разницу в тонкости ощущений, отделявшую друг от друга их  восприятие?  Сумел
ли тот еще как-то возразить? Да или нет?..
     Но это "да или нет?" пузырилось в его голове и лопалось, "да или нет?..
да или нет?.." пузырилось опять и опять, не переставая, в ритме топота,  как
грохот поезда, как колыханье цветов на слишком  высоких  стеблях,  как  стук
молотка, слышный через множество тонких стен в тихом доме... Это навязчивое,
самодовольное  "да  или  нет?"  было  противно  Терлесу.  Его  радость  была
неправедна, походила на какие-то смешные подскоки.
     И в довершение, когда он встрепенулся, показалось, что это  кивает  его
голова, перекатывается по плечам или ритмично поднимается и опускается...
     Наконец в Терлесе все умолкло. Перед его глазами  была  только  широкая
черная плоскость, кругообразно расходившаяся во все стороны.
     Вот  издалека,  от  края...  двинулись  через  стол...  две   маленькие
шатающиеся фигурки. Это были явно его родители. Но такие маленькие,  что  он
не мог испытывать к ним какие-либо чувства.
     На другой стороне они исчезли.
     Потом появились опять двое... Но вот кто-то сзади пробежал мимо  них  -
шагами, которые были вдвое длинней его роста... и  вот  он  уже  скрылся  за
краем. Не был ли это Байнеберг?.. Ну, а те двое - ведь один из  них  был  же
учитель математики? Терлес узнал его по платочку,  кокетливо  выглядывавшему
из кармана. А другой? С очень, очень толстой книгой  под  мышкой,  книгой  в
половину  его  роста?  Он  еле  тащил  ее...  Через  каждые  два  шага   они
останавливались и клали книгу на землю.  И  Терлес  услышал,  как  писклявый
голос его учителя сказал: "Если дело обстоит так, мы найдем то,  что  нужно,
на странице  двенадцатой,  страница  двенадцатая  отсылает  нас  дальше,  на
страницу пятьдесят вторую, но тогда остается в силе и то, что было  замечено
на странице тридцать первой, а при таком условии..." При  этом  они  стояли,
склонившись над книгой, и совали в нее руки,  отчего  страницы  разлетались.
Через некоторое время они опять выпрямились, и другой  пять  или  шесть  раз
погладил учителя по щекам. Затем они вновь прошли несколько шагов, и  Терлес
снова услышал этот  голос,  в  точности  так,  как  если  бы  тот  на  уроке
математики перечислял пункты какого-нибудь  длиннющего  доказательства.  Это
продолжалось до тех пор, пока другой опять не погладил учителя.
     Этот другой?.. Терлес нахмурил брови, чтобы лучше видеть. Не  носил  ли
он косичку? И довольно старинное  платье?  Очень  старинное?  Даже  шелковые
штаны до колен? Это уж не?.. О! Терлес проснулся с криком: "Кант!"
     В следующий миг он улыбался; вокруг было  очень  тихо,  дыхание  свящих
притихло. Он тоже спал. И в постели его тем временем стало тепло. Он  сладко
потянулся под одеялом.
     "Мне, значит, снился Кант, - подумал он,  -  почему  не  дольше?  Может
быть, он мне все же что-нибудь выболтал бы?" Он вспомнил,  как  однажды,  не
подготовившись по истории, он всю ночь так живо видел во сне  относящиеся  к
предмету лица и события, что на следующий день мог рассказать обо всем  так,
словно сам при этом присутствовал, и выдержал экзамен с отличием. И тут  ему
опять пришел на ум Байнеберг, Байнеберг и Кант - вчерашний разговор.
     Медленно уходил  от  Терлеса  сон  -  медленно,  как  шелковое  одеяло,
которое, сползая, скользит по коже голого тела и никак не кончается.
     И  все  же  улыбка  его  вскоре  снова   сменилась   какимто   странным
беспокойством. Разве в своих мыслях он действительно продвинулся хотя бы  на
шаг? Разве хоть что-нибудь вычитал в этой книге, что содержало  бы  разгадку
всех  загадок?  А  его  победа?  Конечно,  только  его  неожиданная  живость
заставила замолчать Байнеберга.
     Опять им овладели глубокое отвращение и буквально  физическая  тошнота.
Несколько минут он пролежал совершенно раздавленный омерзением.
     Затем, однако, до его сознания вдруг снова дошло, что  его  тела  всюду
касается  мягкое,  теплое  полотно  постели.  Осторожно,  очень  медленно  и
осторожно повернул Терлес голову. Верно, на каменному  полу  лежал  еще  тот
тусклый четырехугольник, хоть и с немного смещенными сторонами, но  по  нему
еще ползла та извивающаяся тень. Ему  показалось,  что  там  сидит  на  цепи
какая-то опасность, за которой  он  из  своей  постели,  как  бы  защищенный
решеткой, может наблюдать со спокойствием неуязвимости.
     В его коже, вокруг всего его тела, проснулось при этом  некое  чувство,
которое вдруг превратилось в образ памяти. Когда он был совсем  маленький  -
да, да, это было тогда, когда он еще носил платьица и еще не ходил в  школу,
- бывали времена, когда ему невыразимо страстно хотелось  быть  девочкой.  И
это страстное желание шло тоже не от головы - о нет - и не от сердца, -  оно
вызывало щекотку во всем теле и зудело  под  кожей.  Да,  бывали  мгновения,
когда он настолько живо ощущал себя девочкой, что думал, что иначе и быть не
может. Ибо тогда он ничего не знал о значении  соматических  различий  и  не
понимал, почему  ему  со  всех  сторон  твердили,  что  теперь  он  навсегда
останется мальчиком. А когда его спрашивали, почему он  считает,  что  лучше
быть девочкой, он чувствовал, что выразить это нельзя...
     Сегодня он впервые снова ощутил нечто подобное. Снова  вот  так,  зудом
под кожей...
     Нечто, казавшееся и телом, и душой одновременно. Бег и  спех,  тысячами
бабочек с бархатными щупальцами бившиеся  в  его  теле.  И  одновременно  то
упорство, с каким убегают девочки, когда чувствуют, что взрослые  все  равно
не поймут их, надменность, с какой  они  потом  украдкой  подсмеиваются  над
взрослыми, эту боязливую, всегда  готовую  к  быстрому  побегу  надменность,
чувствующую, что она в любой миг может улизнуть в какое-то ужасное  глубокое
укрытие в маленьком теле...
     Терлес тихо засмеялся про себя и снова сладко потянулся под одеялом.
     Этот суетливый человечек, приснившийся  ему,  как  жадно  перебирал  он
страницы  пальцами!  А  четырехугольник  там  внизу?  Ха-ха.   Замечали   ли
когда-нибудь в своей жизни  что-либо  подобные  такие  умные  человечки?  Он
показался себе бесконечно защищенным от этих умников и впервые почувствовал,
что его чувственность - ведь что это она, он давно уже  знал  -  есть  нечто
такое, чего у него никто не сможет отнять и в чем подражать ему  тоже  никто
не  сможет,  нечто  такое,  что,  словно  высочайшей,  потаеннейшей  стеной,
защищает его от всякой чужой умности.
     Лежали ли когда-нибудь в жизни, продолжал он  эти  мечты,  такие  умные
человечки  под  уединенной  стеной  и  пугались  ли  при  каждом  шорохе  за
известкой, словно там что-то мертвое искало слов, чтобы заговорить  с  ними?
Чувствовали ли они когда-нибудь так музыку, которую заводит ветер в  осенних
листьях, - так до конца и насквозь, что за  ней  вдруг  открывался  какой-то
ужас, который медленно, медленно превращался в  чувственность.  Но  в  такую
странную чувственность, которая скорее походит на бегство и на  взрыв  смеха
потом. О, легко быть умным, если не знаешь всех этих вопросов...
     Но между тем то и дело казалось, что этот маленький человечек вырастает
с  неумолимо  строгим  лицом  в  исполина,  и  каждый  раз  дрожь,  как   от
электрического удара, мучительно пробегала от мозга  по  телу  Терлеса.  Вся
боль из-за того, что он все еще стоит перед запертой дверью, - то самое, что
еще миг назад вытесняли теплые удары его крови, - вся эта боль  пробуждалась
тогда снова, и душу Терлеса наполняла бессловесная жалоба, как  вой  собаки,
дрожащий над широкими ночными полями.
     Так он уснул. Уже в полусне он еще несколько раз взглянул  на  пятно  у
окна, так машинально дотрагиваются до каната крепления, чтобы убедиться, что
он еще натянут. Затем неясно всплыло  намерение  хорошенько  поразмыслить  о
себе завтра - лучше всего с пером и бумагой, - затем, совсем под конец, была
лишь приятная теплота - как ванна и чувственное возбуждение,  -  однако  как
таковая  эта  теплота  уже  не  была  им  осознана,  а  каким-то  совершенно
непостижимым, но очень явственным образом связалась с Базини.
     Затем он спал крепко и без сновидений.
     И все же это было первое, с чем Терлес проснулся на следующий день. Ему
очень хотелось знать, что он, собственно, тогда под конец то ли думал, то ли
видел во сне о Базини, но он не был в состоянии вспомнить это.
     Осталось от  всего  только  такое  ласковое  чувство,  какое  царит  на
Рождество в доме, где дети знают, что подарки уже доставлены, но еще заперты
за той таинственной дверью, сквозь щели которой  нет-нет  да  проникнет  луч
елочного сияния.
     Вечером Терлес остался в классе;  Байнеберг  и  Райтинг  куда-то  ушли,
наверно, в каморку на чердаке; Базини сидел впереди на своем месте, подперев
обеими руками склоненную над книгой голову.
     У Терлеса была припасена тетрадь, и  он  тщательно  приготовил  перо  и
чернила. Затем написал на  первой  странице,  немного  помедлив:  De  natura
hominum {О природе людей  (лат.).},  он  полагал,  что  философский  предмет
требует латинского  названия.  Затем  нарисовал  большую  искусную  виньетку
вокруг заглавия и откинулся на стуле, чтобы подождать, пока она высохнет.
     Но это произошло уже давно, а он все  еще  не  брался  за  перо  снова.
Что-то удерживало его в неподвижности. Это  было  гипнотическое  воздействие
больших жарких ламп, животного тепла, исходившего от этой  массы  людей.  Он
всегда  был  подвержен  этому  состоянию,  доходившему  у  него   порой   до
физического ощущения жара, которое  всегда  бывало  связано  с  чрезвычайной
духовной чувствительностью. Так и сегодня. Он давно уже  подспудно  наметил,
что, собственно, запишет: весь ряд впечатлений  определенного  рода  от  той
встречи у Божены до той смутной чувственности, которая появлялась у  него  в
последние разы. Когда все это будет по порядку,  факт  за  фактом,  описано,
надеялся  он,  само  собой  получится  и  правильное,   разумно-закономерное
построение, подобно тому, как из путаницы  стократно  пересекающихся  кривых
выступает форма обводящей их линии. И большего он не хотел. Но до сих пор  с
ним было так же, как с рыбаком, который  по  дрожанию  сети  чувствует,  что
добыча попалась тяжелая, но, несмотря ни на какие усилия, не может  вытащить
ее на свет.
     И вот Терлес все-таки начал писать - но  торопливо  и  уже  не  обращая
внимания на форму. "Я чувствую что-то в себе, - записал он, - и сам не знаю,
что это такое". Однако он быстро зачеркнул эту строчку и написал вместо нее:
"Наверно, я болен... безумен!" Тут у него мурашки пошли по телу, ибо в  этом
слове  есть  что-то  приятно-патетическое.  "Безумен  -  иначе  почему  меня
изумляют вещи, которые кажутся другим обыкновенными?  Почему  это  изумление
мучит меня? Почему оно пробуждает во мне  нечестивые  чувства?"  Он  нарочно
выбрал это полное библейской елейности слово, потому что оно показалось  ему
темнее и полновеснее. "Прежде  я  противостоял  этому,  как  каждый  молодой
человек, как все мои товарищи..." Но тут он остановился. "Правда ли  это?  -
подумал он. - У Божены, например, было ведь уже так странно. Когда  же  это,
собственно, началось?.. Все равно, -  подумал  он,  -  когда-то,  во  всяком
случае". Но фразу он так и не довел до конца.
     "Какие  вещи  изумляют   меня?   Самые   незначительные.   Чаще   всего
неодушевленные предметы. Что изумляет меня в них? Что-то, чего я не знаю. Но
то-то и оно! Откуда же я беру это "что-то"? Я ощущаю  его  присутствие.  Оно
воздействует на меня  -  так,  словно  оно  хочет  заговорить.  Я  испытываю
волнение  человека,  который  должен  по   движениям   губ   парализованного
догадаться, что тот хочет сказать, и никак не догадывается. Словно у меня на
одно чувство больше, чем у других, но чувство это  не  вполне  развито,  оно
есть, оно напоминает о  себе,  но  оно  не  работает.  Мир  для  меня  полон
беззвучных  голосов.   Кто   я   поэтому   -   ясновидящий   или   одержимый
галлюцинациями?
     Но воздействует на меня не только неодушевленное: нет,  и  это  гораздо
больше ввергает меня в сомнения, и люди тоже. До какой-то поры  я  видел  их
такими, какими они видят себя.  Байнеберг  и  Райтинг,  например,  -  у  них
имеется своя каморка,  самая  обыкновенная,  потайная  каморка  на  чердаке,
потому что им доставляет удовольствие  обладать  таким  убежищем.  Одно  они
делают, потому что злы на  кого-то,  другое  -  чтобы  предотвратить  чье-то
влияние на товарищей. Все понятные, ясные  причины.  А  сегодня  они  иногда
предстают мне такими, словно я вижу сон и они - действующие лица этого  сна.
Не только их слова, их поступки, нет, все в них, связанное с  их  физическим
присутствием, оказывает на меня такое  же  воздействие,  как  неодушевленные
предметы. И все-таки я слышу, как  они  рядом  со  мной  говорят  совершенно
по-прежнему, вижу,  что  их  поступки  и  их  слова  все  еще  выстраиваются
совершенно по тем же формам... Все это непрестанно  пытается  уверить  меня,
что ничего необычайного не происходит. И тем не  менее  так  же  непрестанно
что-то во мне против этого  восстает.  Перемена  эта  началась,  если  я  не
ошибаюсь, после того как Базини..."
     Тут Терлес непроизвольно посмотрел на него.
     Базини все еще сидел, склонившись над своей книгой, и,  казалось,  учил
урок. При этом зрелище в Терлесе  умолкли  его  мысли,  и  ему  представился
случай снова  почувствовать  те  сладостные  муки,  которые  он  только  что
описывал. Ибо достаточно было ему отметить, как  спокойно  и  невинно  сидит
перед ним Базини, решительно ничем не отличаясь от других, сидевших справа и
слева, чтобы в Терлесе ожили унижения, которые  Базини  вынес.  Ожили...  то
есть он и думать не думал - с той  снисходительностью,  которая  следует  за
морализированием, - говорить себе, что всякий, претерпев унижения, старается
поскорей обрести хотя бы внешнюю непринужденность, нет, в нем что-то безумно
завертелось, сразу же сжав и извратив, а затем невидимым образом разорвав на
части образ Базини так, что у него самого голова пошла кругом. Это, впрочем,
были только сравнения, которые он придумал позднее. В этот миг у  него  было
только чувство, что что-то в нем, как бешеная  юла,  вихрем  поднимается  из
сдавленной груди к голове, чувство головокружения.  Россыпью  цветных  точек
вкраплялись в это ощущение чувства,  которые  Базини  внушал  ему  в  разное
время.
     По сути же это было всегда только одно и то же чувство. И по сути  даже
вообще не чувство, а  землетрясение  далеко  в  глубине,  землетрясение  это
никаких заметных волн не отбрасывало., и все-таки вся  душа  вздрагивала  от
него с такой сдержанной мощью, что волны даже самых бурных чувств кажутся по
сравнению с этим безобидной рябью.
     Если это одно чувство в разное время осознавалось им все же по-разному,
то причина была в том, что для истолкования этой волны, захлестывавшей  весь
его организм, он располагал только теми  образами,  которые  мог  чувственно
воспринять, - так из зыби, бесконечно простирающейся во мраке, взлетают лишь
брызги у скал освещенного берега, чтобы сразу же снова беспомощно выпасть из
пучка света и утонуть.
     Эти  вп