п.
- Очень хороший урок. Сейчас я не могу сказать, что испытываю к вам. Может
быть, как-нибудь в другой раз, но... - Он на секунду умолк. - Вы - девушка
Роджера?.
   - Нет. Я ничья.
   Ной расхохотался сумасшедшим, скрипучим смехом.
   - Тетя! - снова предупредила девушка.
   - Хорошо, хорошо! - прошептал Ной. - Трамваем до метро. Спокойной ночи.
Спасибо. Спокойной ночи!
   Однако он не тронулся с места.  Освещенные  призрачным,  зыбким  светом
уличного фонаря, они молча смотрели друг на друга.
   - О бог мой, - тихо, со страдальческой гримасой произнес Ной. - Ведь вы
ничего не знаете. Вы просто ничего не знаете.
   Он услышал, как щелкнул замок, затем решетка раздвинулась, и Ной сделал
шаг вперед. Они поцеловались, но этот поцелуй совсем не  походил  на  тот,
первый. Ной почувствовал, что у него вырастают крылья, но тут же с опаской
подумал, что в следующее мгновение девушка отпрянет назад и  снова  ударит
его.
   Хоуп медленно отошла от Ноя, взглянула на него с загадочной  улыбкой  и
сказала:
   - Не заблудитесь на обратном пути.
   - Трамвай, - прошептал Ной. - Трамваем до метро,  а  потом...  Я  люблю
вас. Слышите? Люблю.
   - Спокойной ночи, - сказала Хоуп. - Спасибо, что проводили.
   Ной отошел назад, и решетка между ними сомкнулась. Хоуп повернулась  и,
осторожно ступая ногами в чулках, вошла  в  дом.  Закрылась  дверь,  улица
опустела. Ной направился к трамвайной остановке.  Лишь  два  часа  спустя,
когда он был уже на пороге своей комнаты, Ною пришло в голову, что он  еще
ни разу за двадцать один год своей жизни никому не говорил эти  слова;  "Я
люблю вас".


   В комнате было  темно,  слышалось  спокойное,  ровное  дыхание  спящего
Роджера. Ной быстро разделся  и  скользнул  в  свою  кровать,  стоявшую  у
противоположной стены. Некоторое время он неподвижно лежал, уставившись  в
потолок, то с наслаждением вспоминая о поцелуе у дверей,  то  страдая  при
мысли о том, что скажет ему утром Роджер.
   Он уже засыпал, когда услышал голос Роджера.
   - Ной.
   Он открыл глаза.
   - Да, Роджер?
   - Все в порядке?
   - Да.
   Молчание.
   - Ты провожал ее домой?
   - Да.
   Снова молчание.
   - Мы вышли купить бутербродов, - опять заговорил Роджер, - и ты, должно
быть, разошелся с нами.
   - Да.
   Опять молчание.
   - Роджер!
   - Да?
   - Мне кажется, мы должны объясниться. Я не хотел... честное слово...  Я
пошел было один... Я плохо помню... Роджер, ты не спишь?
   - Нет.
   - Роджер, она мне кое-что сказала.
   - Что именно?
   - Хоуп сказала, что она не твоя девушка.
   - Да?
   - Она сказала, что ни с кем постоянно не встречается. Но если она  твоя
девушка или если ты хочешь,  чтобы  она  была  твоей  девушкой...  Я...  я
никогда больше не встречусь с ней. Клянусь тебе, Роджер. Ты не спишь?
   - Нет, не сплю. Хоуп действительно не моя девушка. Не  стану  отрицать,
что я иногда подумывал о ней, но, черт подери, кто согласится три  раза  в
неделю таскаться в Бруклин?
   Ной в темноте вытер выступивший на лбу пот.
   - Роджер!
   - Да?
   - Я люблю тебя.
   - Да ну тебя! Давай-ка лучше спать.
   В темной комнате раздался смешок, и снова воцарилась тишина.


   В течение двух следующих месяцев Ной и Хоуп написали друг  другу  сорок
два письма. Они работали по соседству, ежедневно встречались за  ленчем  и
почти каждый вечер за ужином. Иногда в солнечные дни они убегали с  работы
и гуляли по пристани, наблюдая  за  пароходами.  За  эти  два  месяца  Ной
совершил тридцать семь бесконечно длинных поездок  в  Бруклин  и  обратно,
однако по-настоящему они жили и разговаривали лишь в  письмах,  с  помощью
почтового ведомства.
   В каком бы темном и укромном местечке они ни сидели рядом, Ноя  хватало
лишь на то, чтобы выдавить короткую фразу: "Какая ты  хорошенькая!";  или:
"Мне очень нравится, как ты улыбаешься"; или: "Пойдем в кино в воскресенье
вечером?" Зато при виде чистой бумаги его  охватывало  опьяняющее  чувство
свободы, и он мог, при бескорыстной  помощи  почтальонов,  сообщить  Хоуп:
"Ощущение твоей красоты неизменно живет во мне и днем  и  ночью.  Когда  я
смотрю на небо утром, оно мне кажется ясным-ясным, потому что я знаю,  что
оно распростерлось и над твоей головой. Когда я вижу мост через  реку,  он
кажется мне самым прочным в мире, потому что мы когда-то  прошли  по  нему
вместе. Когда я вижу свое лицо в зеркале, оно кажется мне красивым, потому
что накануне вечером ты целовала его..."
   А Хоуп, эта  закоренелая  провинциалочка,  так  сдержанно  и  осторожно
выражавшая свою любовь во время свиданий, писала: "...Ты только что  ушел,
и я представляю себе, как ты шагаешь по безлюдной улице, как ждешь трамвая
в полумраке весенней ночи, а потом едешь домой в поезде подземки. И  я  ни
на минуту не расстанусь с тобой, пока ты будешь в пути.  Дорогой  мой,  ты
сейчас едешь, а я сижу дома. Все спят, на столе у меня горит  лампа,  и  я
думаю  о  тебе.  Я  верю  в  тебя.  Я  верю,  что  ты  хороший,   сильный,
справедливый. Я верю, что люблю тебя. Я верю, что у тебя  красивые  глаза,
печальная складка у рта и ловкие, изящные руки..."
   Но при новой встрече они лишь молча смотрели друг на  друга,  вспоминая
написанное, потом Ной говорил:
   - У меня два билета в театр. Пойдем, если ты не занята сегодня?
   А поздно вечером, взволнованные спектаклем, изнемогая от любви, мучаясь
от постоянного недосыпания, они стояли обнявшись в холодном вестибюле дома
Хоуп. Войти в дом они не решались: у  дяди  была  отвратительная  привычка
торчать в гостиной до утра за чтением библии. Судорожно сжимая друг  друга
в объятиях, они целовались до тех пор, пока не начинали ныть губы. В такие
минуты то, чем они жили в письмах, сливалось с действительностью в  бурном
порыве страсти.
   Однако они не переходили границ дозволенного. Во-первых, во  всем  этом
огромном и шумном городе, с десятью  миллионами  комнат,  у  них  не  было
местечка, которое они могли бы назвать своим  и  куда  могли  бы  войти  с
высоко поднятой головой. Во-вторых, Хоуп была до фанатизма  религиозна,  и
всякий раз, когда их окончательное сближение казалось  неизбежным,  она  с
испугом отталкивала Ноя и шептала:
   - Нет, нет, не сейчас!.. Как-нибудь в другое время...


   -  Но  так  ты,  чего  доброго,  сгоришь  от  неутоленной  страсти!   -
посмеиваясь, говорил Роджер. -  Это  же  противоестественно.  Что  это  за
девушка? Как она не понимает, что принадлежит к послевоенному поколению?
   -  Да  перестань  же,  Роджер,  -  смущенно  просил  Ной.  Он  сидел  у
письменного стола и писал письмо Хоуп, а Роджер лежал врастяжку  на  полу,
потому что пружины его кровати сломались еще пять месяцев назад и человеку
высокого роста было трудновато расположиться на ней в удобной позе.
   -  Бруклин,  -  снова  заговорил  Роджер.  -  Неведомая  земля.   Терра
инкогнита! - Решив, что раз уже он лег на пол,  то  зря  терять  время  не
следует, Роджер занялся  гимнастикой  для  укрепления  брюшного  пресса  и
трижды медленно поднял и опустил ноги.
   - Довольно, - объявил он. - Я уже чувствую себя богатырем...  Любовь  -
это как купание. Надо либо нырять с головой, либо вообще не лезть в  воду.
Ну, а если будешь слоняться вдоль берега, по колено в воде, то тебя только
обдаст брызгами, и ты скоро начнешь зябнуть и злиться. Еще месяц  походишь
вот так с этой девушкой - и тебе придется обратиться к  психиатру.  Так  и
напиши ей и скажи, что это мои слова.
   - Обязательно, - ответил Ной. - Уже пишу.
   - Но будь осторожен, - добавил Роджер, - а то и не заметишь,  как  тебя
женят.
   Ной перестал печатать. Обширная переписка заставила  его  приобрести  в
рассрочку пишущую машинку.
   - Такой опасности не существует. Жениться я не собираюсь. - Однако,  по
правде говоря, он частенько подумывал о женитьбе и  даже  намекал  на  это
Хоуп в своих письмах.
   - Вообще-то, это, может быть, и неплохо, - после некоторого размышления
сказал Роджер. - Она славная девушка, и к тому же  женитьба  поможет  тебе
получить отсрочку от призыва.
   Оба они старались не думать о призыве.  К  счастью,  очередь  Ноя  была
одной из последних [в США среди лиц, признанных годными к военной  службе,
проводилась жеребьевка, в соответствии  с  которой  определялся  очередной
номер каждого; призыв производился в порядке последовательности  номеров].
Тем не менее неизбежность призыва омрачала их будущее, как темная туча  на
далеком горизонте.
   - Я ничего не имею против девушки,  у  меня  только  две  претензии,  -
продолжал рассуждать Роджер, по-прежнему лежа на  полу.  -  Во-первых,  ты
из-за нее систематически  недосыпаешь.  Во-вторых...  ну,  сам  понимаешь.
Вообще же встречи с ней приносят тебе огромную пользу.
   Ной с признательностью посмотрел на приятеля.
   - И все же, - закончил Роджер, - она должна переспать с тобой.
   - Перестань!
   - А знаешь что? Уеду-ка я на этот уик-энд и предоставлю комнату в  твое
распоряжение. - Роджер сел на полу. - Лучше и не придумаешь, а?
   - Благодарю, - сказал Ной. -  Если  такая  необходимость  возникнет,  я
воспользуюсь твоим предложением.
   - А может быть, мне, как твоему доброму, заботливому другу,  стоило  бы
поговорить с ней? "Моя дорогая, - сказал бы я, - вы, вероятно, не сознаете
этого, но наш общий друг  Ной  находится  в  таком  состоянии,  что  готов
выпрыгнуть из окна". Дай-ка монетку, я сейчас же позвоню ей.
   - Ну тут-то я и сам как-нибудь справлюсь, - не слишком уверенно ответил
Ной.
   - Как ты  смотришь  на  ближайшее  воскресенье?  -  спросил  Роджер.  -
Чудесный месяц июнь... самый разгар лета...
   - Ближайшее воскресенье исключается,  -  перебил  Ной.  -  Мы  едем  на
свадьбу.
   - Это на чью же? Уж не на твою ли?
   Ной деланно рассмеялся.
   - Какая-то ее приятельница из Бруклина выходит замуж.
   - Вот и хорошо - обвенчались бы вместе, по оптовой цене. - Роджер снова
лег на пол. - Я все сказал, и теперь умолкаю.
   Он и в самом деле молчал несколько минут, пока Ной печатал.
   - Еще месяц, - опять заговорил Роджер, -  а  потом  кабинет  психиатра.
Попомни мои слова.
   Ной рассмеялся и встал.
   - Сдаюсь. Пойдем, я угощу тебя пивом.
   Роджер немедленно вскочил с пола.
   - Мой милый друг! - добродушно воскликнул он. - Мой дорогой девственник
Ной!
   Оба снова рассмеялись и вышли из  дому  в  мягкие,  прохладные  сумерки
летнего вечера, направляясь в  свой  излюбленный  третьеразрядный  бар  на
Колумбус-авеню.


   Свадьба состоялась в воскресенье во Флэтбуше, в большом доме с садом  и
маленькой лужайкой, выходившей на  окаймленную  деревьями  улицу.  Невеста
была очаровательна, священник деловит, а после  совершения  обряда  гостям
подали шампанское.
   Светило солнце, было тепло и казалось, что на  губах  у  присутствующих
играет мягкая, откровенно чувственная улыбка, как обычно  бывает  на  всех
свадьбах. После церемонии  гости  помоложе  начали  уединяться  парочками,
чтобы посекретничать. На Хоуп  было  новое  желтое  платье.  За  последнюю
неделю она много была на воздухе  и  загорела.  На  мягко-золотистом  фоне
платья волосы девушки,  уложенные  в  новой  прическе,  казались  особенно
темными. Ной стоял в стороне и, отпивая маленькими глотками шампанское,  с
гордостью и с некоторым беспокойством наблюдал за ней. Время  от  времени,
не  спуская  глаз  с  Хоуп,  он  негромко  переговаривался  с   благодушно
настроенными гостями, а какой-то внутренний, дрожащий от  любви  голос  не
умолкая твердил: "Какая у нее прическа, какие губы, какие ноги!"
   Он поцеловал невесту - создание из белого атласа, кружев и флердоранжа,
почувствовав вкус губной помады и запах духов. Не  замечая  ее  блестящих,
влажных глаз и полуоткрытого рта, он посмотрел на Хоуп, которая  наблюдала
за ним с другого конца комнаты; его восхищенный взгляд отметил ее шею,  ее
талию. Хоуп подошла к нему.
   - Я давно собираюсь кое-что сделать, - сказал Ной и  обнял  девушку  за
тонкую талию, стянутую тугим корсажем нового платья; он почувствовал,  как
от его прикосновения по упругому девичьему телу  пробежала  легкая  дрожь.
Хоуп, видимо, поняла Ноя,  потянулась  к  нему  и  нежно  поцеловала  его.
Кое-кто из гостей наблюдал за ними, но это не смутило Ноя: он считал,  что
на свадьбе всякий волен целовать кого угодно. Кроме того, Ною никогда  еще
не приходилось пить шампанское в жаркий летний день.
   Стоя у подъезда, Ной и Хоуп наблюдали, как обсыпанные рисом новобрачные
усаживались в машину, украшенную длинными развевающимися лентами. У дверей
дома тихо всхлипывала  мать.  Неловко  и  застенчиво  улыбался  молодожен,
выглядывая из автомобиля.
   Ной и Хоуп посмотрели друг на друга, и он  понял,  что  они  думают  об
одном и том же.
   - А почему бы и нам... - горячо зашептал было Ной.
   - Ш-шш! - Хоуп  закрыла  ему  рот  рукой.  -  Ты  выпил  слишком  много
шампанского.
   Ной и Хоуп попрощались с гостями и, держась за руки, медленно пошли  по
улице, обсаженной высокими деревьями, среди газонов, на которых  вращались
разбрызгиватели, образуя сверкающие на солнце всеми цветами радуги фонтаны
воды. Воздух угасающего дня был напоен  поднимающимся  с  газонов  запахом
свежеполитой зелени.
   - Куда же они поехали? - спросил Ной.
   - В Монтерей, в Калифорнию, на месяц. Там живет его двоюродный брат.
   Тесно прижавшись  друг  к  другу,  они  шли  среди  фонтанов  Флэтбуша,
размышляя  о  пляжах  Монтерея  на  Тихоокеанском  побережье,  об   унылых
мексиканских домиках, залитых лучами южного солнца, о двух молодых  людях,
которые только  что  сели  в  поезд  на  вокзале  Грэнд-Сентрал  и  сейчас
закрывают на замок дверь своего купе.
   - Жаль мне их, - кисло улыбнулся Ной.
   - Это почему же?!
   - В такую ночь, как сегодня, впервые остаться наедине. Ведь сегодня  же
будет одна из самых жарких ночей за весь год.
   Хоуп отдернула руку.
   - Нет, ты совершенно невозможен! - сердито воскликнула она. -  Как  это
мерзко и вульгарно!..
   - Ну, Хоуп! - запротестовал Ной. - Я же просто немножко пошутил!
   - Терпеть не могу такого цинизма, - громко продолжала Хоуп. - Ты  готов
высмеять все и вся! - Ной с удивлением заметил, что она плачет.
   - Прошу тебя, дорогая, не нужно плакать. -  Ной  крепко  обнял  ее,  не
обращая внимания на двух маленьких мальчишек и собаку-колли,  с  интересом
наблюдавших за ними с одного из газонов.
   Хоуп выскользнула из его объятий.
   - Не смей притрагиваться ко мне! - крикнула она и быстро пошла вперед.
   - Ну прошу тебя, - повторил встревоженный Ной, стараясь не отставать от
девушки. - Послушай-ка, что я тебе скажу.
   - Можешь написать очередное письмо, - сквозь слезы ответила Хоуп. - Все
свои нежные чувства ты, видимо, бережешь для пишущей машинки.
   Ной поравнялся с Хоуп и молча пошел рядом. Он был озадачен и растерян и
чувствовал себя так, словно внезапно оказался среди безбрежного моря,  имя
которому - женское безрассудство, и ему остается лишь  дрейфовать,  уповая
на то, что ветер и волны прибьют его к спасительному берегу.
   Однако Хоуп не хотела смягчиться и всю долгую дорогу в трамвае молчала,
упрямо и презрительно поджав губы.
   "Боже мой! - думал Ной, время от времени боязливо посматривая  на  свою
подругу. - Она же перестанет встречаться со мной!"
   Но Хоуп, открыв ключом обе двери, разрешила ему войти. В доме никого не
было. Тетка и дядя Хоуп, захватив с собой двух маленьких детей, уехали  на
три дня отдыхать в деревню. В неосвещенных комнатах  все  дышало  миром  и
покоем.
   - Хочешь есть? - строго спросила Хоуп. Она стояла посередине  гостиной,
и Ной  совсем  было  решился  поцеловать  ее,  но,  взглянув  на  девушку,
отказался от своего намерения.
   - Пожалуй, мне лучше уйти домой, - нерешительно проговорил он.
   - Можешь поесть и у меня,  -  возразила  Хоуп.  -  Я  оставила  ужин  в
холодильнике.
   Ной покорно прошел за девушкой в кухню и, стараясь держаться как  можно
незаметнее, принялся помогать ей. Хоуп  достала  холодную  курицу,  полный
кувшин молока и приготовила салат. Затем она поставила все  на  поднос  и,
как сержант, подающий команду взводу, сухо приказала:
   - Во двор!
   Ной взял поднос  и  отнес  его  в  садик,  примыкавший  к  дому.  Садик
представлял собой прямоугольник,  ограниченный  с  боков  высоким  дощатым
забором, а с третьей стороны -  глухой  кирпичной  стеной  гаража,  сплошь
заросшей диким виноградом. Тут  росла  изящная,  раскидистая  акация,  был
крохотный участок, воспроизводивший  в  миниатюре  горный  луг,  несколько
клумб с обычными цветами, деревянный столик со  свечами  под  абажурами  и
длинные, похожие на кушетку качели под балдахином. В расплывчатых сумерках
растаял, подобно туману  или  дурному  видению,  Бруклин,  и  Ной  с  Хоуп
остались одни в обнесенном высокими стенами саду, словно где-то  в  Англии
или во Франции, а может быть, среди гор Индии...
   Хоуп зажгла свечи. Все с тем же мрачным выражением на лицах они уселись
друг против друга и с аппетитом поели. Они почти  не  разговаривали,  лишь
изредка обменивались вежливыми просьбами передать соль или  молоко.  Затем
они сложили салфетки и встали, каждый у своего конца стола.
   - Свечи нам не нужны, - сказала Хоуп. - Потуши, пожалуйста, свою свечу.
   Ной нагнулся над свечой, накрытой абажуром в виде небольшой  стеклянной
трубки, а Хоуп склонилась к другой  свече.  Когда  они  гасили  свечи,  их
головы соприкоснулись, и во внезапно наступившей темноте Хоуп прошептала:
   - Прости меня. Я самая мерзкая девчонка на свете.
   После этого все было хорошо. Тесно прижавшись, они сидели на качелях  и
сквозь  ветки  акации  смотрели  на  звезды,  постепенно  загоравшиеся   в
темнеющем летнем небе. Где-то далеко громыхал по рельсам трамвай и с шумом
проносились грузовики; где-то далеко  были  тетка,  дядя  и  дети;  где-то
далеко за гаражом кричали разносчики газет. Где-то далеко за стенами сада,
в котором они сидели, бурлил и шумел совсем другой мир...
   - ...Нет, нет, не нужно... -  просила  Хоуп.  -  Я  боюсь,  боюсь...  -
умоляла она. И мгновение спустя: - О мой дорогой, мой любимый!
   Потом они лежали, потрясенные и подавленные тем огромным, непреодолимым
чувством, которое так властно увлекло их. Ной  испытывал  то  робость,  то
торжество, то растерянность, то смирение. Он опасался, что  теперь,  когда
они так слепо  отдались  друг  другу,  Хоуп  возненавидит  его,  и  каждое
мгновение ее молчания все больше укрепляло его мрачные предчувствия...
   - Ну, вот видишь, - заговорила наконец Хоуп и тихо засмеялась. - А ведь
совсем не было жарко. Даже нисколько.


   Потом, когда Ною уже пора было уходить, они вошли  в  дом.  Жмурясь  от
света, Ной и Хоуп старались не смотреть друг на друга. Чтобы чем-то занять
себя, Ной подошел к радиоприемнику и включил его.
   Передавали фортепьянный концерт Чайковского. Мягкая, печальная  мелодия
была словно специально написана  для  них,  только  что  переставших  быть
детьми и познавших всю нежность первой разделенной любви.
   Хоуп подошла к склонившемуся над приемником  Ною  и  поцеловала  его  в
затылок. Он хотел повернуться к ней, чтобы ответить  поцелуем,  как  вдруг
музыка прекратилась и диктор сухим, деловитым  тоном  произнес:  "Передаем
специальное сообщение Ассошиэйтед Пресс. Наступление  немцев  продолжается
по всему русскому фронту. На линии, простирающейся от Финляндии до Черного
моря, введено в действие много новых танковых дивизий".
   - Что это? - воскликнула Хоуп.
   - Немцы, - ответил Ной,  думая  о  том,  как  часто  теперь  приходится
произносить это слово. - Немцы вторглись в Россию. Вот о  чем  кричали  на
улице газетчики...
   - Выключи. - Хоуп протянула руку и сама выключила приемник. -  Хоть  на
сегодня.
   Ной ласково обнял ее и услышал,  как  сильно  забилось  ее  сердце.  "И
сегодня днем, - подумал он, - пока мы были на свадьбе, пока шли по улицам,
а потом сидели здесь, в саду, от Финляндии до Черного моря гремели  орудия
и уми