ачительно коснулась коленями  Майкла
и что-то шепнула. Но муж Эллен был его лучшим другом в колледже, и  Майкл,
несколько шокированный, проявил благородство и не принял  намека.  Теперь,
вспомнив высокую пышнотелую жену друга, он мучительно заерзал  в  темноте.
Затем он вспомнил Флоренс. Она пришла к нему с письмом от матери;  ей  так
хотелось поступить на сцену.  Флоренс  была  совсем  юная  и  до  смешного
наивная. Майкл узнал, что она девственница, и в приливе  сентиментальности
решил, что было бы несправедливо заставлять  невинную  девушку  отдаваться
так просто первому встречному, который не любил ее и никогда  не  полюбит.
Он вспомнил о хрупкой, чуточку неуклюжей девочке из своего родного  города
и в тоске снова заерзал под вещевым мешком.
   Потом он вспомнил молоденькую танцовщицу,  жену  пианиста,  которая  на
одной из вечеринок на 23-й улице притворилась пьяной и плюхнулась  ему  на
колени. Но Майкл в то время был занят школьной учительницей из Нью-Рошеля.
Припомнилась и девушка из Луизианы - у нее  было  три  здоровенных  брата,
которых Майкл откровенно побаивался; женщина, которая  в  зимний  вечер  в
Вилладже бросила на него манящий взгляд, и молоденькая сиделка с  широкими
бедрами из Галифакса, в те дни, когда его брат сломал ногу, и...
   Майкл в отчаянии вспоминал всех  предлагавших  себя  и  отвергнутых  им
представительниц прекрасного пола и от досады скрежетал зубами, сожалея  о
своей нелепой привередливости в давно ушедшие дни. Эх, ты, глупый, надутый
осел! Легкомысленно  утраченные  дорогие  часы,  которых  уже  никогда  не
вернуть! Он жалобно застонал и в жестоком гневе вцепился руками в  вещевой
мешок.
   И все же, утешал он себя,  оставалось  немало  женщин,  которых  он  не
отверг. И в самом деле, когда оглядываешься назад,  становится  стыдно  за
то, что упущено так много возможностей, но в то же  время  радуешься,  что
тогда этого не приходилось стыдиться и чувство стыда не  стояло  на  твоем
пути.
   Когда он вернется домой, если  он  вообще  вернется,  он  изменит  свое
отношение к женщинам. С прошлым покончено  навсегда.  Теперь  ему  хочется
спокойной, скромной, хорошо устроенной, основанной на  доверии,  достойной
жизни... Маргарет. Он долгое время избегал мысли о ней. И  вот  сейчас,  в
этой сырой, неуютной норе, осыпаемый сверху осколками, он не мог заставить
себя не думать о ней. "Завтра, - решил он, - я напишу ей.  Мне  наплевать,
чем она там занимается. Когда я вернусь, мы должны пожениться". Он  быстро
убедил себя в том, что в душе Маргарет снова вспыхнет старая привязанность
к нему, что она выйдет за него замуж, что у них будет солнечная квартира в
деловой части города, будут дети и он будет много  работать  и  не  станет
больше прожигать жизнь. Может быть, даже порвет с театром. Вряд  ли  можно
надеяться теперь на большой успех в театре, если его не было раньше. Может
быть, он займется политикой. Вдруг у него откроется призвание к  политике.
Да наконец, может же он заняться чем-нибудь полезным, полезным  для  себя,
для этих бедняг, умирающих сегодня на передовых позициях, для  стариков  и
старух, лежащих на соломе в церкви города Кана, для отчаявшегося  канадца,
для усатого капитана, шагавшего за волынщиком и крикнувшего  им:  "Хороший
денек, не правда ли?", для маленькой девочки,  просившей  сардин...  Разве
невозможен мир, в котором смерть не стала еще полновластной царицей,  мир,
где не приходится жить среди  все  разрастающихся  кладбищ,  мир,  которым
управляет не только похоронная служба?
   Но, если хочешь, чтобы к твоему мнению стали прислушиваться, ты  должен
заслужить это право. Не дело прослужить всю войну  шофером  полковника  из
службы   гражданской    администрации.    Только    солдаты,    испытавшие
отвратительные ужасы передовых позиций,  смогут  говорить  авторитетно,  с
сознанием того, что они по-настоящему заплатили за свое  мнение,  что  они
утвердились в нем раз и навсегда...
   "Надо будет завтра попросить Пейвона, - подумал Майкл, засыпая, - чтобы
он меня перевел... И надо написать  Маргарет,  она  должна  знать,  должна
подготовиться..."


   Орудия смолкли. Самолеты ушли в  направлении  немецких  позиций.  Майкл
сбросил с груди вещевой мешок и столкнул с  живота  каску.  "Боже  мой,  -
подумал он, - боже мой, скоро ли это кончится?"
   Часовой, которого он должен был сменить, просунул голову под палатку  и
схватил Майкла за ногу поверх одеяла.
   - Подъем, Уайтэкр, - сказал солдат. - Собирайся на прогулку.
   - Да, да, - отозвался Майкл, сбрасывая с себя одеяло. Дрожа от  холода,
он торопливо натягивал ботинки.  Он  надел  куртку,  взял  карабин  и,  не
переставая дрожать, шагнул навстречу ночи. Все небо было затянуто  тучами,
моросил мелкий дождь. Майкл вернулся в палатку,  нашел  дождевик  и  надел
его.  Потом  подошел  к  часовому,   который,   прислонившись   к   джипу,
разговаривал с другим часовым, и сказал ему:
   - Все в порядке, можешь идти спать.
   Он стоял, прислонившись к джипу, рядом с другим часовым, весь  дрожа  и
чувствуя, как мелкие капли стекают по лицу и проникают за воротник,  стоял
и вглядывался в холодную сырую тьму,  вспоминая  всех  женщин,  о  которых
думал во время воздушного налета, вспоминая Маргарет, пытаясь сочинить  ей
письмо,  такое   трогательное,   такое   нежное,   сердечное,   правдивое,
исполненное любви, что она сразу поймет, как они нужны друг другу, и будет
ждать его, когда он вернется после войны в печальный и  беспорядочный  мир
Америки.
   - Эй, Уайтэкр, -  окликнул  его  другой  часовой,  рядовой  Лерой  Кин,
который уже целый час стоял на посту, - нет ли у тебя чего-нибудь выпить?
   - К сожалению, нет, - ответил Майкл, отходя в сторону. Он  недолюбливал
Кина, болтуна и попрошайку. К тому же солдаты считали,  что  Кия  приносит
несчастье, так как в первый же раз, как  только  он  выехал  из  лагеря  в
Нормандии, его джип был обстрелян с самолета. Двое  были  ранены,  один  -
убит, а Кин остался цел и невредим.
   - А нет ли у тебя аспирина? - спросил Кин. - Ужасно болит голова.
   - Подожди минутку, - сказал Майкл. Он сходил к себе в  палатку,  принес
коробочку аспирина и передал ее Кину. Тот вынул шесть таблеток и  запихнул
их в рот. Майкл наблюдал за ним, чувствуя,  как  его  рот  сводит  гримаса
отвращения.
   - Без воды? - удивился Майкл.
   - А зачем она? - спросил Кин. Это был большой,  костлявый  мужчина  лет
тридцати. Его старший  брат  получил  в  прошлую  войну  "Почетную  медаль
конгресса" [высший орден в США], и  Кин,  желая  быть  достойным  семейной
славы, держал себя как заправский вояка.
   Кин вернул Майклу коробочку с аспирином.
   - Ужасно болит голова, - сказал он. - Это от запора. Я уже пять дней не
могу пошевелить кишками.
   "Я не слышал этого выражения с самого Форт-Дикса", - подумал Майкл.  Он
медленно пошел по краю поля вдоль линии палаток  в  надежде,  что  Кин  не
пойдет за ним. Но рядом слышалось медленное шарканье ботинок по  траве,  и
Майкл понял, что ему не отделаться от этого человека.
   - Раньше у меня желудок работал прекрасно, - мрачно жаловался Кин. -  А
потом я женился.
   Они молча дошли  до  последних  палаток  и  офицерской  уборной,  потом
повернули и тронулись в обратный путь.
   - Моя жена подавляла меня, - сказал Кин. - А потом она настояла на том,
чтобы сразу завести троих ребят. Ты, конечно, не  поверишь,  что  женщина,
которая так хотела иметь детей, могла быть  холодной,  но  моя  жена  была
очень холодна. Она не выносила, когда я дотрагивался до нее.  Через  шесть
недель после свадьбы у меня начался запор, и с тех пор я все время мучаюсь
животом. Ты женат, Уайтэкр?
   - Разведен.
   - Если б только я мог, - сетовал Кин, - я бы обязательно развелся.  Она
разбила мою жизнь. Я хотел стать писателем. Ты знаешь много писателей?
   - Так, нескольких.
   - Но уж, конечно, ни у кого из них нет троих детей.  -  В  голосе  Кина
звучала горькая обида. -  Она  сразу  поймала  меня  в  ловушку.  А  когда
началась война, ты даже представить  себе  не  можешь,  что  мне  пришлось
вынести, прежде чем она согласилась, чтобы я пошел служить. Это я, человек
из такой семьи, у которого брат имеет такие заслуги... Я тебе рассказывал,
как он получил орден?
   - Да, - сказал Майкл.
   - За одно утро убил одиннадцать немцев. Одиннадцать немцев, -  повторил
Кин, и  в  его  голосе  прозвучало  сожаление  и  восхищение.  -  Я  хотел
записаться в  парашютные  войска,  но  с  моей  женой  сразу  приключилась
истерика.  Все  идет  одно  к  одному:  безразличие,  неуважение,   страх,
истерики. А теперь посмотри, во что я превратился. Пейвон ненавидит  меня,
он никогда не берет меня с собой в поездки. Вот вы сегодня были на фронте,
так ведь?
   - Да.
   - А ты знаешь, что я делал? - с горечью спросил брат кавалера "Почетной
медали". -  Сидел  и  переписывал  всякие  бумажки.  В  пяти  экземплярах.
Представления  на  присвоение  званий,  медицинские  заключения,  денежные
ведомости. Хорошо, что брата уже нет в живых.
   Они медленно шли под  дождем,  опустив  стволы  карабинов  вниз,  чтобы
уберечь их от влаги. С касок стекала вода.
   - Я хочу тебе что-то сказать, - снова начал Кин. - Помнишь тот  случай,
недели две назад, когда немцы  чуть  не  прорвали  нашу  оборону  и  пошли
разговоры о том, что нас поставят в строй. Так вот признаюсь тебе, я молил
бога, чтобы они прорвались. Да, молил бога. Ведь  тогда  бы  нам  пришлось
драться.
   - Ты просто круглый дурак, - сказал Майкл.
   - Я мог бы стать замечательным солдатом, - прохрипел Кип  и  рыгнул.  -
Да, да, замечательным солдатом. Я знаю. Погляди на моего брата. А мы  были
настоящими братьями, несмотря на то, что он был  на  двадцать  лет  старше
меня. Пейвон знает об этом. Вот почему ему доставляет особое  удовольствие
держать меня здесь в качестве машинистки, а с собой он берет других ребят.
   - Если когда-нибудь пуля пробьет твою дурацкую башку,  то  так  тебе  и
надо, - сказал Майкл.
   - А я не имею ничего против, - решительно  ответил  Кин.  -  Наплевать.
Если меня убьют, не передавай никому от меня приветов.
   Майкл  пытался  рассмотреть  лицо  Кина,  но  было  слишком  темно.  Он
почувствовал какую-то жалость к этому  страдающему  от  запоров  человеку,
одержимому мыслью о геройских подвигах, которого дома ждет холодная жена.
   - Надо бы мне поступить в офицерскую школу, - продолжал  Кин.  -  Я  бы
стал замечательным офицером. У меня была бы уже своя  рота,  и  могу  тебя
заверить,  что  я  бы  уже  носил  на  груди  "Серебряную  звезду"  [знак,
выдаваемый за участие в пяти сражениях].
   Они шли рядом под мокрыми деревьями, с которых стекали капли  дождя,  и
Майкла все время преследовал скрипучий, нудный голос этого безумца.
   - Я знаю себя, я  был  бы  доблестным  офицером.  -  Майкл  не  мог  не
улыбнуться, услышав эту фразу. Ведь в эту бонну такой  эпитет  можно  было
встретить только в  газетных  сводках  и  приказах  о  награждении.  Слово
"доблестный" не подходило для этой войны, и только  люди,  подобные  Кину,
могли употреблять его с такой теплотой, верить в  него,  верить,  что  оно
имеет какой-то реальный смысл.
   - Да, доблестным, - твердо повторил Кин. - Я бы показал своей  жене.  Я
вернулся бы в Лондон с орденскими ленточками и проложил бы себе  дорогу  в
милю шириной к тамошним женщинам. До сих пор  я  не  пользовался  успехом,
потому что я всего лишь рядовой.
   Майкл усмехнулся, подумав о  всех  тех  рядовых,  которые  пользовались
большим успехом среди  английских  дам.  Он  знал,  что,  где  бы  Кин  ни
появился, пусть даже с грудью, увешанной всеми орденами мира и со звездами
на погонах, все равно он встретил бы  во  всех  барах  и  спальнях  только
холодных женщин.
   - Моя жена знала это, - продолжал жаловаться Кин. - Вот почему  она  не
хотела, чтобы я стал офицером. Она все продумала, а когда я понял, что она
со мной натворила, было уже слишком поздно, я был уже за океаном.
   Майкла стала забавлять вся эта история,  и  у  него  возникло  какое-то
жестокое чувство благодарности к человеку, шедшему рядом с ним, за то, что
тот отвлек его от собственных мыслей.
   - Как выглядит твоя жена? - злорадно поинтересовался он.
   - Завтра я покажу тебе ее карточку. Она хорошенькая, у  нее  прекрасная
фигура. На первый взгляд это  самая  привлекательная  женщина  в  мире.  В
присутствии других она всегда улыбается, всегда оживлена.  Но  как  только
закрывается дверь и мы остаемся одни,  она  превращается  в  айсберг.  Они
обманывают нас, - сокрушался Кин, шагая  в  сырой  мгле,  -  они  успевают
надуть нас, прежде чем мы поймем, в чем дело... Да к тому же, -  продолжал
он изливать свою душу, - она отбирала  у  меня  все  деньги.  Это  ужасно,
особенно когда сидишь здесь и вспоминаешь  все  ее  штучки.  С  ума  можно
сойти. Будь я на фронте, я мог бы все забыть. Послушай-ка,  Уайтэкр,  -  с
жаром попросил Кин, - ты же в хороших  отношениях  с  Пейвоном,  он  любит
тебя, замолви за меня словечко, а?
   - Что же ему сказать?
   - Пусть он или переведет меня в пехоту, - решительно заявил Кин, -  или
берет с  собой  в  поездки.  -  "Этот  тоже,  но  по  каким  причинам!"  -
промелькнуло в мозгу Майкла. - Я как раз такой человек, какой ему нужен, -
продолжал Кин. - Я не боюсь, что меня убьют, у меня стальные нервы.  Когда
обстреляли наш джип и все остальные были убиты или ранены,  я  смотрел  на
них так хладнокровно, как будто сидел в кино и видел все  это  на  экране.
Как раз такой человек и нужен Пейвону...
   "Сомневаюсь", - подумал Майкл.
   - Так поговоришь с ним? - приставал Кин. - Ну как,  поговоришь?  Всякий
раз, когда я пытаюсь с ним заговорить, он спрашивает: "Рядовой Кин,  а  те
списки уже отпечатаны?" Он просто  смеется  надо  мной,  я  вижу,  что  он
смеется, - в бешенстве крикнул Кин. - Ему  доставляет  какое-то  злорадное
удовольствие видеть, что по его милости брат Гордона Кина сидит в тылу,  в
зоне коммуникаций и  перепечатывает  всякие  списки.  Уайтэкр,  ты  должен
поговорить с ним обо мне. Кончится война, а я так и не побываю ни в  одном
бою, если мне никто не поможет!
   - Хорошо, - сказал Майкл, - я поговорю.  -  И  тут  же  с  грубостью  и
жестокостью, которую вызывают у собеседника такие люди, как Кин,  добавил:
- Однако должен тебе сказать, что если ты когда-нибудь и попадешь  в  бой,
то я буду молить бога, чтобы тебя не было рядом со мной.
   - Спасибо, друг, большое спасибо, - сердечно благодарил Кин. - Ей богу,
это очень великодушно с твоей стороны. Никогда не забуду этого, дружище. Я
всегда буду помнить об этом.
   Майкл зашагал быстрее;  Кин,  поняв  намек,  несколько  поотстал,  и  в
течение некоторого времени они шли молча. Но к исходу часа,  за  несколько
минут до смены, Кин снова догнал Майкла и мечтательно произнес, как  будто
думал об этом долгое время:
   - Завтра пойду в санитарную часть и приму английской соли. Нужно, чтобы
хоть раз хорошо сработал желудок, и дело пойдет на лад, и  тогда  я  стану
другим человеком.
   -  Могу  лишь  выразить  тебе  мои  наилучшие  пожелания,  -   серьезно
проговорил Майкл.
   - Так ты не забудешь поговорить с Пейвоном?
   - Не забуду. Со своей стороны,  я  предложу,  чтобы  тебя  сбросили  на
парашюте прямо на штаб генерала Роммеля.
   - Тебе, может быть, смешно, - обиделся Кин, - но если бы  ты  вышел  из
такой семьи, как моя, и у тебя были бы какие-то идеалы...
   - Я поговорю с Пейвоном,  -  перебил  Майкл.  -  Разбуди  Стеллевато  и
отправляйся спать. Увидимся утром.
   - Для меня было большим облегчением поговорить вот  так  с  кем-нибудь.
Спасибо, приятель.
   Майкл проводил взглядом брата  покойного  кавалера  "Почетной  медали",
направившегося тяжелой походкой к палатке, где опал Стеллевато.


   Стеллевато был коротеньким, тщедушным итальянцем, лет  девятнадцати,  с
мягким, смуглым лицом, похожим на плюшевую диванную подушку. Он  пришел  в
армию из Бостона, где работал  развозчиком  льда.  Его  речь  представляла
собой причудливую смесь плавных итальянских звуков и резких, тягучих  "а",
типичных для кварталов, примыкающих к реке Чарльз. Когда  ему  приходилось
бывать в карауле, он часами стоял, прислонившись к капоту джипа,  и  ничто
не могло сдвинуть его с места. В Штатах он  служил  в  пехоте,  и  у  него
развилось такое глубокое отвращение к ходьбе, что  теперь  он  всякий  раз
залезал в свой  джип,  чтобы  проехать  каких-нибудь  пятьдесят  шагов  до
уборной. Уже будучи в  Англии,  он  успешно  выдержал  упорную  баталию  с
военными врачами и сумел убедить их в  том,  что  у  него  сильно  развито
плоскостопие и что он больше не может  служить  в  пехоте.  Это  была  его
великая победа в войне, победа, которую он запомнил  лучше  всех  событий,
случившихся со времени Пирл-Харбора, и которая увенчалась в  конце  концов
прикомандированием его к Пейвону в качестве шофера. Майкл  любил  его,  и,
когда  им  случалось  вести  охрану  вместе,  как  сегодня,  они   стояли,
привалившись к капоту джипа, потихоньку покуривая  и  поверяя  друг  другу
свои тайны. Майкл копался  в  памяти,  силясь  припомнить  свои  случайные
встречи с кинозвездами, которых так обожал Стеллевато. Стеллевато, в  свою
очередь, подробно рассказывал, как он развозил лед по Бостону, и  описывал
жизнь всей семьи Стеллевато - отца, матери и трех сыновей в их квартире на
Салем-стрит.
   - Мне как раз снился сон, - начал рассказывать Стеллевато.  Сгорбившись
в своем дождевике без единой пуговицы, приземистый, с небрежно свисающей с
плеча винтовкой, он являл собою совсем не военную фигуру. -  Мне  как  раз
снился сон о Соединенных Штатах, когда этот сукин сын Кин разбудил меня. А
этот Кин, - сердито добавил он, - видно, не того. Он всегда подойдет и так
стукнет  по  ногам,  словно  полицейский,  сгоняющий  бродягу  с   садовой
скамейки, да еще поднимет такой шум, орет так, что можно  разбудить  целую
армию: "Эй, ты, вставай! На улице  дождь,  а  тебе  придется  прогуляться,
вставай, вставай, пойди прогуляйся под холодным дождичком".  -  Стеллевато
обиженно покачал головой. - Нечего мне говорить такие вещи.  Я  сам  вижу,
идет или не идет дождь.  Этому  парню  просто  нравится  доставлять  людям
неприятности. А этот сон, мне так не хотелось обрывать его на середине...
   Голос Стеллевато стал далеким и мягким.
   - Мне снилось, что я еду на грузовике со своим стариком. Был  солнечный
летний день; мой старик сидел в кабине рядом со мной. Он  дремал  и  курил
этакую кривую черную сигарку "Итало Бальбо". Знаешь такие?
   - Знаю, - серьезно ответил Майкл. - Пять штук за десять центов.
   - Итало Бальбо [Бальбо,  Итало  (1896-1940)  -  итальянский  авиатор  и
государственный деятель фашистского режима; был губернатором Ливии;  погиб
в авиационной катастрофе], - сказал Стеллевато, - это тот, что  улетел  из
Италии.  Когда-то  в  давние  времена  он  был  великим  героем  в  глазах
итальянцев, вот они и назвали сигары его именем.
   - Я слышал о нем, - сказал Майкл. - Он был убит в Африке.
   - Его убили? Я должен написать об этом  моему  старику.  Сам-то  он  не
может читать, но к нам заходит моя девушка, Анджелина, она  читает  письма
ему и моей старушке. Так вот, он Дремал и курил одну из тех самых сигар, -
мечтательно продолжал Стеллевато. - Мы ехали тихо, потому что  приходилось
останавливаться почти у каждого дома. Потом он проснулся  и  говорит  мне:
"Никки, возьми на двадцать пять центов льда  и  отнеси  миссис  Шварц,  но
только скажи ей, чтобы денежки на бочку". Я и сейчас слышу его голос,  как
будто опять сижу в грузовике за баранкой. Я вылез из машины,  взял  лед  и
направился  в  дом  миссис  Шварц,  а  отец  крикнул  мне  вслед:  "Никки,
возвращайся немедленно. Не задерживайся  там  у  этой  миссис  Шварц".  Он
всегда кричал мне что-нибудь в этом роде, а потом тут же снова  засыпал  и
так и не знал, оставался ли я там на  утренний  концерт  или  на  вечерний
спектакл