рассмеялись. Он пододвинулся к ней и поцеловал гладкую,  отливающую
матовым блеском кожу между шеей и плечом. Полусонный, он уткнулся в мягкую
теплоту ее тела  и  щекочущие  волосы,  вдыхая  их  смешанный  животворный
аромат.
   - Можно найти оправдание всякому отступлению, - прошептала Франсуаза.
   Через открытое окно доносились шаги солдат, их кованые сапоги ритмично,
как на строевых учениях,  топали  по  мостовой.  Здесь,  в  этой  укромной
комнатке, сквозь пряди спутанных, ароматных волос его любовницы эти  звуки
казались Христиану приятными и не имеющими никакого значения.
   - Я знала, что так будет, еще давно, когда впервые увидела тебя. Знала,
что этого нельзя преодолеть.
   - Зачем же было столько ждать? -  спросил  Христиан,  слегка  приподняв
голову и разглядывая замысловатый рисунок, которым  луна,  отразившись  от
зеркала, украсила потолок. - Господи, сколько времени мы потеряли!  Почему
же ты тогда не решилась на это?
   -  Тогда  я  отвергала  ухаживания  немцев,  -   невозмутимо   ответила
Франсуаза. - Считала, что нам нельзя уступать победителям во всем.  Хочешь
верь, хочешь нет - мне безразлично  -  но  ты  первый  немец,  которому  я
позволила дотронуться до себя.
   - Верю, - сказал Христиан, и он действительно верил ей, ибо, каковы  бы
ни были ее пороки, в лживости упрекнуть ее было нельзя.
   - Не думай, что это было так легко. Ведь я не монашка.
   - О нет! Уж в этом-то я готов поклясться.
   Но Франсуаза оставалась серьезной.
   - На тебе, конечно, свет клином не сошелся, - продолжала она.  -  Разве
мало замечательных парней, приятных, молодых... Выбор был  неплохой...  Но
ни один из них, ни один... Победители не получили ничего... Вплоть до этой
ночи...
   Ощущая какую-то смутную тревогу, Христиан  после  некоторого  колебания
спросил:
   - А почему же теперь... Почему ты теперь передумала?
   - О, теперь можно! -  рассмеялась  Франсуаза,  и  в  ее  сонном  голосе
чувствовалось лукавство довольной собой женщины. - Теперь другое дело!  Ты
ведь больше не победитель, дорогой мой.  Ты  -  беглец...  А  сейчас  пора
спать...
   Она повернулась, поцеловала его, отодвинулась на свой  край  кровати  и
улеглась на спину, целомудренно вытянув руки. Под  белой  простыней  мягко
вырисовывались формы ее стройного тела. Вскоре она  заснула,  и  в  тишине
комнаты послышалось ровное, спокойное дыхание.
   Христиан  не  спал.  Ему  было  не  по  себе.  Он  лежал   вытянувшись,
прислушиваясь к  дыханию  спящей  женщины,  рассматривая  лунный  узор  на
потолке. С безмолвной улицы  снова  донесся  приближающийся  стук  кованых
каблуков патруля. Патруль прошел мимо, шаги  стихли  и,  наконец,  замерли
совсем. Эти звуки не казались больше Христиану отдаленными, приятными,  не
имеющими значения.
   "Беглец", - вспомнил Христиан,  и  в  его  ушах  снова  зазвучал  тихий
насмешливый  голос.  Повернув  голову,  он  посмотрел  на  Франсуазу.  Ему
показалось, что даже во  сне  в  уголках  ее  крупного,  чувственного  рта
сохранилась самодовольная, торжествующая улыбка. Христиан Дистль,  уже  не
победитель, а только беглец,  получил,  наконец,  доступ  в  постель  этой
парижанки. "Французы, - снова пришло ему в голову, - нас всех перебьют,  и
хуже всего то, что они уже знают об этом".
   С нарастающим гневом он смотрел на красивое женское  лицо  ка  соседней
подушке. Он понял, что его соблазнили, использовали, чтобы  показать  свое
превосходство, да еще так высокомерно насмеялись!  А  в  соседней  комнате
спит пьяным сном измученный, но полный радужных  надежд  Брандт,  которого
тоже поймали в западню с точно такой же маркой "сделано во Франции".
   Теперь он уже ненавидел и Брандта, который с такой готовностью полез  в
западню. Христиан стал припоминать всех, с кем он  соприкасался  за  время
войны и кто теперь мертв. Гарденбург, Краус,  Бэр,  бесстрашный  маленький
француз на парижской дороге,  мальчик  на  велосипеде,  фермер  в  погребе
ратуши рядом с открытым желтым гробом, солдаты из его взвода в  Нормандии,
отчаянно храбрый полуголый американец, который стрелял  с  заминированного
моста в Италии. Разве справедливо,  думал  он,  что  неженки  выживают,  а
стойкие гибнут? Брандт со своей чисто штатской хитростью,  который  сладко
спит сейчас в роскошной шелковой постели парижанки, оскверняет память всех
этих людей. Много их таких, которые знают, в какую  дверь  стучать  и  что
сказать, когда она откроется. Сильные погибли,  почему  же  слабые  должны
наслаждаться роскошью? Смерть - вот лучшее средство против роскоши,  и  им
так легко воспользоваться. За четыре года на его глазах  погибли  товарищи
куда лучше, чем Брандт; почему же  Брандт  должен  жить  и  процветать  на
костях  Гарденбурга?  Цель  оправдывает  средства,  но  разве  цель   этой
колоссальной бойни в  том,  чтобы  гражданин  Брандт,  отсидев  три-четыре
месяца в благоустроенном лагере для  военнопленных,  возвратился  к  своей
нежной французской женушке, принялся малевать дурацкие картины и  еще  лет
двадцать извинялся перед  победителями  за  погибших  мужественных  людей,
которых он предал? С самого начала Христиан шагал бок о  бок  со  смертью.
Так неужели теперь из-за  какого-то  сентиментального  чувства  дружбы  он
пощадит того,  кто  меньше  всего  этого  заслужил!  Неужели  четыре  года
непрерывных убийств его ничему не научили?
   Вдруг ему стала невыносима мысль о Брандте,  спокойно  похрапывающем  в
соседней спальне, невыносимо стало  оставаться  в  постели  рядом  с  этой
красивой  женщиной,  которая  воспользовалась  им  с  таким   безжалостным
цинизмом. Он бесшумно соскользнул с кровати и  голый,  босиком  подошел  к
окну. Он смотрел на крыши спящего города, на  сверкающие  в  лунном  свете
трубы, на бледно освещенные узкие,  извилистые  улицы,  хранящие  в  своей
памяти события далекого прошлого, на серебристую ленту реки,  перерезанную
многочисленными мостами. Откуда-то  издалека.  Из  темноты  улиц  до  него
донеслись гулкие шаги патруля,  и  ему  даже  удалось  разглядеть  силуэты
людей,  когда  те  вышли  на  перекресток.  Пятеро  солдат  неторопливо  и
настороженно  шагали  по  ночным  улицам  вражеского  города,  подавленные
сознанием   своей   уязвимости,   такие    трогательно-жалкие,    товарищи
Христиана...
   Стараясь не шуметь. Христиан  быстро  оделся.  Франсуаза  пошевелилась,
томно откинула руку,  но  не  проснулась.  Белая,  похожая  на  змею  рука
безжизненно упала в теплую пустоту. Держа  ботинки  в  руке,  Христиан  на
цыпочках  двинулся  к  выходу.  Дверь  бесшумно  открылась,  и  он  бросил
прощальный взгляд на постель. Пресыщенная ласками, Франсуаза спала  все  в
той же позе, и ее протянутая рука словно манила покоренного любовника. Ему
показалось, что на ее чувственных губах застыла  довольная,  торжествующая
улыбка победителя.
   Христиан осторожно прикрыл за собой дверь.


   Через пятнадцать минут он уже стоял перед эсэсовским полковником.  Спал
город, но не спали эсэсовцы. Во всех кабинетах горел яркий свет,  деловито
сновали люди, трещали пишущие машинки и телетайпы.  Вся  эта  лихорадочная
обстановка чем-то  напоминала  сверхурочную  ночную  смену  на  заваленном
заказами заводе.
   Полковник, сидевший за письменным столом, выглядел  совсем  бодрым.  Он
был низкого роста и носил очки в  толстой  роговой  оправе,  но  ничем  не
напоминал  канцелярскую  крысу.  Бесцветные  глаза,  увеличенные   очками,
смотрели на посетителя холодным, испытующим  взглядом,  тонкие  губы  были
сжаты. Он держал себя как человек, готовый в любую секунду нанести удар.
   - Хорошо, унтер-офицер, -  сказал  он.  -  Поедете  с  лейтенантом  фон
Шлайном, покажете дом и подтвердите личность дезертира  и  укрывающих  его
женщин.
   - Слушаюсь.
   - Вы правы. Вашей воинской части больше не существует.  Она  уничтожена
противником пять дней тому назад. Вы проявили исключительную  храбрость  и
находчивость, спасая свою жизнь... - продолжал он бесстрастным голосом.
   Христиан смутился, так как не мог понять, серьезно это  сказано  или  с
иронией. Он понимал, что смущать людей - обычная тактика  полковника,  но,
кто знает, может, на этот раз в его  словах  кроется  какой-нибудь  особый
смысл.
   - Я скажу, чтобы вам выписали командировочное предписание  в  Германию.
Там получите небольшой отпуск,  а  затем  отправитесь  в  новую  часть.  В
недалеком будущем нам потребуются такие люди,  как  вы,  на  нашей  родной
земле, - добавил он все тем же тоном. - Можете идти. Хайль Гитлер!
   Христиан козырнул и вместе с лейтенантом фон Шлайном, который был  тоже
в очках, вышел из кабинета.
   Уже по пути к дому, сидя в маленьком автомобиле,  за  которым  следовал
открытый грузовик с солдатами, Христиан спросил лейтенанта:
   - А что с ним сделают?
   - С ним? - зевнул лейтенант, сняв очки. - Завтра расстреляют. Мы каждый
день расстреливаем десятки дезертиров, а сейчас, при  отступлении,  работы
еще прибавится. - Снова надев очки, он спросил, вглядываясь в  темноту:  -
Эта улица?
   - Эта, - ответил Христиан. - Вот здесь.
   Маленькая машина остановилась у  знакомой  двери.  Грузовик  затормозил
вслед за ней, и солдаты выпрыгнули из кузова.
   - Вам незачем с нами идти, - сказал фон Шлайн. - Это не так уж приятно.
Только скажите, какой этаж и какая квартира, и мы вмиг все устроим.
   - Верхний этаж, первая дверь справа от лестницы.
   - Ладно, - бросил фон Шлайн. Он говорил высокомерным, пренебрежительным
тоном, как будто хотел поведать всему миру, что в армии явно недооценивают
всех  его  талантов.  Со  скучающим  видом  он  небрежно  махнул  четверым
солдатам, которые приехали на грузовике, подошел к двери  и  нажал  кнопку
звонка.
   Христиан стоял у края тротуара, облокотившись  на  машину,  доставившую
его сюда из эсэсовского штаба, и  прислушивался  к  зловещему  дребезжанию
звонка, разносившемуся по спящему дому из комнаты консьержки. Фон Шлайн не
отрывал пальца от  кнопки,  и  непрерывный  раздраженный  звон,  казалось,
становился все  сильнее.  Христиан  закурил  и  глубоко  затянулся.  "Ведь
услышат же там наверху, - подумал он. - Этот фон Шлайн просто идиот!"
   Наконец звякнула "цепочка,  и  Христиан  услышал  сонный,  раздраженный
голос консьержки. Фон Шлайн рявкнул что-то по-французски, и  дверь  тотчас
же настежь распахнулась. Лейтенант с солдатами ворвался в дом, и дверь  за
ними затворилась.
   Христиан медленно шагал около машины и курил. Светало. Жемчужно-матовый
свет,  смешиваясь  с  таинственно-синими  и   серебристо-лиловыми   тонами
уходящей ночи,  постепенно  заливал  улицы  и  дома  Парижа.  Рассвет  был
прекрасен, но Христиан ненавидел его. Скоро, может быть даже  сегодня,  он
уедет из Парижа и, пожалуй, никогда в жизни больше его  не  увидит.  Ну  и
хорошо. Пусть Париж остается французам, этим льстивым обманщикам,  которые
всегда побеждают... С него хватит.  То,  что  он  принимал  за  прелестную
лужайку, оказалось  трясиной.  Манящая  красота  города  была  лишь  умело
поставленной приманкой, которая завлекала в коварные тенета, гибельные для
мужской чести и достоинства. Обманчивая нежность обезоруживала, обманчивая
веселость низвергала завоевателей в бездну печали. Медики со  свойственным
им цинизмом  еще  тогда  все  предвидели,  выдав  каждому  по  три  ампулы
сальварсана, - единственное оружие, пригодное для покорения Парижа...
   В раскрытых дверях показался Брандт в штатском пальто, накинутом поверх
пижамы. Его конвоировали двое солдат. Позади шли  Франсуаза  и  Симона,  в
халатах и комнатных туфлях. Симона, вся в слезах,  по-детски  всхлипывала,
но Франсуаза лишь посматривала на солдат с холодной насмешкой.
   Христиан пристально посмотрел Брандту в глаза,  но  прочел  в  ответном
взгляде только муку. Внезапно вырванный из глубокого, беззаботного сна, он
шел с тупым  похоронным  видом.  Христиан  с  ненавистью  смотрел  на  это
прорезанное морщинами, изнеженное, безвольное, потерянное лицо.  "Да  ведь
этот тип даже не похож на немца!" - удивленно подумал он.
   - Он самый, - сказал Христиан, обращаясь к фон Шлайну. - А это  те  две
женщины.
   Солдаты втолкнули  Брандта  в  кузов  и  довольно  деликатно  подсадили
Симону, которая  так  и  заливалась  слезами.  Оказавшись  в  кузове,  она
беспомощно протянула руку Брандту. Христиан с презрением наблюдал, как тот
с трагическим видом нежно взял протянутую руку и приложил  к  своей  щеке,
ничуть не стесняясь своих товарищей - солдат, которых  собирался  бросить,
дезертировав из армии.
   Франсуаза  отказалась  от  помощи  солдат.  Смерив  Христиана   суровым
напряженным взглядом, она с  немым  изумлением  покачала  головой  и  сама
полезла в кузов грузовика.
   "Вот так-то, - подумал Христиан, провожая ее взглядом. - Как видишь, не
все еще кончено. Даже сейчас мы умеем одерживать некоторые победы..."
   Грузовик тронулся. Христиан сел в автомобиль рядом с фон Шлайном, и они
поехали вслед за грузовиком по улицам пробуждающегося Парижа к эсэсовскому
штабу.



32

   Город выглядел как-то странно. Из окон не свешивались  флаги,  не  было
импровизированных плакатов, приветствующих  освободителей,  как  в  других
городах на всем пути от самого Кутанса, а двое французов, которых окликнул
Майкл, нырнули в ближайший дом, едва завидев джип.
   - Стой! - сказал Майкл, обращаясь к Стеллевато. - Что-то здесь неладно.
   Они выехали на окраину города и остановились на перекрестке двух дорог,
пустынных и неприветливых в это серое хмурое утро. С безлюдных улиц на них
смотрели закрытые ставнями окна каменных домов. Целый месяц они  ехали  по
дорогам,  забитым  танками,  транспортерами,  бензовозами,  артиллерией  и
пехотой, и в каждом городе их встречали толпы ликующих, празднично  одетых
французов и француженок,  которые  размахивали  флагами,  извлеченными  из
тайников, где они хранились все годы  оккупации,  распевали  "Марсельезу".
Поэтому царившая здесь мертвая тишина казалась угрожающей и зловещей.
   - В чем дело, братцы? - спросил Кин с заднего сиденья. - Что,  не  туда
попали?
   - Не знаю, - ответил Майкл, которого  теперь  раздражало  каждое  слово
Кина. Три дня тому назад Пейвон велел ему захватить с собой  Кина,  и  все
эти три дня тот не переставая ныл: то война больно медленно идет, то  жена
в письмах жалуется, что получаемых денег при возросших ценах не хватает на
жизнь, то еще что-нибудь не так. Благодаря Кину, цены на мясо,  на  масло,
на хлеб, на детскую обувь неизгладимо запечатлелись в памяти Майкла. "Если
в девятьсот семидесятом году меня спросят,  почем  был  фарш  летом  сорок
четвертого года, - раздраженно подумал Майкл, - я не  задумываясь  отвечу:
шестьдесят пять центов фунт".
   Он достал карту и развернул ее на коленях. Сзади раздался  щелчок:  Кин
снял карабин с предохранителя. "Деревенщина, - подумал Майкл, всматриваясь
в карту, - безмозглый, кровожадный ковбои..."
   Стеллевато  ссутулился  рядом,  сдвинув  каску  на  затылок,  и   дымил
сигаретой.
   - Знаешь, чего мне сейчас хочется? - сказал  он.  -  Бутылочку  вина  и
француженку.
   Стеллевато был либо слишком молод, либо  слишком  храбр,  либо  слишком
глуп для того, чтобы почувствовать опасность, которую  таило  в  себе  это
хмурое осеннее утро, и обратить внимание на необычный облик города.
   - Попали мы куда надо, - наконец проговорил Майкл. - Но все  равно  мне
не нравится это место.
   Четыре дня тому назад Пейвон послал его в  штаб  12-й  группы  армий  с
кучей  всевозможных  донесений  о  состоянии  коммунального  хозяйства   и
продовольственном  положении  в  десятке  городов,  которые   они   успели
обследовать, а также об обличающих показаниях, данных местными жителями  о
некоторых должностных лицах. После этого Майклу надлежало вернуться в штаб
пехотной  дивизии.  Но  когда  он  вернулся,  ему  сказали  в  оперативном
отделении, что Пейвон днем раньше уехал и просил  передать  Майклу,  чтобы
тот ждал его на следующее утро в этом самом городе. В десять  ноль-ноль  в
город должны были вступить передовые подразделения оперативной  группы  из
бронетанковых и механизированных войск, с которыми  и  собирался  приехать
сюда Пейвон.
   Было уже одиннадцать, но никаких признаков того, что здесь  после  1919
года побывали люди, говорящие на английском языке, не наблюдалось, если не
считать маленькой указки с надписью: "Пункт водоснабжения".
   - Поехали, что ли, - начал Кин. - Чего мы ждем?  Мне  Париж  посмотреть
хочется.
   - Париж пока не у нас, -  сказал  Майкл,  складывая  карту  и  усиленно
стараясь сообразить, что может означать эта пустота на улицах.
   - Сегодня утром я слушал в передаче Би-би-си, - продолжал Кин, -  будто
немцы в Париже попросили о перемирии.
   - Лично меня они не просили, -  ответил  Майкл,  сожалея,  что  с  ними
сейчас нет  Пейвона,  который  принял  бы  на  себя  всю  ответственность.
Последние три дня он наслаждался, разъезжая по  праздничной  Франции:  сам
себе хозяин, и никто им не командует. Но в это утро обстановка  была  явно
не  праздничной,  и  его  угнетала  мысль,  что,  если  он  сейчас  примет
опрометчивое решение, они могут не дожить до полудня.
   - Черт с ним, поехали, - решил он и  подтолкнул  локтем  Стеллевато.  -
Посмотрим, что делается на пункте водоснабжения.
   Стеллевато завел мотор, и они, свернув в переулок, медленно  поехали  к
виднеющемуся вдали мостику,  перекинутому  через  небольшую  речушку.  Там
висел еще один указатель, неподалеку стояла огромная брезентовая  цистерна
с насосом. Сначала Майклу показалось, что на пункте водоснабжения,  как  и
во всем городе, нет ни души, но  вскоре  он  заметил  каску,  торчащую  из
окопа, замаскированного ветками.
   - Мы услышали, что кто-то подъезжает, - раздался  голос  из-под  каски.
Говоривший был молодой парень, бледный,  с  усталыми  глазами,  в  которых
Майкл заметил испуг. Показался еще один солдат и направился к джипу.
   - Что здесь творится? - спросил Майкл.
   - Это вы нам скажите, - ответил первый солдат.
   - В десять часов здесь не проходили войска?
   - Никто здесь не проходил, - ответил с легким шведским акцентом  другой
солдат - маленький толстячок лет сорока, уже  давно  не  бритый.  -  Вчера
вечером проходил  штаб  Четвертой  бронетанковой;  нас  ссадили  здесь,  а
колонна свернула на юг. С тех пор никто не проходил. На рассвете откуда-то
из центра города слышалась стрельба...
   - Что там произошло?
   - А почему ты меня спрашиваешь,  приятель?  Нас  здесь  поставили  воду
качать из этой вот лужи, а не заниматься  расследованиями.  В  лесу  полно
фрицев. Они стреляют в лягушатников, а лягушатники -  в  них.  А  мы  ждем
подкрепления...
   - Поедем в центр города и посмотрим, - нетерпеливо сказал Кин.
   - А ты заткнись! - грубо бросил Майкл, круто повернувшись к  Кину.  Тот
смущенно замигал глазами за толстыми стеклами очков.
   - Мы с дружком, - снова заговорил толстяк, - как раз толковали  о  том,
не лучше ли нам вообще отсюда убраться. Кому нужно, чтобы мы сидели здесь,
словно утки на пруду?  Утром  приходил  какой-то  лягушатник,  он  немного
говорит по-английски, и сказал,  будто  по  ту  сторону  города  восемьсот
фрицев с тремя танками. Собираются сегодня занять город...
   - Ну и дела, - заметил Майкл. - Так вот почему нет флагов.
   -  Восемьсот  фрицев!  -  воскликнул  Стеллевато.  -  Давайте-ка  лучше
смываться...
   - Как ты думаешь, здесь не опасно? - спросил Майкла молодой солдат.
   - Как дома в гостиной!  -  злобно  ответил  тот.  -  Тут  сам  черт  не
разберется!
   - Я просто спросил... - укоризненно сказал солдат.
   - Что до меня, - заключил толстяк со шведским акцентом,  поглядывая  на
улицу, - мне все это не нравится. Совсем не нравится. Никто не имеет права
заставлять нас сидеть одних у этого проклятого ручья!
   - Никки, - сказал Майкл, обращаясь к Стеллевато. -  Разверни  машину  и
поставь на шоссе, чтобы в случае чего сразу убраться.
   - Что, ст