- Байнеберг и Райтинг...
     - Что Байнеберг и Райтинг? Что они делали?  Ты  должен  все  рассказать
мне! Я так хочу - понятно? Хотя я и слышал это уже от других.
     Терлес покраснел от этой неуклюжей лжи. Базини кусал губы.
     - Ну, долго еще?
     - Нет, не требуй, чтобы я рассказывал! Пожалуйста, не требуй  этого!  Я
ведь сделаю все, что ты захочешь. Но не заставляй меня рассказывать... О,  у
тебя такой особый способ мучить меня!..
     Ненависть, страх и мольба боролись в  глазах  Базини.  Терлес  невольно
уступил.
     - Я вовсе не хочу тебя мучить. Я  хочу  только,  чтобы  ты  сам  сказал
полную правду. Может быть, в твоих же интересах.
     - Но я же не делал ничего, что стоило бы особо рассказывать.
     - Вот как? А почему же ты тогда разделся?
     - Они требовали этого.
     - А почему ты делал то, что они требовали?  Ты,  значит,  трус?  Жалкий
трус?
     - Нет, я не трус! Не говори так!
     - Заткнись! Если ты боишься получить от них взбучку, то  тебе  невредно
было бы получить ее и от меня!
     - Да не боюсь я никакой взбучки.
     - Вот как? А чего же?
     Терлес опять говорил спокойно. Его уже коробило от  собственной  грубой
угрозы. Но она вырвалась у него невольно, только потому, что ему показалось,
что Базини ведет себя с ним вольнее, чем с другими.
     - А если ты, как ты говоришь, не боишься, то в чем же дело?
     - Они говорят, что если я буду им подчиняться, то через некоторое время
мне все простят.
     - Они оба?
     - Нет, вообще.
     - Как могут они это обещать? Есть ведь еще и я!
     - Об этом уж они позаботятся, говорят они!
     Это  подействовало  на  Терлеса,  как  удар.  Ему   вспомнились   слова
Байнеберга, что при случае Райтинг обошелся бы с ним в точности так же,  как
с Базини. А если бы  дело  и  впрямь  дошло  до  интриги  против  него,  как
следовало бы ему действовать? В таких  вещах  он  не  мог  тягаться  с  ними
обоими, насколько далеко зашли бы они? Как с Базини?.. Все в нем  восставало
против этой язвительной мысли.
     Несколько минут протекло между ним и Базини. Он знал, что ему недостает
отваги и выдержки для таких козней, но только потому, что они  слишком  мало
интересовали его, потому что он никогда не участвовал в них всей душой.  Тут
ему всегда  приходилось  больше  проигрывать,  чем  выигрывать.  Но  случись
однажды иначе, у него, чувствовал он, появилось бы и совсем другое упорство,
совсем другая храбрость. Только следовало знать, когда надо все поставить на
карту.
     - Они говорили тебе  подробнее?..  как  это  они  представляют  себе?..
насчет меня?
     - Подробнее? Нет. Они говорили только, что уж позаботятся.
     Однако... Опасность была налицо... она где-то затаилась... и  поджидала
Терлеса; каждый шаг мог завести в капкан, каждая ночь могла  быть  последней
перед боями. Огромная ненадежность заключалась в этой мысли.  Это  было  уже
совсем не то, что спокойно отдаваться течению, совсем не то,  что  играть  с
загадочными видениями: это имело твердые углы и было ощутимой реальностью.
     Разговор возобновился.
     - А что они делают с тобой? Базини промолчал.
     - Если ты всерьез хочешь исправиться, ты должен сказать мне все.
     - Они заставляют меня раздеться.
     - Да, да, это я видел же... а потом?..
     Прошло несколько мгновений, и вдруг Базини сказал:
     - Разное.
     Он сказал это с женственной блудливой интонацией.
     - Ты, значит, их... любов... ница?
     - О нет, я их друг.
     - Как ты смеешь это говорить!
     - Они сами это говорят. - Что?..
     - Да, Райтинг.
     - Вот как, Райтинг?
     - Да, он очень любезен со мной. Обычно я должен, раздевшись, читать ему
что-нибудь из книг по истории; о Риме и  римских  императорах,  о  семействе
Борджиа, о Тимурхане... ну, тебе уже  ясно,  все  такое  кровавое,  с  таким
размахом. Тогда он бывает даже ласков со мной.

     - А после он обычно бьет меня...
     - После чего?!! Ах, вот как!
     - Да. Он говорит, что если бы не бил меня, то непременно думал бы,  что
я мужчина, а тогда он и не смог бы быть со мной таким мягким и  ласковым.  А
так, мол, я его вещь, и тут он не стесняется.
     - А Байнеберг?
     - О, Байнеберг ужасен. Ты не замечал, как отвратительно пахнет  у  него
изо рта?
     - Замолчи! Не  твое  дело,  что  я  замечаю!  Расскажи,  чем  Байнеберг
занимается с тобой!
     - Ну, тоже, как Райтинг, только... Но не ругайся опять...
     - Говори.
     - Только... другим, обходным путем. Он сперва читает мне длинные лекции
о моей душе. Я ее замарал, но как бы лишь первое ее преддверие. По отношению
к глубинному это нечто ничтожное и внешнее. Только это надо  умертвить.  Так
уже многие превратились из грешников в святых. Грех поэтому в высшем  смысле
не так уж плох. Только его нужно довести совсем до крайности, чтобы он изжил
себя. Байнеберг заставляет меня сидеть и глядеть на шлифованное стекло.
     - Он гипнотизирует тебя?
     - Нет, он говорит, что ему надо лишь усыпить и сделать бессильным  все,
что плавает на поверхности моей души. Только тогда он может войти в  общение
с самой душой.
     - И как же он общается с ней?
     - Это эксперимент, который ему еще ни разу не удавался. Он сидит,  а  я
ложусь на пол, чтобы он мог поставить ноги на мое туловище. После  стекла  я
становлюсь довольно вялым и сонным. Потом он вдруг приказывает мне лаять. Он
дает подробные указания: тихо, больше скулежа, - как лает собака со сна.
     - Зачем это?
     - Неизвестно зачем. Он заставляет меня еще хрюкать, как свинья,  и  все
повторяет мне, что во мне есть что-то от этого животного. Но не то чтобы  он
ругал меня, нет, он повторяет это очень тихо  и  ласково,  чтобы  -  как  он
говорит - хорошенько вдолбить это в  мои  нервы.  Ведь  он  утверждает,  что
таковым было, возможно, одно из моих прежних существований и что  его  нужно
выманить, чтобы обезвредить.
     - И ты во все это веришь?
     - Упаси Боже. По-моему, он сам в это не верит. Да и он под конец всегда
совсем другой. Как можно верить в такие вещи? Кто верит сегодня  в  какую-то
душу?! А тем более в такое переселение душ?! Что я провинился,  я  прекрасно
знаю. Но я всегда надеялся загладить свою вину. Для  этого  вовсе  не  нужно
никаких фокусов. И я совсем не ломаю себе голову по поводу  того,  как  меня
угораздило совершить подобный проступок. Такие вещи  делаются  быстро,  сами
собой, лишь потом замечаешь, что  сделал  какую-то  глупость.  Но  если  ему
доставляет удовольствие искать за этим  чего-то  сверхчувственного,  то,  по
мне, на здоровье. Ведь пока  я  должен  подчиняться  ему.  Вот  если  бы  он
перестал колоть меня... - Что?
     - Да, иголкой - ну, несильно, только чтобы посмотреть,  как  я  на  это
реагирую... не будет ли что-нибудь заметно в каком-либо месте тела.  Но  все
же больно. Он утверждает, что врачи в этом ничего не смыслят. Я не запомнил,
чем он это доказывает,  помню  только,  что  он  много  говорит  о  факирах,
которые, когда они смотрят в свою душу, будто бы не воспринимают  физической
боли.
     - Ну да, я знаю эти идеи. Но ты же сам сказал, что это не все!
     - Конечно, нет. Но я же сказал, что считаю  это  лишь  обходным  путем.
Потом каждый раз следует четверть часа, когда он молчит, и я  не  знаю,  что
происходит в нем. А затем он вдруг поднимается и требует от меня услуг - как
одержимый - гораздо хуже, чем Райтинг.
     - И ты делаешь все, что от тебя требуют?
     - Что мне остается? Я хочу снова стать  порядочным  человеком  и  чтобы
меня оставили в покое.
     - А то, что тем временем произошло, тебе будет совершенно безразлично?
     - Я же ничего не могу поделать.
     - Теперь хорошенько послушай и  ответь  на  мои  вопросы.  Как  ты  мог
красть?
     -  Как?  Понимаешь,  мне  до  зарезу  нужны  были  деньги.  Я  задолжал
трактирщику, и он не давал мне больше отсрочки. К тому же я был уверен,  что
деньги мне вот-вот пришлют. Никто из товарищей не давал мне взаймы; у  одних
не было и у самих, а бережливые  просто  ведь  рады,  если  кто-то,  кто  не
скупится,  оказывается  к  концу  месяца  в  затруднительном  положении.  Я,
конечно, не хотел никого обманывать, я хотел только тайком взять в долг...
     - Не то  я  имею  в  виду,  -  нетерпеливо  прервал  Терлес  этот  явно
облегчавший Базини рассказ, - я спрашиваю: как... каким образом ты смог  это
сделать, как ты себя чувствовал? Что происходило в тебе в этот миг?
     - Ну, да... ничего. Это же был только миг, я  ничего  не  почувствовал,
ничего не обдумал. Это просто случилось вдруг.
     - А первый раз с Райтингом? Когда он впервые потребовал  от  тебя  этих
вещей? Понимаешь?..
     - О, неприятно-то это уж было. Потому что все происходило  по  приказу.
Ведь вообще... подумай, сколько людей делают  такие  дела  добровольно,  для
удовольствия, а другие об  этом  не  знают.  Тогда  это,  вероятно,  не  так
скверно.
     - Но ты делал это по приказу. Ты унижался.  Как  если  бы  ты  полез  в
дерьмо, потому что так захотел другой.
     - Это я признаю. Но я был вынужден.
     - Нет, ты не был вынужден.
     - Они бы избили меня, донесли на меня. Весь позор пал бы на меня.
     - Ну, ладно, оставим это. Я хочу узнать от тебя нечто другое. Слушай, я
знаю,  что  ты  оставлял  много  денег  у  Божены.  Ты  хвастался  передней,
хорохорился, бахвалился  своей  мужественностью.  Ты,  значит,  хочешь  быть
мужчиной? Не только речами и... но и всей душой?  Ну  вот,  и  вдруг  кто-то
требует от тебя таких унизительных услуг, ты в тот же миг чувствуешь, что ты
слишком труслив, чтобы сказать "нет", - не прошла ли  тут  какая-то  трещина
через все твое существо? Какой-то ужас - неопределенный,  -  словно  в  тебе
только что совершилось что-то невыразимое?
     - Господи, я не понимаю тебя. Я не знаю, чего  ты  хочешь.  Я  не  могу
сказать тебе ничего, совсем ничего.
     - Ну, так слушай. Я сейчас прикажу тебе снова раздеться.
     Базини улыбнулся.
     - Лечь  ничком  на  землю  передо  мной.  Не  смейся!  Я  действительно
приказываю это тебе! Слышишь?! Если ты сейчас же  не  повинуешься,  увидишь,
что с тобой будет, когда вернется Райтинг!.. Так. Видишь, теперь  ты  лежишь
голый передо мной на земле. Ты даже дрожишь. Тебе холодно? Я мог  бы  сейчас
плюнуть на твое голое тело, если бы  захотел.  Прижмись  плотней  головой  к
земле. Не странно ли выглядит пыль на полу? Как пейзаж с облаками и  скалами
высотой с дом? Я мог бы колоть тебя иголками. Там,  в  нише,  возле  фонаря,
есть еще несколько. Ты же чувствуешь их кожей?.. Но я не хочу...  я  мог  бы
заставить тебя лаять, как это делает Байнеберг, жрать пыль, как свинья,  мог
бы заставить тебя делать движения - сам знаешь, - и ты должен был бы  в  лад
им стонать: о моя мамоч... - Терлес, однако, резко оборвал эти поношения.  -
Но я не хочу, не хочу, понимаешь?! Базини заплакал:
     - Ты мучишь меня...
     - Да, я мучу тебя. Но не это мне нужно. Я только одно хочу знать. Когда
я все это вонзаю в тебя, как нож, что происходит  в  тебе?  Что  творится  в
тебе? В тебе что-то разбивается? Скажи! Стремительно,  как  стекло,  которое
вдруг разлетается на тысячи осколков, прежде чем на нем  покажется  трещина?
Твой образ, который сложился у тебя, - не гаснет ли  он,  словно  от  одного
дуновения? Не выскакивает ли на его место другой, как выскакивают из темноты
картины волшебного фонаря? Неужели ты совсем не понимаешь меня? Точнее я это
не могу тебе объяснить. Ты должен сам мне сказать!..
     Базини плакал, не переставая. Его девические плечи дрожали; он  твердил
только одно и то же:
     - Я не знаю, чего ты хочешь! Я  не  могу  тебе  ничего  объяснить.  Это
происходит сейчас. Это и тогда не может происходить иначе.  Ты  поступил  бы
так же, как я.
     Терлес молчал. Изнуренный, он неподвижно стоял, прислонясь к  стене,  и
смотрел прямо перед собой в пустоту.
     "Окажись ты в моем положении, ты поступил бы так же", - сказал  Базини.
Случившееся принималось им как простая неизбежность, спокойно и искаженно.
     Терлесовское чувство  собственного  достоинства  с  великим  презрением
бунтовало даже против самого такого допущения. И все же этот бунт всего  его
естества не казался ему  достаточной  гарантией.  "...Да,  у  меня  характер
оказался бы тверже, чем у него, я бы таких допущений не потерпел - но  разве
это важно? Разве важно то, что я по своей твердости, по своей  порядочности,
сплошь по причинам, которые сейчас для меня совсем  несущественны,  поступил
бы иначе? Нет, дело не в том, как я поступил бы, а в  том,  что  если  бы  я
действительно поступил, как Базини, я бы, как и он,  не  усматривал  в  этом
ничего чрезвычайного. Вот в чем суть: мое самоощущение было бы  точно  таким
же простым и далеким от всего сомнительного, как самоощущение Базини..."
     Эта мысль - она думалась отрывочными, захлестывавшими друг  друга,  все
снова и снова  начинавшимися  сначала  фразами,  -  мысль  эта,  дополнявшая
презрение к Базини какой-то очень интимной, тихой, но гораздо глубже, чем то
смогла бы мораль, затрагивающей душевное равновесие болью, мысль эта  пришла
от памяти об одном только что  испытанном  ощущении,  которое  не  отпускало
Терлеса. Когда он узнал от Базини об опасности, грозившей ему, возможно,  со
стороны Райтинга и Байнеберга, он просто испугался.  Просто  испугался,  как
при нападении, и мгновенно, не размышляя, стал искать защиты и укрытий. Было
это, значит, в момент действительной опасности; и ощущение,  испытанное  при
этом, возбуждало его. Эти быстрые, бездумные  импульсы.  Он  тщетно  пытался
снова вызвать их в себе. Но он знал,  что  они  мгновенно  лишили  опасность
всякой странности и двусмысленности.
     И все-таки это была бы  та  же  опасность,  которую  он  не  далее  как
несколько недель назад почувствовал на этом же месте. Тогда, когда он пришел
в такой странный испуг из-за каморки, которая,  как  забытое  средневековье,
таилась вдали от теплой и светлой жизни, учебных залов, и из-за Байнеберга и
Райтинга, потому что те из  людей,  которыми  они  там  были,  вдруг  стали,
казалось, чем-то другим,  чем-то  мрачным,  кровожадным,  лицами  совсем  из
другой жизни. Тогда это  было  для  Терлеса  метаморфозой,  прыжком,  словно
картина его окружения вдруг предстала другим, проснувшимся от столетнего сна
глазам.
     И все-таки это была та же опасность...  Он  непрестанно  повторял  себе
это. И снова пытался сравнить друг с другом воспоминания об этих двух разных
ощущениях...
     Базини  тем   временем   давно   поднялся;   он   заметил   осоловелый,
отсутствующий взгляд своего спутника, тихо собрал свою одежду и улизнул.
     Терлее видел это - как сквозь туман, - но не сказал ни слова.
     Внимание его было целиком поглощено стремлением снова отыскать  в  себе
ту точку, где вдруг произошла та перемена внутренней перспективы.
     Но как  только  он  приближался  к  ней,  с  ним  происходило  то,  что
происходит при сравнении  близкого  с  далеким:  он  никак  не  мог  поймать
запомнившиеся  образы  своих  чувств  одновременно,  каждый  раз  словно  бы
каким-то  тихим  щелчком  вторгалось  чувство,  которое  в  физическом  мире
соответствует примерно  едва  заметным  мышечным  ощущениям,  сопровождающим
настройку взгляда. И каждый раз это в решающий миг отвлекало все внимание на
себя, работа сравнения заслоняла собою предмет  сравнения,  происходил  едва
ощутимый толчок - и все останавливалось.
     И снова, и снова Терлес начинал все сначала.
     Этот механически однообразный процесс  усыпил  его,  привел  в  ледяное
оцепенение полусна, который долго держал его в неподвижности.  Неопределенно
долго.
     Разбудила Терлеса одна мысль - как  тихое  прикосновение  теплой  руки.
Такая с виду естественная мысль, что Терлес удивился, что давно не напал  на
нее.
     Мысль,  которая  всего-навсего  регистрировала  только  что   узнанное:
простым, неискаженным, в естественных, обыденных пропорциях приходит  всегда
то, что издали кажется таким большим и таинственным. Словно вокруг  человека
проведена невидимая граница.  То,  что  готовится  вне  его  и  приближается
издалека, - оно как туманное море, полное исполинских,  меняющихся  обличий;
то, что подступает к нему, становится действием, сталкивается с его  жизнью,
- оно ясно и мало, имеет человеческие измерения и человеческие очертания.  А
между жизнью, которой живешь, и жизнью, которую чувствуешь,  предчувствуешь,
видишь издалека, встает, как узкая дверь, где образы событий должны сжаться,
чтобы войти в человека, эта невидимая граница.

     И все же, хотя это как нельзя более соответствовало его  опыту,  Терлес
задумчиво склонил голову. "Странная мысль...", - почувствовал он.

     Наконец он лежал в своей постели. Он уже ни о чем больше не думал,  ибо
это давалось с таким трудом и было так бесплодно. То, что он узнал о  тайнах
своих  друзей,  хоть  и  мелькало  в  его  уме,  но  так  же  безразлично  и
безжизненно, как новость, прочитанная в какой-то чужой газете.
     От Базини уже нечего было ждать. Однако сама проблема!..  Но  она  была
так запутана, а он так устал и так разбит. Может быть, все это - иллюзия.
     Только зрелище Базини, его  светящейся  наготы,  благоухало,  как  куст
сирени,  в  сумраке  ощущений,  который  предшествовал  сну.   Даже   всякое
нравственное отвращенье ушло. Наконец Терлес уснул.

     Никакие сны  не  нарушали  его  покоя.  Но  бесконечно  приятное  тепло
расстилало мягкие ковры под его телом. В конце  концов  он  проснулся  из-за
этого. И чуть не  вскрикнул.  У  его  кровати  сидел  Базини!  И  с  бешеным
проворством тот в следующее мгновенье снял  рубашку,  подлез  под  одеяло  и
прижал к Терлесу свое голое, дрожащее тело.
     Едва придя в себя от этого нападения, Терлес оттолкнул от себя Базини.
     - Ты что?..
     Но Базини взмолился.
     - О, не будь снова таким! Таких, как ты, больше нет. Они презирают меня
не так, как ты. Они делают это только для вида, чтобы самим казаться  совсем
другими. Но ты? Именно ты?! Ты даже младше меня, хотя и  сильнее...  мы  оба
младше, чем другие... ты не такой грубый, не такой хвастливый, как они... ты
ласковый, ялюблютебя!
     - Что - что ты говоришь? Что мне с тобой делать?  Ступай  -  сейчас  же
ступай отсюда!
     И Терлес страдальчески уперся рукой в шею Базини. Но  горячая  близость
мягкой  чужой  кожи  преследовала  его,   охватывала,   душила.   И   Базини
скороговоркой зашептал:
     -  Да...  да...  пожалуйста...  о,  мне  было  бы   наслажденьем   тебе
услужить...

     Терлес не находил ответа. Пока Базини говорил, в эти секунды сомнения и
размышления его органы чувств опять как бы затопило густо-зеленое море. Лишь
быстрые слова Базини вспыхивали в нем, как сверканье серебряных рыбок.
     Он все еще упирался руками в туловище Базини. Но их обволакивало как бы
влажным, тяжелым теплом, их мускулы ослабели; он забыл о них... Только когда
до него дошло какое-то новое из этих трепещущих слов, он очнулся, потому что
почувствовал, как что-то ужасное, непостижимое, что только что -  словно  во
сне - его руки притянули к себе Базини.
     Он хотел встрепенуться, крикнуть себе: Базини обманывает тебя, он хочет
только стянуть тебя вниз к себе, чтобы ты уже не мог презирать его. Но  крик
этот захлебнулся. Во всем просторном доме стояла  мертвая  тишина;  во  всех
коридорах, казалось, неподвижно уснули темные потоки молчания.
     Он хотел найти самого себя, но они, как черные сторожа,  заградили  все
двери.
     Терлес  уже  не  искал   слов.   Чувственность,   которая   мало-помалу
прокрадывалась в него из отдельных мгновений отчаянья, проснулась  теперь  в
полном своем объеме. Она лежала рядом с ним голая  и  закрывала  ему  голову
своим мягким черным плащом.  И  нашептывала  ему  на  ухо  сладостные  слова
смирения, и отметала своими теплыми пальцами, как пустые, все вопросы и  все
задачи. И шептала: в од