за  спиной  руками,  и  напрягая
мускулы лица, пытался изобразить презрительную улыбку.
   Лейтенант мило улыбнулся ему.
   - Итак, - произнес он на плохом французском языке, - не  будем  тратить
ваше время, месье. - Он повернулся к Христиану и спросил: - Это не один из
тех людей, унтер-офицер?
   Христиан уставился на француза. Тот глубоко вздохнул и в  свою  очередь
уставился на Христиана. На его лице отразилось немое изумление и с  трудом
сдерживаемая ненависть. Христиан чувствовал, как в нем  закипает  гнев.  В
этом лице, тупом и вместе с тем отважном, как в  зеркале,  отражалась  вся
хитрость,  злоба  и  упорство  французов:  насмешливое   молчание,   когда
приходится ехать с ними в общем купе; иронический, едва сдерживаемый смех,
когда вы выходите из кафе, где двое-трое  французов  где-нибудь  в  уголке
потягивают вино; цифра 1918, нагло выведенная на церковной стене в  первую
же ночь после вступления в Париж... Француз хмуро посмотрел на  Христиана,
но даже в его кислой гримасе чувствовался  беззвучный  смех,  таившийся  в
уголках рта. "С каким удовольствием, - подумал Христиан,  -  двинул  бы  я
прикладом по этим гнилым, желтым зубам".  -  Он  вспомнил  о  Бэре,  таком
разумном и порядочном, который собирался работать с такими вот  людьми.  И
вот Бэр мертв, а этот человек все еще продолжает жить; он  скалит  зубы  и
торжествует.
   - Да, - твердо сказал Христиан. - Это он.
   - Что?! - воскликнул остолбеневший француз. - Что  такое?  Он  сошел  с
ума.
   С неожиданной для его довольно тучной  и  рыхлой  комплекции  быстротой
лейтенант прыгнул вперед и ударил француза кулаком в зубы.
   - Мой дорогой друг, - сказал он, - ты  будешь  говорить  только  тогда,
когда тебя спросят. - Он стоял перед совсем обалдевшим французом, который,
шевеля губами, старался слизнуть капельки крови, сочившейся  из  разбитого
рта. - Итак, - сказал лейтенант по-французски, - установлено, что вчера во
второй половине дня на берегу моря, в шести километрах от этой деревни, ты
перерезал горло немецкому солдату.
   - Позвольте, - начал было ошеломленный француз.
   - Нам остается теперь услышать от тебя одну  единственную  деталь...  -
Тут лейтенант сделал паузу. - Имя человека, который был вместе с тобой.
   - Позвольте, - возразил француз. - Я могу доказать, что после  обеда  я
вообще не отлучался из деревни.
   - Ода, - любезно согласился лейтенант, - ты можешь  доказать  все,  что
угодно, и собрать сотню подписей в течение одного  часа,  но  нас  это  не
интересует.
   - Прошу вас...
   - Нас интересует только одно,  -  сказал  лейтенант.  -  Имя  человека,
который был вместе с тобой,  когда  ты  слез  с  велосипеда,  чтобы  убить
беспомощного немецкого солдата.
   - Позвольте, - убеждал француз, - у меня нет никакого велосипеда.
   Лейтенант кивнул эсэсовцу. Солдат не очень крепко привязал  француза  к
одному из стульев.
   -  Мы  действуем  очень  просто,  -  сказал  лейтенант.  -   Я   обещал
унтер-офицеру, что он вернется в свою роту к обеду, и я  намерен  сдержать
свое слово. Могу лишь пообещать тебе, что если ты сейчас же  не  ответишь,
то скоро пожалеешь об этом. Итак...
   - У меня даже нет велосипеда, - невнятно пробормотал француз.
   Лейтенант подошел к письменному столу и выдвинул один из ящиков. Достав
оттуда клещи, он пощелкал ими, медленно направился к  французу  и  стал  у
него за спиной. Он быстро наклонился и схватил  своей  рукой  правую  руку
француза. Затем очень ловко и небрежно, резким профессиональным  движением
он вырвал ноготь из большого пальца человека.
   Раздался крик, какого Христиан не слыхал никогда в жизни.
   - Как я тебе говорил, - сказал лейтенант, стоя за спиной француза, -  я
действую очень просто. Нам предстоит вести долгую войну, и  я  не  склонен
зря тратить время.
   - Послушайте... - простонал француз.
   Лейтенант снова нагнулся над  ним,  и  снова  раздался  крик.  На  лице
лейтенанта было спокойное, почти скучающее выражение, как будто он стоял у
машины на фабрике кожаных изделий в своем Регенсбурге.
   Француз упал вперед на веревки,  которыми  он  был  привязан  к  стулу,
однако сознания не потерял.
   - Это самая обычная процедура, мой друг. - Лейтенант вышел из-за спинки
стула и остановился перед французом. - Это я сделал лишь затем,  чтобы  ты
убедился, как серьезно мы смотрим на это дело. Ну, а теперь будь настолько
любезен и назови мне имя своего друга.
   - Я не знаю, я не знаю, - простонал француз. По его лицу градом катился
пот, и оно не выражало ничего, кроме боли.
   Наблюдая все это, Христиан чувствовал легкую слабость и головокружение,
а крики казались совершенно невыносимыми в этой небольшой пустой комнате с
карикатурой голого, похожего на свинью Уинстона Черчилля на стене.
   - Я сейчас сделаю с тобой такое, чего ты и представить себе не  можешь,
- говорил лейтенант, повысив  голос,  словно  муки  воздвигли  в  сознании
француза глухую стену, через которую с трудом проникали звуки. - Я говорил
тебе, что я прямой человек, и  я  докажу  тебе  это.  У  меня  не  хватает
терпения для долгих допросов. Я перехожу от  одной  меры  к  другой  очень
быстро. Можешь мне не верить, как я уже сказал, но, если  ты  не  назовешь
имя человека, который был с тобой, я вырву у тебя правый глаз. Сейчас  же,
мой друг, сию же минуту, в этой самой комнате, своими собственными руками.
   Француз инстинктивно закрыл глаза, и из его потрескавшихся губ вырвался
низкий глубокий вздох.
   - Нет, - прошептал он. - Это ужасная ошибка. Я  не  знаю.  -  Затем,  с
логикой помешанного, он снова повторил: - У меня даже нет велосипеда.
   -  Унтер-офицер,  -  обратился  лейтенант  к  Христиану,  -   вам   нет
необходимости здесь оставаться.
   - Благодарю вас, лейтенант, - отозвался Христиан. Голос его дрожал.  Он
вышел в коридор, тщательно закрыл за собой дверь и прислонился к стене.  У
двери с безразличным видом стоял эсэсовец с винтовкой в руке.
   Через тридцать секунд раздался крик, от которого  у  Христиана  сжалось
горло; этот крик, казалось, проникал в самые легкие.  Он  закрыл  глаза  и
прижался затылком к стене.
   Он знал, что подобные вещи бывают, но ему казалось  невозможным,  чтобы
это могло случиться здесь, в солнечный день, в невзрачной пыльной комнате,
в захудалой деревушке, прямо напротив бакалейной лавочки, в окнах  которой
висели связки сосисок, в комнате, где висит карикатура жирного человека  с
румяными голыми ягодицами...
   Через некоторое время дверь отворилась, и на пороге появился лейтенант.
Он улыбался.
   - Подействовало, - сказал он. - Прямой путь - наилучший  путь.  Подожди
здесь, - сказал он Христиану. - Я скоро вернусь.  -  С  этими  словами  он
исчез за дверью другой комнаты.
   Христиан  и  солдат  стояли,  прислонившись  к  стене.  Солдат  закурил
сигарету, не угостив Христиана. Он курил с закрытыми  глазами,  как  будто
пытался уснуть стоя, прислонившись к потрескавшейся каменной стене  старой
ратуши. Христиан увидел, как из комнаты, в которую вошел лейтенант,  вышли
два солдата и пошли по улице. Из-за двери, у которой  он  стоял,  Христиан
услышал то усиливающийся, то ослабевающий рыдающий  шепот,  словно  кто-то
молился без слов.
   Пять минут спустя солдаты  вернулись,  ведя  круглого  лысого  человека
небольшого роста, без шляпы, с испуганными, бегающими из стороны в сторону
глазами. Солдаты,  держа  его  за  локти,  ввели  в  комнату,  где  ожидал
лейтенант. Вскоре один из солдат вышел в коридор.
   - Он просит вас войти, - сказал солдат Христиану.
   Христиан медленно направился по коридору в  другую  комнату.  Маленький
толстый француз сидел на полу и плакал,  обхватив  голову  руками.  Вокруг
него стояла темная лужа, свидетельствующая о том, что в  минуту  испытания
мочевой пузырь подвел его. Лейтенант сидел за письменным столом и  печатал
на  машинке  письмо.  В  комнате,  кроме  лейтенанта,  находился   писарь,
составлявший ведомость на выдачу денежного содержания, и еще один  солдат,
стоявший у окна и беспечно наблюдавший за молодой  матерью,  которая  вела
белокурого малыша в бакалейную лавочку.
   Лейтенант взглянул на вошедшего Христиана и кивнул в сторону  сидевшего
на полу француза.
   - Это второй? - спросил он.
   Христиан посмотрел на француза, сидевшего посередине  лужи  на  пыльном
деревянном полу.
   - Да, - подтвердил он.
   - Уведите его, - приказал лейтенант.
   Солдат  отошел  от  окна  и  направился  в  сторону  француза,  который
изумленно глядел на Христиана.
   - Я никогда не видел его, - воскликнул француз,  когда  солдат  схватил
его за шиворот и медленно поставил на ноги. - Бог мне судья, я  никогда  в
жизни не видел этого человека...
   Солдат выволок его из комнаты.
   - Итак, - сказал  лейтенант,  весело  улыбаясь,  -  с  этим  покончено.
Сейчас... через полчаса бумаги будут направлены  полковнику,  и  я  умываю
руки. А теперь... хочешь вернуться в свою роту немедленно или  переночуешь
здесь? У нас хорошая унтер-офицерская столовая, а завтра можешь посмотреть
казнь. Она состоится в шесть часов утра. Решай сам.
   - Я бы хотел остаться, - сказал Христиан.
   - Прекрасно, - согласился лейтенант. - Унтер-офицер Дехер  находится  в
соседней комнате. Пойди к нему и скажи,  что  я  приказал  тебя  устроить.
Придешь сюда в пять сорок пять  завтра  утром.  -  Он  вернулся  к  своему
письму, и Христиан вышел из комнаты.


   Казнь происходила в подвале  здания  ратуши.  Это  было  длинное  сырое
помещение, освещенное двумя яркими электрическими лампочками без абажуров.
У одной из стен в земляной пол  были  вбиты  два  столба.  Позади  столбов
стояли два низких гроба, сколоченных из некрашеных досок,  которые  тускло
поблескивали в свете электрических  лампочек.  Этот  подвал  служил  также
тюрьмой, и на сырых стенах мелом и углем  были  написаны  последние  слова
обреченных, обращенные к миру живых.
   "Бога нет", - прочитал Христиан, стоявший позади шести солдат,  которые
должны были привести приговор в исполнение... - "Merde,  Merde,  Merde"...
[дерьмо (франц.)] "Меня зовут Жак. Моего отца зовут Рауль. Мою мать  зовут
Кларисса. Мою сестру зовут Симона. Моего  дядю  зовут  Этьен.  Моего  сына
зовут..." Этому человеку не удалось закончить перечень.
   Ввели обоих осужденных. Они двигались так, как будто их ноги давно  уже
отвыкли от ходьбы: каждого из  них  тащили  два  солдата.  Увидев  столбы,
маленький француз тихо заскулил, но человек с  одним  глазом,  хотя  он  с
трудом передвигал ноги, попытался придать своему лицу выражение презрения,
и, как заметил Христиан, это ему почти удалось. Солдаты  быстро  привязали
его к столбу.
   Унтер-офицер, командовавший отделением, подал первую команду. Его голос
прозвучал как-то странно, слишком парадно и слишком официально для  такого
невзрачного подвала.
   - Никогда, - закричал одноглазый, - вы никогда...
   Залп не дал ему закончить фразу. Пули перерезали веревки, которыми  был
привязан низенький француз, и он  повалился  вперед.  Унтер-офицер  быстро
подбежал к ним и нанес coup de grace [удар милосердия (франц.)], выстрелив
в голову сначала одному, потом другому.  Пороховой  дым  на  время  затмил
запах сырости и разложения, господствовавший в подвале.
   Лейтенант кивнул Христиану, и тот последовал за ним наверх и  затем  на
улицу, затянутую серой утренней дымкой. У него все еще звенело в  ушах  от
выстрелов.
   Лейтенант слабо улыбнулся.
   - Ну, как тебе все это понравилось? - спросил он.
   - Ничего, - спокойно ответил Христиан. - Не могу пожаловаться.
   - Отлично! - воскликнул лейтенант. - Ты уже завтракал?
   - Нет.
   - Пойдем со мной. Меня уже  ждет  завтрак.  Это  совсем  близко,  всего
несколько шагов отсюда.
   Они зашагали рядом,  и  звуки  их  шагов  тонули  в  жемчужном  тумане,
надвигавшемся с моря.
   - Первый, - заметил лейтенант, - тот, что с одним  глазом,  терпеть  не
мог немецкую армию, правда?
   - Да, господин лейтенант.
   - Очень хорошо, что мы от него избавились.
   - Да, господин лейтенант.
   Лейтенант остановился и, улыбаясь, посмотрел на Христиана.
   - А ведь это были совсем не те люди, да?
   Христиан заколебался, но лишь на секунду.
   - Откровенно говоря, - признался он, - я не уверен.
   Лейтенант улыбнулся еще шире.
   - Ты умный парень, - весело сказал он. - От этого дело не меняется.  Мы
доказали им, что шутить не любим. - Он похлопал Христиана по плечу. -  Иди
на кухню и скажи Рене, что я велел тебя хорошенько накормить; пусть подаст
тот же завтрак, что и мне. Ты сумеешь объясниться с ней по-французски?
   - Да, господин лейтенант.
   - Очень хорошо. - Лейтенант еще раз похлопал Христиана по плечу и вошел
через большую массивную дверь в серый дом с горшочками цветущей герани  на
окнах и в палисаднике. Христиан направился в дом через заднюю  дверь.  Ему
подали обильный завтрак: яичницу с колбасой и кофе с настоящими сливками.



26

   Дым от горящих сбитых планеров заволакивал сырое предрассветное небо  с
востока. Повсюду слышалась ружейная стрельба. Над головой проносились  все
новые и новые самолеты и планеры, и каждый стрелял по ним, из чего  только
мог: из зениток, пулеметов, винтовок...  Христиан  запомнил,  как  капитан
Пеншвиц, стоя на заборе, стрелял из пистолета по  планеру,  который  упал,
зацепившись  за  верхушку  тополя,  прямо  перед  позициями  роты.  Планер
загорелся, находившиеся в нем  солдаты,  охваченные  пламенем,  с  криками
прыгали через парусиновые стенки фюзеляжа на землю.
   Вокруг царила неразбериха, все стреляли куда попало.  Это  длилось  уже
четыре часа. Пеншвиц в панике повел роту по дороге в сторону моря;  пройдя
три километра, они были обстреляны. Потеряв восемь  человек,  он  повернул
назад. На обратном пути в темноте рота  потеряла  еще  нескольких  солдат,
многие разбрелись по крестьянским домам. Позже, около семи часов утра, сам
Пеншвиц был убит перепуганным часовым зенитной  батареи.  Рота  продолжала
таять на глазах, и, когда во время минутного затишья, укрывшись за  стеной
огромного старинного нормандского  каменного  сарая,  среди  стада  жирных
черно-белых коров, подозрительно уставившихся на солдат, Христиан сосчитал
оставшихся, то оказалось всего двенадцать солдат и ни одного офицера.
   "Здорово, - мрачно размышлял Христиан, глядя на  людей.  -  Пять  часов
войны, и роты как не бывало. Если то же самое творится и в других  частях,
то война закончится к обеду".
   Однако, судя по доносившимся звукам боя, другие  части  были  в  лучшем
положении.   Слышалась   равномерная   и    как    будто    организованная
ружейно-пулеметная стрельба, глухо рокотала артиллерия.
   Христиан задумчиво посмотрел на уцелевших солдат роты. Он понимал,  что
они почти ни на что не годны. Один из солдат начал  рыть  для  себя  окоп,
другие последовали его примеру. Они  лихорадочно  копали  мягкую  землю  у
стены сарая, пятеро или шестеро уже окопались по  пояс,  и  вокруг  окопов
выросли холмики жирной темно-коричневой глины.
   "Какой от них толк? - подумал Христиан. - Никакого".
   За время войны ему приходилось видеть столько охваченных паникой людей,
что у него не оставалось никаких  иллюзий  в  отношении  этих  солдат.  По
сравнению с ними Геймс, Рихтер и Ден там, в Италии,  были  героями  первой
величины.  Сначала  у  него  мелькнула  мысль  ускользнуть  одному,  найти
какую-нибудь роту, Которая еще продолжает сражаться,  и  присоединиться  к
ней, предоставив этих скотов их собственной судьбе. Но потом он передумал.
"Я еще заставлю их воевать, - решил он про себя, - даже если мне  придется
вести их через поле под дулом пулемета".
   Он подошел к ближайшему солдату. Солдат, нагнувшись, возился с  корнем,
на который он наткнулся на полуметровой глубине. Христиан дал ему сильного
пинка, так что солдат ничком упал в навоз.
   - Вылезайте из своих нор! - закричал Христиан. -  Вы  что,  собираетесь
лежать здесь, пока не придут американцы и не расправятся с  вами,  как  им
заблагорассудится? А ну, вылезай! -  Он  пнул  ногой  в  ребра  следующего
солдата, который продолжал копать и, казалось, даже не  слышал  Христиана;
он выкопал самый глубокий окоп. Солдат вздохнул и вылез из окопа. Он  даже
не взглянул на Христиана.
   - Пойдешь со мной! - приказал  ему  Христиан.  -  Остальным  оставаться
здесь! Поешьте чего-нибудь. Другого случая поесть теперь долго не будет. Я
скоро вернусь.
   Он толкнул в плечо солдата, которому перед тем дал пинка, и  направился
к дому мимо молчаливых бледных  солдат  и  подозрительно  косивших  глазом
коров.
   Задняя дверь дома была заперта. Христиан начал громко  колотить  в  нее
прикладом. Солдат, фамилия которого, как наконец вспомнил  Христиан,  была
Бушфельдер, вздрогнул  от  этого  стука.  "На  что  он  годен?  -  подумал
Христиан, взглянув на него. - Абсолютно ни на что".
   Христиан снова  застучал  в  дверь,  и  на  этот  раз  послышался  звук
открываемого запора. Наконец  дверь  отворилась,  и  на  пороге  появилась
маленькая толстая старушка в вылинявшем зеленом фартуке. У нее  совсем  не
было зубов, и она все время шевелила сухими сморщенными губами.
   - Мы не виноваты... - начала было женщина.
   Христиан прошел мимо нее на  кухню,  Бушфельдер  последовал  за  ним  и
встал, прислонившись к печке и держа винтовку наготове. Это был  огромного
роста и могучего телосложения детина, и казалось, он  заполнил  собой  всю
кухню.
   Христиан осмотрелся. Кухня почернела от дыма  и  времени.  По  холодной
печке ползли два больших черных таракана.  На  подоконнике,  завернутое  в
капустные листья, лежало масло, а на столе - большая буханка хлеба.
   - Возьми  масло  и  хлеб,  -  сказал  Христиан  Бушфельдеру.  Затем  он
по-французски обратился к женщине: - Мамаша, тащи все спиртное, какое есть
в доме: вино, кальвадос, выжимки -  все,  что  есть.  А  если  попытаешься
утаить хотя бы каплю, мы сожжем дом и зарежем всех твоих коров.
   Старуха молча смотрела, как Бушфельдер забирает масло, губы ее  дрожали
от негодования. Однако, когда Христиан обратился к ней, она заговорила.
   - Это варварство, - сказала она. - Я сообщу о вас коменданту. Он хорошо
знает нашу семью, моя дочь работает в его доме...
   - Все спиртное, мамаша, - грубо повторил Христиан. - И быстро!
   Он угрожающе помахал автоматом.
   Женщина пошла в угол кухни и подняла дверцу подполья.
   - Алуа! - закричала она  вниз,  и  ее  голос  эхом  разнесся  по  всему
подполью. - Пришли солдаты. Они требуют кальвадос. Принеси его сюда.  Неси
все, иначе они убьют коров.
   Христиан усмехнулся. Он посмотрел в  окно.  Солдаты  все  еще  были  на
месте. К ним прибавились двое чужих,  без  оружия.  Они  быстро  говорили,
энергично жестикулируя, и все солдаты собрались вокруг них.
   На лестнице, ведущей в погреб, послышались шаги,  и  в  кухне  появился
Алуа, неся в руках большую бутыль. Ему было за шестьдесят, и годы тяжелого
труда нормандского фермера наложили отпечаток  на  его  морщинистое  лицо.
Большие, узловатые, коричневые руки, сжимавшие бутыль, дрожали.
   - Вот, - сказал он. - Это мое лучшее яблочное вино. Я вам ни в  чем  не
отказываю.
   - Очень хорошо, - сказал Христиан, забирая вино. - Спасибо.
   - Он благодарит нас, - с горечью сказала старуха,  -  но  ни  слова  не
говорит о плате.
   - Пошлите счет, - осклабился  Христиан,  забавляясь  сценой,  -  вашему
другу, коменданту. Идем, - подтолкнул он Бушфельдера.
   Бушфельдер вышел. На улице была слышна ожесточенная стрельба,  на  этот
раз значительно ближе; над самой головой с вибрирующим  ревом  проносились
самолеты.
   - Что это?  -  выглянув  из-за  двери,  встревоженно  спросил  Алуа.  -
Вторжение?
   - Нет, - ответил Христиан. - Это маневры.
   - Что же теперь станет с нашими коровами? - крикнул вслед ему Алуа.
   Христиан ничего не ответил старику. Он подошел к стене сарая и поставил
бутыль на землю.
   - Вот, принес, - сказал он солдатам, - подходите и пейте. Пейте с