здесь  чистым
наказанием.  Но  когда  подошла  смерть,   умирающая   сложила   заостренной
пирамидкой все свои шесть лапок, молитвенно воздела их ввысь и так умерла на
тусклом световом пятне клеенки, будто на тихом кладбище, которое, хоть и  не
исчислимо в сантиметрах и не воспринимаемо слухом,  все-таки  было  здесь  в
этот момент. Кто-то как раз заметил:
     - Между прочим, уже подсчитано, что во всем банкирском  доме  Ротшильда
не найдется столько денег, чтобы оплатить билет третьего класса до Луны.
     Гомо тихо произнес про себя: "Убивать - и  все-таки  чувствовать  Бога;
чувствовать Бога - и все-таки убивать?" -  и  щелчком  указательного  пальца
направил муху прямо в лицо сидевшему напротив майору, что  опять  привело  к
инциденту, не затухавшему до следующего вечера.
     К этому времени он уже давно был знаком с Гриджией, и, возможно,  майор
ее тоже знал. Ее звали Лена Мария Ленци; это  имя  звучало,  как  Сельвот  и
Гронляйт или как Мальга Мендана, и приводило на память аметистовые кристаллы
и горные цветы, но он предпочитал называть ее "Гриджия",  растягивая  "и"  и
придыхая на "дж" - по кличке ее коровы, которую она  прозвала  Гриджией  {От
итал. grigia - серая, "Серка".}. Она пасла ее, сидя обычно на краю луговины,
в фиолетовой  с  коричневым  юбке  и  платочке  в  крапинку,  задрав  кверху
закругленные носки деревянных башмаков и скрестив руки на цветастом фартуке;
она была при этом так естественно мила - ни дать ни взять  изящный  ядовитый
грибок; время от времени она отдавала распоряжения корове, пасшейся ниже  по
склону. Собственно говоря, эти распоряжения сводились к пяти словам: "А  ну,
куда!" и "Я тебя!" - что явно означало:
     "Поднимайся наверх!" - когда корова забредала слишком далеко вниз; если
же дрессировка не действовала, то следовал еще более негодующий окрик:  "Ну,
сатана, вот я тебя!" - а уж в качестве последней  инстанции  она  сама,  как
камушек, скатывалась вниз по лугу,  вооруженная  первой  подвернувшейся  под
рукой палкой, которую и  посылала  вслед  Гриджии,  подбежав  на  расстояние
броска. А так как Гриджия выказывала решительную наклонность снова  и  снова
устремляться по направлению к долине,  эта  процедура  повторялась  во  всех
своих частях с равномерностью опускающейся и подтягиваемой  заново  гири  на
ходиках. Все это восхищало его своей божественной  бессмысленностью,  и  он,
поддразнивая, саму ее стал звать Гриджией. Он не мог не сознаться себе,  что
его сердце начинало биться сильнее, когда он приближался к сидевшей на  лугу
фигурке; так бьется оно, когда человек вступает в благоуханный ельник или  в
марево пряных испарений, поднимающихся от лесной почвы, пропитанной грибными
спорами. В глубине этого ощущения всегда  присутствовал  и  затаенный  страх
перед природой, ибо не стоит обманываться насчет природы, естества - они  на
самом деле менее всего естественны;  природа  землиста,  жестка,  ядовита  и
бесчеловечна везде, где человек еще не наложил на нее своего ярма. Возможно,
именно это и привязало его к крестьянке, а наполовину  здесь  было  также  и
неослабевающее изумление по поводу того, что  она  так  во  всем  похожа  на
женщину. Ведь каждый бы удивился, увидев посреди лесной чащи даму, сидящую с
чашкой чая в руках.
     Она тоже сказала: "Входите, пожалуйста!" - когда он впервые  постучался
в дверь ее дома. Стоя у плиты, она  помешивала  ложкой  в  кипящем  на  огне
горшке; так как отойти она не могла, она просто вежливо указала на  кухонную
лавку и лишь несколько позже, улыбнувшись, вытерла руку о фартук и подала ее
гостям; у нее была крепкая, ладная рука, бархатисто-жесткая,  как  тончайшая
наждачная бумага или как садовая земля,  струящаяся  меж  пальцев.  А  лицо,
принадлежавшее хозяйке руки, было чуть ироничным, тонкого, изящного рисунка,
если глядеть со стороны; особенно же он отметил для себя ее  рот.  Этот  рот
был изогнут, как лук Купидона, но,  кроме  того,  еще  и  плотно  сжат,  как
бывает, когда сглатывают слюну, что, при всей  его  тонкости,  сообщало  ему
черту жесткой решимости, а этой решимости, в свою очередь,  -  еле  уловимый
налет смешливости, великолепно гармонировавший с башмаками, из  которых  вся
ее фигурка вырастала, будто из диких корней. Им  надо  было  уладить  с  нею
какое-то дело, а когда они стали прощаться, на лице ее снова всплыла улыбка,
и ему показалось, что ее рука задержалась в  его  ладони  чуть  дольше,  чем
вначале. Эти впечатления, в городе столь мало значащие, были здесь, в глуши,
потрясениями, - скажем, как если бы дерево вдруг вздумало  закачать  ветвями
по-иному, нежели это бывает при порыве ветра или при взлете птицы.
     Вскоре после этого он стал ее любовником - любовником  крестьянки;  эта
происшедшая с ним перемена очень его занимала, так  как  здесь  с  ним  явно
что-то произошло не по его воле, а помимо нее. Когда  он  пришел  во  второй
раз, Гриджия сразу подсела к нему на лавку, и когда он, -  чтобы  проверить,
насколько далеко ему уже позволяется зайти, - положил руку ей  на  колено  и
сказал: "Ты тут самая красивая", - она руки не отвела, а просто положила  на
нее свою, и они будто тем самым и сговорились. Тогда  он,  для  закрепления,
поцеловал ее, и она после этого  слегка  причмокнула  -  так  удовлетворенно
отрываются губы от  сосуда  с  водой,  к  краям  которого  они  с  жадностью
припадали. Он сначала даже несколько испугался такой вульгарности и вовсе не
рассердился, когда она пресекла дальнейшие  поползновения;  он  не  понимал,
почему она это сделала, он вообще ничего не  понимал  в  здешних  обычаях  и
опасениях и даже с некоторым любопытством утешился тем, что  его  обнадежили
на будущее. "На сеновале", - сказала Гриджия, и, когда он уже стоял в дверях
и говорил: "До свидания", - она добавила: "До скорого", - и улыбнулась.
     Он еще не успел дойти до  дома,  как  уже  почувствовал,  что  счастлив
происшедшим, - так горячительный напиток начинает  действовать  лишь  спустя
некоторое время. Идее пойти вместе на  сеновал  он  радовался,  как  детской
хитрости: открываешь тяжелую дубовую дверь, притворяешь ее  за  собой,  и  с
каждым градусом ее поворота в петлях мрак кругом сгущается, пока  совсем  не
спустишься на дно этой вертикально стоящей коричневой тьмы. Он  вспомнил  их
поцелуй,  снова  услышал  ее  причмокиванье  -  ему  будто  стянуло   голову
колдовским обручем.
     Он попытался мысленно вообразить себе предстоящее свидание, и ему опять
вспомнилась крестьянская манера есть:  они  жуют  медленно,  чавкая,  смакуя
каждый кусок; и танцуют они так же, шаг за шагом, и, наверное, так же делают
все остальное; при этой мысли у него даже ноги онемели от возбуждения -  как
будто его ботинки понемногу начали врастать в землю. Женщины опускают веки и
делают совершенно окаменелое лицо -  защитная  маска,  чтобы  им  не  мешали
неуместными проявлениями любопытства; едва ли единый стон сорвется с их  губ
- замерев в неподвижности, как жуки, прикинувшиеся мертвыми, они всем  своим
существом сосредоточиваются на  том,  что  с  ними  происходит.  Так  оно  и
случилось: Гриджия краем подошвы соскребла в кучу немного сена,  оставшегося
еще с зимы,  и,  нагибаясь,  чтобы  поднять  подол  юбки,  в  последний  раз
улыбнулась, будто дама, поправляющая подвязку.
     Все вышло так же просто и было столь же колдовским, как лошади,  коровы
и заколотая свинья. Когда они  лежала  за  балками  на  сеновале  и  снаружи
раздавался стук тяжелых башмаков, у Гомо,  пока  этот  стук  приближался  по
каменистой тропе, прогромыхивал мимо и  затихал  вдали,  кровь  приливала  к
сердцу; а Гриджия, казалось, уже с третьего  шага  распознавала,  к  ним  ли
движутся башмаки или нет. И она знала колдовские слова.  Например,  говорила
"подбрудок", или "виски" вместо "волосы". "Исподница" означало -  "рубашка".
"Вишь какой тороватый, - удивлялась  она,  сама  придя  полусонная.  -  А  я
привалилась малость, да и заспала".  Когда  он  однажды  пригрозил  ей,  что
больше не придет, она засмеялась: "Уж как-нибудь  заманю!"  -  и  он  не  то
испугался, не то обрадовался,  а  она,  видно,  это  подметила,  потому  что
спросила: "Жалковать стал, да? Здорово жалковать-то  стал?"  Все  эти  слова
были под стать узорам на их  фартуках  и  платках  или  цветным  каемкам  на
подолах, - немного уже приладившиеся к современности, благо проделали долгий
путь, но все-таки остававшиеся таинственными пришельцами. Они так и сыпались
с ее губ, и, целуя эти губы, он тщетно пытался разобраться, любит ли он  эту
женщину,  или  просто  ему  явлено  чудо  и  Гриджия  всего   лишь   частица
ниспосланного ему озарения, отныне и навеки связавшего его  с  той,  истинно
любимой. Однажды Гриджия сказала ему прямо в лоб: "А  мысли-то  у  тебя  про
другое, оно по глазам видать", -  и,  когда  он  наспех  сочинил  отговорку,
снисходительно отмахнулась: "Ах, это только скюз". Он спросил, что  это  еще
такое, но она объяснять отказалась, и ему пришлось  потом  долго  соображать
самому,  прежде  чем  он  выудил  из  нее  скудные   сведения,   позволившие
догадаться, что лет двести назад здесь жили еще  и  французские  рудокопы  и
скорее всего это когда-то означало "эскюз"  {Извинение,  отговорка  (от  фр.
excuse).}. Но не исключено, что и тут таилось нечто более замысловатое.
     Все это можно чувствовать глубоко или не очень. Можно иметь принципы, и
тогда это предстанет всего лишь невинной  эстетической  забавой,  о  которой
приятно вспомнить. А может быть, у человека нет  принципов  или  просто  они
несколько ослабли, как случилось с Гомо перед отъездом, и  тогда,  не  ровен
час, эти чуждые, странные впечатления всецело завладеют безнадзорной  душой.
Но какого-либо нового, счастливо-тщеславного и устойчивого  ощущения  своего
"я" они ему не давали, а лишь  оседали  бессвязно-красивыми  пятнами  внутри
того воздушного очерка, который прежде был его телом. По каким-то неуловимым
признакам Гомо чувствовал, что скоро умрет, он только не  знал  еще,  как  и
когда. Его прежняя жизнь лишилась силы; она стала как мотылек, что  к  осени
слабеет все больше и больше.
     Иногда он говорил об  этих  своих  ощущениях  с  Гриджией,  всякий  раз
удивляясь ее манере справляться о них: деликатно-уважительно, как  о  чем-то
ей  доверенном,  и  без  малейшей  обиды.  Она  словно  бы  находила  вполне
естественным, что где-то за ее горами жили люди, которых  он  любил  больше,
чем ее, Гриджию, - которых он любил всей душой. И он чувствовал, что эта его
любовь не слабеет, а, напротив, становится сильней и  будто  новей;  она  не
бледнела, не меркла, но чем в более  глубокие  она  окрашивалась  тона,  тем
явственней  утрачивала  способность  направлять  его  к  чему-либо  или   от
чего-либо удерживать. В ней была та граничащая с чудом невесомость и свобода
от всего земного, какую знает лишь тот,  кому  пришлось  закончить  счеты  с
жизнью и осталось только уповать на близкую смерть; и  хотя  он  всегда  был
совершенно здоров, сейчас его будто пронзило и выпрямило что-то, как калеку,
который вдруг отбрасывает костыли и идет на своих ногах.
     Все это еще усилилось, когда подошла  пора  сенокоса.  Трава  была  уже
скошена и просохла, оставалось увязать ее и поднять наверх со склонов.  Гомо
смотрел вниз с ближайшего холма, далеко и  высоко,  будто  взмахом  качелей,
взнесенного над долиной. Молоденькая крестьянка, одна как перст на  лугу,  -
яркая пестрая куколка под необозримым стеклянным колоколом неба,  -  тужится
связать огромную охапку. Становится на колени в  кучу  сена,  обеими  руками
подгребает его к себе. Ложится  -  весьма  чувственным  манером  -  на  кучу
животом и обхватывает ее снизу. Переворачивается на бок и теперь орудует уже
одной рукой, вытягивая ее  насколько  возможно.  Заползает  опять  наверх  -
сначала одним коленом, потом обоими. Гомо снова чудится  в  этом  что-то  от
жука,  которого  прозвали  пилильщиком.  Наконец  она  вся   подлезает   под
обхваченную бечевой охапку и  медленно  поднимается  вместе  с  ней.  Охапка
намного больше несущего ее пестрого хрупкого человечка -  или  это  была  не
Гриджия?
     Когда Гомо, ища  ее,  проходил  мимо  длинного  ряда  копен,  сметанных
крестьянками  вдоль  ровной  кромки  откоса,  женщины  как  раз   устроились
передохнуть; он едва  смог  справиться  от  ошеломления:  они  возлежали  на
невысоких копешках, как статуи Микеланджело во флорентийской капелле Медичи,
- рука подпирает голову, и тело будто покоится в плавном потоке. А если им в
разговорах с ним  случалось  сплюнуть,  они  делали  это  весьма  церемонно:
выдергивали тремя пальцами пучок сена, плевали в  образовавшуюся  воронку  и
засовывали сено обратно; тут не мудрено расхохотаться, но  тому,  кто  среди
них уже как бы свой, - а таким и был Гомо, искавший Гриджию,  -  может  иной
раз стать не по себе от этой грубоватой чопорности. Впрочем,  Гриджия  редко
бывала среди них, а когда он наконец ее нашел, она  сидела  на  картофельном
поле и встретила его задорным смехом. Он знал, что на  ней  всего  лишь  две
юбки и что она сидит прямо на сухой земле, которую ссыпает сейчас меж тонких
загрубелых пальцев. Но в этом представлении уже  не  было  ничего  для  него
необычного,  все  его  существо  странным  образом  свыклось   с   ощущением
прикосновения земли к телу, и, возможно, он встретил  Гриджию  вовсе  не  на
поле и не в  пору  сенокоса  -  просто  так  уж  ему  тут  жилось,  что  все
впечатления и дни перемешались.
     Заполнились  сеновалы.  Меж  балок,  сквозь  щели  в  пазах,   струится
серебряный свет. От сена струится зеленый свет. Под  дверями  лежит  широкая
золотая кайма.
     У сена кисловатый запах. Как у негритянских напитков, приготовляемых из
мякоти плодов и человеческой слюны. Стоит только вспомнить,  что  ты  живешь
здесь среди дикарей, - и уже одна эта мысль пьянит дурманом в  духоте  этого
тесного, доверху набитого забродившим сеном пространства.
     Нет опоры надежнее  сена.  Тонешь  в  нем  по  щиколотку,  но  ощущение
устойчивости не покидает тебя. Лежишь в нем,  как  на  господней  ладони,  и
готов кататься  по  господней  ладони,  как  щенок,  как  поросенок.  Лежишь
наклонно и лежишь почти отвесно, как святой, в зеленом  облаке  возносящийся
на небо.
     То были дни свадебных пиров, дни вознесенья.
     Но однажды Гриджия объявила: дальше нельзя. Тщетно он пытался заставить
ее сказать, почему. Резкая складка у рта, вертикальная морщинка между  глаз,
обычно возникавшая, лишь когда она прикидывала, в  какой  риге  лучше  всего
встретиться завтра, теперь,  похоже,  означали,  что  где-то  рядом  нависла
гроза. Может быть, о них пошли пересуды? Но соседи,  даже  если  и  замечали
что-то, всегда улыбались так, как  улыбаются  зрелищу,  на  которое  приятно
смотреть. Вытянуть же что-нибудь из Гриджии было невозможно. Она придумывала
отговорки, реже стала попадаться ему на  глаза  и  уж  слова  свои  стерегла
теперь пуще самого недоверчивого крестьянина.
     Однажды его встревожил дурной знак. У  него  спустились  гамаши,  и  он
прислонился к забору, чтобы их подтянуть, и  тут  проходившая  мимо  женщина
дружелюбно сказала:
     - Да уж не поднимай чулки-то, все одно ночь на дворе.
     Это было неподалеку от дома Гриджии. Когда он ей об этом рассказал, она
сделала надменное лицо и бросила:
     - В деревне молву, что в ручье волну, - не остановишь, -  но  при  этом
сглотнула слюну и мыслями была явно не здесь.
     А ему вдруг вспомнилась одна странная крестьянка, с  вытянутым,  как  у
женщин из племени ацтеков, черепом, с черными волосами,  спускавшимися  чуть
ниже плеч; она всегда сидела перед дверью  своего  дома  с  тремя  здоровыми
краснощекими ребятишками. Они с Гриджией всякий  раз  без  опаски  проходили
мимо, это была единственная незнакомая ему женщина, и, странным образом,  он
ни разу о ней не спросил, хотя ее внешность сразу  бросилась  ему  в  глаза;
такое было впечатление, что здоровый вид ее детей  и  странно  отсутствующее
выражение ее лица взаимно уничтожались. Но  сейчас  у  него  вдруг  возникла
твердая уверенность, что опасность может исходить только отсюда. Он  спросил
Гриджию, кто эта женщина, но та лишь сердито передернула плечами и процедила
сквозь зубы:
     - Ах, ее только слушай! Сболтнет слово - и уже ищи-свищи его за горами!
- И она резко провела  ладонью  перед  лбом,  будто  испытывала  потребность
немедленно и бесповоротно обесценить свидетельство этой особы.
     Поскольку никакая сила не могла теперь подвигнуть Гриджию прийти  снова
в одну из расположенных вокруг селения риг, Гомо однажды предложил ей уйти в
горы. Она не хотела, а когда наконец  согласилась,  то  сказала  с  каким-то
особенным выражением, показавшимся ему позже двусмысленным:
     - Ладно уж, уходить так уходить.
     Было прекрасное утро, еще раз объявшее все и вся окрест;  далеко  внизу
лежало море облаков и людей. Гриджия опасливо сторонилась жилищ, а когда они
вышли на ровное  место,  она,  прежде  восхитительно  безалаберная  во  всех
диспозициях своей любовной стратегии, вдруг начала выказывать тревогу, будто
боялась чьих-то острых глаз. Его терпение иссякло; вспомнив, что они  только
что прошли мимо старой штольни, от  расчистки  которой  его  людям  пришлось
отказаться, он потащил туда Гриджию. Когда он оглянулся в последний раз,  на
одном из горных венцов лежал снег, внизу отливала  золотом  в  лучах  солнца
крохотная делянка с копнами сена, а над тем и  другим  сияло  бледно-голубое
небо. Тут Гриджия снова сказала нечто такое,  в  чем  ему  почудился  тайный
смысл; перехватив его взгляд, она заметила ласково:
     - А синь небесную уж оставим наверху, пусть себе красуется,  -  но  что
она хотела этим сказать, он так и не успел выяснить, потому что они как  раз
начали осторожно, на ощупь пробираться во все сужавшуюся тьму.
     Гриджия шла первой, и, когда через некоторое время штольня расширилась,
превратившись в небольшую сводчатую пещеру, они остановились и обнялись. Пол
у них под ногами был как будто хороший, сухой, они  легли  на  него,  причем
Гомо даже не  ощутил  привычной  для  цивилизованного  человека  потребности
прежде осветить его зажженной спичкой. И еще раз Гриджия мягкой сухой землею
проникла во все его существо, и он чувствовал во  тьме,  как  она  каменеет,
замирает от наслаждения, а потом они  лежали  рядом,  не  испытывая  желания
говорить, и глядели на далекий маленький прямоугольник, за  которым  сверкал
белизною солнечный день. В представлении Гомо снова всплыл их путь сюда,  он
видел, как они встречаются с Гриджией за  деревушкой,  поднимаются  в  гору,
поворачивают, поднимаются снова, видел ее голубые чулки до  самой  оранжевой
каемки под коленями, видел,  как  она  упруго  вышагивает  в  смешных  своих
башмаках, как он с нею останавливается  перед  штольней,  видел  ландшафт  с
крохотной золотой делянкой, и тут в проеме входа он различил силуэт ее мужа.
     Он никогда раньше не думал об этом человеке, которого  использовали  на
подсобных работах; сейчас он увидел его скуластое лицо браконьера с темными,
по-охотничьи цепкими глазками, и ему вдруг припомнился тот единственный раз,
когда он слышал его речь; это было, когда тот  выбрался  из  полуразрушенной
штольни, куда заползал для ее осмотра, на что никто другой не  отважился,  и
это были слова: "Ну вот  и  повидал  одну  красоту  заместо  другой;  только
вертаться трудновато". Рука Гомо рванулась к пистолету, но в тот же миг  муж
Лены Марии Ленци исчез, и мрак вокруг  воздвигся  плотной  стеной.  Гомо  на
ощупь добрался до выхода, Гриджия цеплялась за  его  одежду.  Но  ему  сразу
стало ясно, что обломок скалы, приваленный к отверстию, слишком  тяжел  и  у
него не хватит силы сдвинуть его; и он вдруг понял, почему этот человек  дал
им столько времени:  оно  было  нужно  ему,  чтобы  продумать  свой  план  и
подтащить бревно, послужившее рычагом.
     Гриджия рухнула пе